– Что ты делала в избе Шварца? – спросила она решительно.
– Мне стыдно. Но, кажется, я слишком много выпила самогону. Да и как не выпить, когда они подливали мне с трех рук.
– Кто подливал? Шварц?
– Та нет же! Шварц только на коленки мои пялился да на титьки. Ну всякие разности принимался шептать…
– Какие разности?
– Та какие? Такие мужики девкам гулящим шепчут. Вот какие.
– Но ты не гулящая девка. Ты лектор культпросвета, комсомолка и мать.
– Та старая я уж для комсомолки. Чи вы позабыли? А что мать – то точно. Мой Есенька…
– Волнуешься о нем?
– Та конечно.
Галя остановились у высоких ворот с резными столбами и свежевыкрашенной калиткой под новеньким козырьком. Лия Азарьевна знала эти ворота. Известно ей было и о том, что за кронами яблонь прячется чистая, свежевыбеленная хата под недавно перекрытой кровлей. Сейчас сквозь кроны яблонь не видать даже крошечного огонька – значит, Нонна и ее внук спят. В доме у Винниченок нет взрослого мужика, Нонна и Галя сироты, но хозяйство у них исправное, ведь обе особо не упираются на колхоз, а больше работают на свое подворье. Нонна и приторговывает. А председатель колхоза «14 лет РККА» все это покрывает, приписывая обеим неотработанные трудодни, да еще и с огородом помогает. Стоит только Нонне попросить, как тут же изыскивается возможность: то огород вспахать, то дрова привезти, то то, то се. Лия Азарьевна вздохнула: и ведь не попеняешь! Отчаянно нуждаясь в помощнице, учитывая вздорный характер Нонны, она сама просила у председателя за Винниченок, и тот пошел навстречу. Конечно, не обошлось без вмешательства Иосифа. Да и сама Галя постаралась. На языке у Лии Азарьевны вертелся буржуазный термин «куртизанка», но она пока не решалась применить его к лучшему лектору культпросвета, а по совместительству – руководителю рабочего самодеятельного театра, а уж тем более к председателю колхоза «14 лет РККА» товарищу Кругосветову, которого очень уважала.
– Мне домой, – проговорила Галя. – Мама проснется – Есю напугает.
Галя положила руку на кольцевую, кованую скобу, собираясь открыть калитку. Платок соскользнул с ее головы. Усталая, нетрезвая, вывалявшаяся в болотной жиже Галя Винниченко, несмотря ни на что осталась ослепительной красавицей.
– Погоди. Сначала расскажи, что слышала в домике Шварца.
В этот момент луна светила Галке Винниченко в лицо, позволив Лие Азарьевне разглядеть на нем тень вполне трезвого испуга.
– Та вот же мой плетень. Спасибо вам, Лия Азарьевна, что проводили.
Галюся попыталась совершить поясной поклон, и это ей почти удалось – она устояла на ногах.
– Я понимаю, что маляр и его помощник, хоть и пролетарии и сочувствующие советской власти, но по большому счету оба – шваль подзаборная. Но другое дело мой муж.
Лия Азарьевна сделала многозначительную паузу, чтобы в полной мере насладиться ужасом в совсем уже трезвых глазах Гали Винниченко.
– Та шо же ваш муж-то… – испуганно пробормотала дочка Нонны.
– Он покупал у Шварца самогон?
Галя с готовностью кивнула.
– Чем расплачивался?
Галя молчала.
– Жалеешь его? Покрываешь? Так я сама тебе расскажу, чем, а ты просто кивай и соглашайся.
Галя застыла, подобно огородному пугалу, которое возвышалось в свете луны у нее за спиной.
– Мой муж привел тебя в сторожку Шварца, чтобы ты отдалась Шварцу за самогон, который они и выпили вместе с тобой у него в сторожке. Они опоили тебя, потому что ни одна комсомолка, будучи трезвой, такому как Шварц не отдастся. Так?
Галюся трясла лохматой головой, не произнося ни слова. Огромная рыжая ее коса совсем растрепалась. Пышные пряди рассыпались по расхристанной груди. Красивая баба, но дешевка. Увы, дешевка…
– Ты отдалась за самогон! – торжественно повторила Лия Азарьевна. – Привычка к пьянству в конце концов тебя погубит. А такие товарищи, как Пальцун, Кожушенко и – увы! – мой муж Иосиф, фактически торгуя тобой, предают идеалы мировой революции, которые отрицают проституцию как пережиток капитализма.
Лицо Гали вспыхнуло. Вспышка эта больше походила на гнев, чем на стыд. Но Галя смолчала, и Лия Азарьевна продолжила свою речь после очередной многозначительной паузы:
– Аморальный поступок Кожушенко и Пальцуна… Они ведь тоже пили самогон?
Галя кивнула.
– …вполне можно приравнять к изнасилованию. А что касается Иосифа Христофоровича…
– …он ни в чем не виноват! – быстро проговорила Галя.
– …а что касается моего мужа, – с нажимом повторила Лия Азарьевна, – то с ним я разберусь моими, проверенными методами.
– Та не надо же! – взмолилась Галюся. – Вот как правду! Как на духу! – Она внезапно перекрестилась и, еще пуще испугавшись, затараторила, понесла: – Вам, как жене, – всю правду, без утайки. Они хотели нарочно опоить Шварца, чтобы отдать ему какие-то документы. Им надо было, чтобы Шварц их доставил куда-то, а куда – не знаю. И что за документы – не знаю. Зачем так смотрите? Я не вру! Краешком глаза видела какие-то карты. Но что это за карты – не знаю. Нахряпалась я самогона – это да. Кое-что плохо помню. Помню, Шварц домогался. Но это понарошку, для вида. Ему хотелось, чтобы Еся… то есть ваш муж, думал, будто он домогается. Но я-то знаю, что это для вида. Холодно так, не по-настоящему. Это какая-то сложная игра у них, как преферанс или покер, только еще сложнее. А что за игра – не знаю. Слишком глупа, чтобы разобраться. Да и неинтересно мне. Иосиф Христофорович называет это «мужскими играми», которые мне понимать не надо. Им – и вашему мужу главным образом, потому что ваш муж у них командир, – важно, чтобы Шварц доставил эти документы, ну карты, что ли, в то место, откуда он поставляет коньяк. А коньяк у Шварца настоящий, но продавал он его не за деньги. Ему нужны были именно эти документы. Они их ему и отдали… А теперь отпустите меня домой. Там мой Еся…
Во все время этой пламенной речи Лия Азарьевна смотрела на Галю неотрывно, испытующе, как умеет смотреть лишь всецело преданная делу революции жена. Иосиф Пискунов называл это явление «взглядом пламенной революционерки» и хохотал. И напивался коньяка из звездатых бутылок Генриха Шварца.
– А еще он говорит, что драконы исторгают пламя из пастей, а революционеры жгут ворога словом и взглядом, – неожиданно донеслось из темноты.
Галя ахнула и едва не повалилась на плетень. Лие Азарьевне достало силы воли, чтобы не выказать испуга ни голосом, ни взором.
– Кто это? Кто здесь? То-то меня Коська чертями пугал, – пролепетала Галя.
– Вы обязаны отозваться, иначе я позову вооруженный наряд дружины, – пригрозила Лия Азарьевна.
Темная, скрывавшаяся до поры в густой тени плетня фигура вышла на середину улицы. Еще один! Неужто тоже пьян?
– Кто вы? Представьтесь! – приказала Лия Азарьевна.
– Ермолай, – был ответ.
– А-а-а! Бродяга!
– Путешественник. Вы, верно, помните. Это я в вашей церкви красил потолок. Грех, конечно, но сработал на совесть. Как вам? По нраву?
– Про грехи ваши мне ничего не известно, что очень жаль. А что до штукатурки, то подождем и узнаем, сколько она продержится.
– Отпустите до хаты! – взмолилась Галюся. – Там Еся мой и мамка заждались уже.
– Вот яркий пример подлинного грехопадения, в том числе и в вашем, мракобесном смысле, – Лия Азарьевна ткнула пальцем в грудь Гали. – Пьянство и проституция…
Та принялась подвывать, жалобно, по-птичьему, так стенает в болотных зарослях птица выпь. В ответ на ее плач в избе Винниченок засветилось окно – огонек такой же скудный и неверный, как давешний отдаленный луч велосипедного фонаря. Сейчас сюда явится Нонна, примчится из ночи, как недавно Иосиф. Но от этой запросто не отделаешься и нового скандала не миновать.
– Ступай! Иди спать! На сегодня довольно! – приказала Лия Азарьевна, и Галя исчезла за воротами.
Заведующая культотделом осталась стоять посреди улицы, а ведь ей еще предстоял путь на противоположный край Оржицы, где находился ее собственный дом. Нигде не светилось ни одного окна. Единственным и самым ярким источником света являлась заходящая луна, но это если не считать красноватого огонька, что то вспыхивал, то притухал в том месте, где полагалось находиться усам и бороде ее нового знакомца, – Ермолай курил папиросу.
– Или ты волков боишься, или волки тебя боятся? – спросил он внезапно.
Лия Азарьевна растерялась, сделала пару нерешительных шагов.
– Мне завтра на службу. Рано вставать. То есть… надо идти.
Сбившись с правильного тона, она растерялась окончательно.
– Я провожу тебя, шельма, – проговорил Ермолай и крепко сжал ее ладонь в своей. – Дурная ты баба, но дурь твоя от горя. Сама горемыка и другим горе строишь…
Выражения лица Ермолая в темноте не разглядеть, но борода его совсем близко и пахнет она вовсе не табаком. Солодовой свежестью пахнет Ермолаева борода. Лия Азарьевна потянула носом воздух. Голова ее закружилась.
– Что? – Ермолай дернул ее за руку. – Пойдем, шельма. Я и сам прегрешен – как попал в ваши места, так и пристрастился к табаку.
Глава 5
– Я не просто видел тебя. Я некоторое время за тобой наблюдал! – Иосиф оттопырил указательный палец и приставил его к кончику носа Лии Азарьевны.
Палец мужа сильно пах табаком. ЛиеАзарьевне захотелось курить. Она отстранилась, достала папиросу, вставила в рот мундштук, прикурила, затянулась, выпустила из рта дым. Все это время глаза Иосифа находились слишком близко, и дым папиросы не мог не попасть в них.
– Дерзишь! – фыркнул Иосиф, отскакивая.
Муж был слишком взвинчен, чтобы рассуждать здраво. Ну да, минувшей ночью она прогуливалась по Оржице в компании пахнущего солодом и дегтем мужика. Сама Лия Азарьевна была несказанно обескуражена: Ермолай, по виду совсем простой, явно из крестьян середняков, по сути, оказался весьма начитанным человеком. Правда, область его познаний оказалась достаточно узкой и относилась в основном к «житиям святых праведников». Именно так он выразился. Беседуя с Ермолаем, Лия Азарьевна для себя выяснила главное: пришлый и беспаспортный мужик глубоко воцерковлен. Однако это обстоятельство нисколько не ожесточило ее. Напротив. Сейчас, по наступлении утра, сидя на завалинке у ограды собственного дома, она испытывала восторг истинного партийца, готовящегося к триумфу перед многотысячной толпой. Выкуривая одну папиросу за другой, она мечтала о том, как станет «перековывать» Ермолая из церковного мракобеса в лектора культпросвета, обличителя ига эксплуататоров и вожака оржицких атеистов.