махом выпила уже остывший чай из своего стакана. Есть закуски не хотелось, но в целом настроение ее улучшилось, вследствие чего она решила хоть немного помочь Нонне – отнести поднос в приемную лично. Лия Азарьевна поднялась, взяла в руки поднос и застыла в недоумении.
– Та потом перепечатаешь. Эка невидаль – бумаги культотдела! Пойдем, я тебе говорю.
– Ни. Мама не пускае.
– Чи ты не пускаешь, Нонна?
– Та шо мне за дело? Ей тридцать пять лет. Перестарок. Пусть хоть кто-то возьмет.
– Та никто ее там не возьмет! Кому и надо? Просто посидеть-потрандеть. Чи ты кобениться станешь, Галюсю?
– Горилку пить не стану.
– Та гарилку и не предлагают для такой барышни…
– Та я бы и горилки выпила!
– На что ты нам, старая жаба! На тебя только горилку тратить!
– Ах ты, изверг!
До этого собеседники разговаривали пронзительным шепотом, но последнюю фразу Нонна выкрикнула в полный голос и осеклась. Собеседники снова перешли на шепот.
– Тихо! Заведующая услышит! – прошелестела Галя. – Та как мамо, идти чи ни?
– Та иде, но с условием…
– Пойдем же! Пойдем! – проговорил третий собеседник, и тут Лия Азарьевна наконец признала Пальцуна.
– Ах ты, проказа! – прошипела она и, потеряв всякое желание помогать Нонне, грохнула поднос на стол.
А за стеной Галя Винниченко уже собиралась в дорогу. Она быстренько переплела кончик косы, повязала на голову косынку. При этом тараторила не умолкая, описывая, будто специально для Лии Азарьевны, каждое свое действие. Лия Азарьевна тем временем сложила на край стола свои бумаги, а на освободившееся место принялась составлять с подноса предметы сервировки. Сейчас она им покажет! Однако, когда Лия Азарьевна, вооруженная пустым подносом и подпитываемая пролетарским гневом, появилась в своей импровизированной приемной, Гали Винниченко и Пальцуна уже и след простыл. Зато бочкообразное тело Нонны торчало в дверном проеме. На лице помощницы читалось выражение непреклонной решимости.
– Нонна!
В ответ секретарша-поломойка лишь расставила пошире свои короткие ноги и раскинула руки, перегородив таким образом все лазейки слева и справа от своего бочкообразного тела.
– Нонна! – повторила Лия Азарьевна.
– Вся моя семья батрачит на тебя день и ночь. Посмотри, уже вечеряет. Седьмой час, чи восьмой. Что же, ей круглосуточно на этой адской машине стучать?
– Что ты несешь, Нонна?
– Будешь подносом меня бить? Бей! При буржуазном строе все барыни своих батрачек колотили и так угнетали. Колоти и ты. Ты у нас буржуй.
– Нонна!
– Колоти! Чай, до смерти не исколотишь. А я выживу, и знаешь, что сделаю?
– Нонна!
– Я настучу!
– Что?
Поднос, выпав из ослабевшей руки Лии Азарьевны, с металлическим звоном упал на пол.
– Да! Сяду вот за эту машинку и настучу на тебя жалобу, как умею. Сама-то ты ничего толком не умеешь, даже на машинке стучать. А моя дочь умеет и стучать, и строчить, и полоть, и… – Нонна перевела дыхание и продолжила уже несколько иным, примирительным тоном: – Оставь ее. За ней Алешка Пальцун пришел. А что младше он ее на десяток лет, так то даже хорошо. Молодой, глупый, да вдруг и женится?
Лия Азарьевна захохотала. Слезинки одна за другой покатились из ее глаз, ослепляя и примиряя и с невообразимостью самой Нонны, и с непотребством ее дочери.
В тот день Нонна Винниченко покинула свое рабочее место в культотделе раньше обычного, обиженная, и даже посуду напоследок не помыла.
Заведующая культотделом осталась одна, расстроенная, удрученная, злая. Домой идти не хотелось. Нервно выкурив одну за другой три папиросы, она решила выйти проветриться под старый тополь, что рос на ближнем краю кладбища.
Перед тем как покинуть культотдел, она еще раз обошла все помещения, включая алтарь и оба придела. Каждую дверь заперла на особый висячий замок. Обычно эту простую работу делала Нонна, но нынче та бросила на произвол судьбы свою главнейшую ответственность – связку ключей. Заведующая, собственноручно прикрыв и заперев огромным ключом наружную огромную дверь, вышла на свежеющий после дневной жары воздух под сень кривого и разлапистого старого тополя.
Лия Азарьевна любила этот пригорок. Супругов Пискуновых перебросили в Оржицу из Казани. Они приехали сюда уже вполне взрослыми людьми, с двумя подросшими детьми. Поначалу климат Украины казался Лие Азарьевне слишком жарким. Однако постепенно она привыкла к этим плоским равнинам, к болотистой Оржице, к расположенной на ее левом берегу полугороду-полудеревне, по-украински именуемому местечком. Полюбила она и единственный на всю округу холм, возвышавшийся над плоской равниной. А на вершине холма – каменное строение. В прошлом – дом православного Бога, ныне – отдел культурного просвещения.
На склоне холма, обнесенное вычурной, кованой оградой, притулилось местное кладбище. Могилы по большей части находятся внутри ограды, но немало их и за оградой. Жители Оржицы по сей день хоронят здесь своих мертвецов и внутри ограды, и за ее пределами. Лия Азарьевна заметила, что в последнее время покойников хоронили в основном внутри ограды. А снаружи находились в основном захоронения старые. Тут и там торчали покосившиеся деревянные кресты. Полустершиеся надписи на них трудно было и прочесть. Сами могильные холмики заросли травой, осели и стали совсем незаметны под сенью огромного, искривленного зимними ветрами тополя. Нижние сучья старого дерева покоились на столбах ограды. Так уставший от долгой работы пожилой человек опирается натруженными руками на черенок лопаты. Лия Азарьевна часто и подолгу простаивала под деревом. Так же, как тополь, опиралась она на ограду кладбища, а глаза ее получали усладу в простирающейся до горизонта беспредельности. Едва ли не в каждом из окрестных сел можно найти похожий холм или пригорок, приютивший на своем склоне кладбище. В прежние времена на таких холмах или пригорках люди строили церкви. Нынче, отчасти при активном содействии заведующей Оржицким культотделом, церкви поизвели, но кладбища пока остались, и каждое из них было расположено на правильном месте.
Прямо перед Лией Азарьевной расстилалась плоская, кое-где пересеченная лесопосадками, равнина. Чуть левее раскинулась Оржица. Чередование соломенных и тесовых крыш, плетни, кривые, заросшие травой улицы, баньки, огороды, пасеки. Все улички сбегались к центральной площади, такой же пыльно-травянистой, как и весь городишко. Там располагалось несколько двухэтажных, крытых черепицей зданий – бывшая помещичья усадьба, давно уже когда-то полностью разграбленная махновскими бандами, а впоследствии реквизированная и частично восстановленная для нужд колхоза «14 лет РККА». У подножия пригорка, на вершине которого располагался культотдел, по дну неглубокой, местами заболоченной ложбины текла речка Оржица. Ее русло пряталось в густых зарослях ивняка.
За рекой, в отцветших садах уже завязался и теперь наливался соком новый урожай. Несколько лет назад колхозный сад страдал от частых хищений урожая, который, будучи в значительной мере расхищенным, впоследствии частично возникал в виде отборного товара на окрестных торжищах, на лотках отъявленных спекулянтов.
Общее собрание колхозников постановило нанять сторожа. Председатель колхоза «14 лет Октября» распорядился обнести сад забором, а у ворот выстроить небольшую сторожку. Иосиф зачем-то вмешался в это нужное, в общем-то, дело и рекомендовал на место сторожа своего знакомца.
Генрих Шварц, с точки зрения Лии Азарьевны, являлся личностью темною, классово чуждою, но не сильно вредною. Генриха Шварца несправедливо было бы отнести к числу врагов с буржуйскими или нэпманскими замашками. Генрих Шварц больше всего смахивал на коробейника, которых Лия Азарьевна квалифицировала как торговый пролетариат. Однако в момент кульминационного взлета третьей пятилетки торговлишка Генриха Шварца казалась и вовсе делом предосудительным. Человек этот, с виду вполне приличный, изъяснявшийся культурно, на правильном русском языке, приторговывал разным, в основном тряпично-бельевым товаром, поставлял Иосифу Пискунову алкогольные напитки по сходной цене. Продукт был разлит в поллитровые бутылки с красочными звездатыми этикетками. Иосиф предпочитал те из них, на которых изображалось семь или десять звезд, но больше всего ему нравились бутылки с крупной цифрой 25 на этикетке. Генрих Шварц доставлял свой товар упакованным в деревянные ящики, которые он прятал под слоем соломы в большой разухабистой телеге. Генрих Шварц, бравший за свой товар непомерные деньги, почему-то польстился на скромный достаток садового сторожа. Сам Генрих Шварц пил мало и только те напитки, которые исправно поставлял Иосифу Пискунову, и только за счет Иосифа Пискунова.
Генрих Шварц приступил к исполнению должности сторожа садов колхоза «14 лет РККА» ранней весной 1940 года. Тот год выдался малоурожайным. Колхозные сады отдыхали. Тем не менее уже с середины лета торговцы оржицкого базара, эти рвачи, огрызки капитализма, до которых – увы! – еще не дотянулись руки пролетарской власти, вовсю торговали наливными, красивыми плодами из колхозного сада. Таким образом, Генрих Шварц монополизировал хищения колхозного добра. А осенью явился самогон. Отменной крепости, ядреный, пахнущий яблочной кожурой самогон. Лие Азарьевне тоже довелось пару раз его попробовать. Исключительно в целях более подробного и обстоятельного знакомства с вражескими методами, но никак не удовольствия ради. Самогон Генриха Шварца оказался отвратительно привлекательной вещью! Колхозная пьянь (есть, есть еще недостатки в просветительской работе культотдела! Церковное мракобесие побеждено, а пьянство нет) потянулась к садовой сторожке. Текли рекой, под покровом ранних сумерек, неся Генриху Шварцу честным трудом заработанные гроши и плоды ничтожных подсобных промыслов. Возвращались с пустыми карманами, но окормленные сполна ядом пустого, бездельного пьянства.
Лия Азарьевна, конечно же, первым делом поставила на вид мужу. «Твой протеже занимается не только антисоциалистической деятельностью. Его поступки являются криминальными. Ты обязан доложить куда следует», – примерно так выразилась Лия Азарьевна. На что Иосиф, в присущей ему ироничной манере ответил, дескать, надо подготовить тезисы к докладу о борьбе с пьянством в среде сельских пролетариев.