В свете фонаря Лие Азарьевне удалось рассмотреть и стоящую на четвереньках, разбитную и вдрызг пьяную дочку Нонны Винниченко Галюсю. Огромная, растрепанная коса Галюси стелилась по земле под ногами Генриха Шварца, который держал на своем плече еще одного человека. Лия Азарьевна ужаснулась, подумав, что это ее собственный муж, напившись до полного беспамятства, тряпичной куклой повис на плече недобитого спекулянта, обладателя чудного, заграничного производства велосипеда. Однако ужасающе грязная, истоптанная обувь, висящие обрывки шнурков, обтрепанный низ ветхих, перепачканных известью порток висевшего на плече Генриха Шварца человека убедили ее в обратном. Каким бы разгульным излишествам ни придавался Иосиф Пискунов, одежда его всегда имела опрятный и даже щегольской вид.
– Я ищу Иосифа Христофоровича Пискунова, – пролепетала Лия Азарьевна, указывая на упившегося. – Он мой муж.
– У меня на плече Пальцун, – ответил Генрих Шварц.
– Е-е-е… – проблеял бесчувственный Пальцун.
– Ик-к кто это? – спросила Винниченко. – Кто это моего Есю шукае?
– Женщина какая-то. По виду интеллигентная. Среднее образование, не иначе, – сказал Генрих Шварц.
Кожушенко, стоявший прямо перед Лией Азарьевной, все еще источал миазмы керосина такой силы, что ей пришлось зажать нос пальцами. В мутном взоре Кожушенко все еще не теплилось узнавания. Зато стоявшая на четвереньках дочка Нонны Лию Азарьвну признала и одернула неприлично задравшуюся юбку.
– Та скотство же. Вот чертовка! И откуда она взялась. Шпионка. Хуже черта, – так приговаривала Галя Винниченко, отползая с тропы в овражек, под ближайший куст ивняка.
Кожушенко же о бегстве не помышлял. Наоборот, он приблизился к Лие Азарьевне и уставился на нее. С таким выражением мог бы рассматривать случайно оказавшийся в Эрмитаже деревенский «ходок за справедливостью» полотно, изображавшее обнаженную Данаю.
– Та это баба… Точно баба, – промычал он наконец.
Очевидный совсем недавно запах керосина куда-то испарился. Теперь рот и нос Кожушенки исторгали перегарные миазмы.
– Не желаете ли… – плотоядно оскалившись, начал Кожушенко.
– Я вам в матери гожусь.
– Ой ли! Якая гарная бабенка катит в полнейший отказ?
– Вам мало Винниченко?
– Та мало.
Лия Азарьевна попыталась отодвинуть Кожушенку, сбросить его в овражек, но тот до странности твердо держался на ногах и валиться в болотистый берег следом за Галюсей не желал. Лия Азарьевна прислушивалась к тихим голосам: неизвестный пока велосипедист о чем-то беседовал с Генрихом Шварцем. Лия Азарьевна как ни прислушивалась, не могла разобрать ни единого слова. Полуживой Пальцун барахтался у них в ногах, мычал, блеял нечто нечленораздельное, а помощник маляра Кожушенко уговаривал заведующую культотделом Оржицкого окружкома отправиться на тихий бережок, найти место посуше, а дальше как пойдет.
– Я разыскиваю своего мужа, Иосифа Христофоровича Пискунова, – отчеканила Лия Азарьевна. В голосе ее звенели истерические нотки. – А вы… Если не оставите ваших домогательств, то поплатитесь по всей строгости партийной дисциплины.
– Не поплатится. Кожушенко хоть и сочувствующий, но не член партии и не комсомолец.
– Иосиф, ты?
– Я здесь, Лия, – проговорил Иосиф. – Зачем ты преследуешь меня? Уже поздно. Иди домой, к внукам.
Иосиф Пискунов, ее муж, вступил в освещаемую фонарем плоскость, передав руль велосипеда Генриху Шварцу. Иосиф держался на ногах вполне твердо, а вот Кожушенко, начав заваливаться на бок, подобно выполняющему фигуру высшего пилотажа самолету, исчез из вида, проломив своим телом гущу кустов.
– Ты приехал на велосипеде Шварца? Откуда? Используешь нажитое неправедными трудами имущество в лично-корыстных целях? – Лия Азарьевна попыталась ухватить мужа за рукав, но тот увернулся.
– Сначала объясните, что вы здесь делаете? – холодно спросил Иосиф.
Крики и ругань в семейном кругу Лия Азарьевна считала делом предосудительным. Однако на этот раз, оставив в стороне принципы, она позволила себе повысить голос.
– Свою работу делаю! – рявкнула она. – Партийную, воспитательную работу.
Иосиф уставился на нее, как минуту назад Кожушенко, будто вовсе не узнавая. Затем он обратился к Шварцу. Сказал всего несколько фраз на немецком языке. Лия Азарьевна, отвыкшая слышать немецкую речь, давно и основательно забывшая все языки, которым ее пытались обучать в дореволюционном детстве, смогла разобрать только два слова «Parteigenosse» и «Kommandant». Шварц мгновенно избавился от своей ноши. Бесчувственное тело Пальцуна, ударившись о землю, снова обрело чувствительность. Маляр охнул, потянулся и, цепляясь за Иосифа руками, стал подниматься на ноги. Шварца же поглотила летняя ночь. Некоторое время они слышали лишь шелест уже начавшей подсыхать травы под колесами его велосипеда да сопение Пальцуна.
– Силен же он бухать, собака, – проговорил маляр, шатаясь на подгибающихся ногах. – Вообще не пьянеет, с-с-скотина.
Иосиф брезгливо отстранился, предоставив Пальцуна его судьбе.
– Упились поросята брагой. Плохо службу несете, – прошипел он.
– Это потому, что воспитательная работа стоит на низком уровне. Неделю штукатурили культотдел и не справились. Работу за них доделывал какой-то захожий шабашник, пожилой, между прочим, человек. И это летом, в самую страдную пору, когда все колхозники… сельские пролетарии…
Пламенную речь Лии Азарьевны самым возмутительным образом прервали треск кустов и громкий ик Кожушенко.
– Эй, Пальцун! Где ты? О! Командир! Guten Abend! Пальцун! Зар-р-раза! Надо выкурить Галку из овражка. Я бы сам, но она тяжела, зар-р-раза. Та ты шо качаешься, как ковыль на ветру! А ну, schnell! Марш-марш!
– Всем стоять! – рявкнул Иосиф. – Это что? – добавил он, указывая на Лию Азарьевну.
– Как что? – удивился Пальцун. – Твоя жена.
– В какой месте должна быть моя жена? Почему допустили ее присутствие здесь?
– Та мы не допускали. Вона сама прииде, – развел руками Кожушенко.
– Ставлю задачи. Первое: проконтролировать место нахождения Шварца. Портмоне с материалами находится в его телеге под слоем сена. Второе: доставить до дому гражданку Винниченко. Об исполнении доложить.
Лию Азарьевну изумила стремительность вытрезвления Пальцуна. Несколько минут назад ледащий маляр представлял из себя набитый костями и налитый алкоголем бурдюк, а теперь этот же маляр мчался по тропинке в сторону колхозного сада.
– Швыдче! Швыдче! Га-га-га! – подначивал ему вслед Кожушенко.
– Слишком много шума, – процедил Иосиф. – Где Галина?
– Та ж в кустиках почивает. Нарезалась, як белогвардейский фельдфебель.
– Поднимай ее и исполняй приказание.
– Та як же подыму? Бить ли ее, чи насиловать?
– Насилуй. Лия, а ты ступай домой. Тут мужские дела.
Приказания были отданы тоном, подразумевающим уверенность в неукоснительном исполнении. Иосиф растворился в темноте, отбыв в том же направлении, что и Пальцун.
Лия Азарьевна осталась стоять на тропинке, рассматривая разлинованный косыми полосами веток яркий диск луны. Из овражка слышались возня и стоны. Стонала явно Винниченко. Вот ведь разгуляй-баба! Неизвестно от кого прижила ребеночка. Назвала Иосифом, в честь отца народов, не иначе. А теперь вот второго мастерит от пьяного Кожушенки! Остаться и проследить, как эти двое будут выползать из овражка? Лия Азарьевна представила себе расхристанную, ослепительно красивую Галюсю в объятиях помощника маляра, выражение насытившейся самки на ее ярком, позолоченном россыпями веснушек, лице. Любопытство мешало ей уйти. Галюся, без сомнений, пьяна до невозможности, неспособна воспринимать справедливую критику, но и не окажет сопротивления, ведь без посторонней помощи ей на ногах не устоять. Это обстоятельство открывало перед Лией Азарьевной некоторые возможности… Оставалось только избавиться от Кожушенки, который, скорее всего, был пьян в той же мере, что ее муж Иосиф и маляр Пальцун.
Кусты затрещали, раздвинулись. Кожушенко волок Галюсю, как мешок с трухой, подтягивая ее к тропинке за руки.
– Ой, поцарапалась! Ой, платье мне порвешь! Ой, якой же ты силач! Но мой Еся все одно лучшее! – Говоря так, Галюся то принималась хохотать, то дрыгала ногами, ломая ветви ивняка. Земля сотрясалась под ударами ее босых пяток. – Ай, трава колется! Ведите же меня до дому…
– Черт не сладит с этой бабой, – пробормотал умаявшийся Кожушенко.
– Давай я, – предложила Лия Азарьевна. – Я провожу. Заодно дам Нонне задания на завтра.
– Яволь! – хмыкнул Кожушенко и, кое-как поставив Галюсю на ноги, растворился в темноте.
Предположения Лии Азарьевны оправдались в полной мере – Кожушенко оказался если не совершенно трезв, то вполне вменяем.
– Говори правильно. По-русски. Зачем все эти «та» и «шо». Поганый суржик коверкает русскую речь так, что начинаешь терять смысл. Ты же лектор культпросвета и умеешь говорить на правильном русском языке. Ну, милочка? Давай. Я сама слышала, как ты изъясняешься. Давай!
– Та даю.
– Без «та».
Они уже вошли за околицу Оржицы. Слева светилось оконце крайней хаты. Еще пару сотен шагов, и они доберутся до плетня Винниченок. Там Лия Азарьевна передаст Нонне с рук на руки ее пьяную, гулящую дочь.
– Вы же не станете меня прорабатывать? – жалобно спросила Галюся.
Ее испуг и жалобный тон все еще казались Лие Азарьевне чистой воды притворством. Тем не менее заведующая культотделом отвечала со всей возможной при данных обстоятельствах партийной искренностью:
– Немножко проработаю. Смотри, ты и платье порвала.
– Сама не знаю, что на меня нашло. Боюсь, мамка заругает. И Еся…
– Ты должна очистить свою комсомольскую совесть. Ты ведь комсомолка. Так?
– Та да… чи ни… для комсомола я стара.
– Ну вот опять!
– Простите.
Лия Азарьевна, глубоко вздохнув, снова приступила к допросу. Она таскала Галюсю по залитым лунным светом окрестностям Оржицы, купала ее в речке, переплела косу, повязала на голову собственный платок. Минуло не менее часа, а заведующая культотделом пока ничегошеньки не добилась. Впрочем, за это время дочка Нонны немного протрезвела, и у Лии Азарьевны появился шанс.