– Скорее он тебя перекует, – рычал Иосиф. – Ты связалась с врагом. И как все это не вовремя!
Муж всплеснул руками, закрыл ладонями лицо и плюхнулся рядом с ней на завалинку.
– Я осуществляю с ним агитацию в соответствующей случаю форме, – по-лекторски четко выговаривая каждое слово, произнесла Лия Азарьевна. – Этот человек может быть полезен в случае, если…
– Расплатилась с ним за работу?
– Разумеется. Но воспитательной работы это не заменит, потому что…
– Сколько?
Она уж стала забывать, каков Иосиф в гневе. Но вот довелось же вспомнить. Муж вскочил, забегал, размахивая руками. Глаза его слезились, рот кривился. Чрезвычайно взволнованный, он пытался скрыть причину волнения, выдавая ее за обычный приступ ревности.
– Я все видел. Вы стояли у ворот три четверти часа.
– Я вела агитационную работу.
– В четвертом часу ночи?
– В четвертом? Опять ты лжешь, Иосиф! У меня на руке были часы – кстати, твой подарок еще по Казани, а я все еще ношу их! – и я заметила время. Было ровно половина третьего, когда ты начал этот возмутительный скандал. А сейчас три часа пополудни. Мне надо отправляться в культотдел, чтобы…
– … чтобы еще раз повидать свою зазнобу!
– Опомнись, Иосиф! У «зазнобы» седая борода до пупа!
– Моя борода тоже седа, однако я еще способен соблазнить…
– Ах, вот ты и сознался! Ты устроил скандал, потому что судишь по себе! Сам подсунул мне этого мужика вместо Пальцуна и Кожушенки. И правильно сделал, что подсунул. Этот, по крайней мере, способен добросовестно трудиться. Он оштукатурил культотдел за каких-то два дня, а денег взял… Впрочем, он вовсе не взял денег. Да и нету у нас в кассе особенных денег. Так, дала на проезд до Ровно. Ему зачем-то надо на Волынь. Чудно…
– Что чудно?
Иосиф насторожился. Ему быстро наскучила роль ревнивого мужа, и он постепенно стал превращаться в себя настоящего: лицо побледнело, глаза приобрели обычное скучающее выражение.
– А я вот думаю, уж не шпион ли твой любовник?
– Шпион? Тебе повсюду чудятся шпионы!
– А что я должен думать? У него ни паспорта, ни справки об освобождении. Несколько утешает лишь то, что он по-немецки ни бельмеса не понимает. Ну, то есть ровным счетом ничего. А будь он шпионом, то понимал бы.
– Вот видишь! И я так подумала. Да он и малограмотный. Печатный текст с трудом разбирает. Он пока стены мне штукатурил, мы познакомились, разговорились. Он из мест заключения, но не беглый. Похоже, его так отпустили. А справка… Уж не потерял ли он ее?
Лия Азарьевна заметила, как Иосиф снова стал багроветь, и пожалела о сказанном. Наделенный недюжинным артистическим даром, муж часто ставил ее в тупик, и она переставала понимать, где настоящий Иосиф, а где его, Иосифово, притворство. Сейчас он расстегнул и снял свою обновку – широкий ремень с пятиконечной звездой на пряжке. Белки его глаз приобрели розоватый, бычий оттенок, как обычно бывает после особо рьяного ночного загула. Иосиф глубоко и часто дышал. Только кольца в носу не хватает, а так – бык быкович.
Лию Азарьевну спасла Люба. Босая и простоволосая, в просторной блузе и длинной крестьянской юбке, она вышла из ворот с младшим внуком на руках. Иосиф сник, размяк, ладонь его разжалась, ремень выпал из нее и беззвучно упал на мягкую траву. Муж расстегнул ворот рубахи.
– Как ты, Любаня? Устала?
– Да я уж и не знаю. – Люба смотрела на отца. – Я только мальчишек угомонила, только прилегла – ты ведь знаешь, Ромка часто ночами бодрствует, день с ночью попутал, – а тут вы кричите. Я вышла посмотреть.
– Да не на что смотреть. Мы так… – Иосиф покрутил пальцами у виска. – Шутим.
– Очень громко, папа! Да и чудно мне. Оба пожилые уже люди. Трижды бабушка и дедушка, а ревнуете друг друга, как школяры.
– Я? Ревную? Кого?! Эту? – Иосиф ткнул пальцем в Лию Азарьевну. – Ревновать можно женщину, а она…
Люба приподняла головку Ази и показала ему бабушку.
– Это твоя бабушка, Азя! – Люба повернулась к Иосифу и показала ребенку дедушку. – А это дедушка. Он у нас настоящий боец-дуэлянт. Правда, дед? На, подержи внука. Третью неделю живет на свете, а у деда родного на руках еще не был.
– Вот-вот! А я пойду, пожалуй, – Лия Азарьевна нарочито засуетилась. – Работа!
Она направилась в сторону культотдела. Субботний день. Улица пустынна. Все соседи отправились на полевые работы, демонстрируя таким образом полную сознательность. Скоро Лию Азарьевну скрыли кусты непомерно разросшейся сирени, зачем-то посаженной Любой возле плетня. Она слышала, как Люба обратилась к отцу:
– Та возьми Азю, папа.
Лия Азарьевна не намеревалась подслушивать. Ей просто хотелось посмотреть, как Иосиф держит маленького Азария. Стоя посреди улицы, на солнцепеке это делать неудобно – получишь тепловой удар. А гуща зеленой листвы дает густую тень и прекрасный обзор.
Иосиф приняла ребенка из рук дочери. Взял умело, не испытывая робости перед новорожденным. Дед с любовным интересом рассматривал малыша, словно видел впервые.
– Маленькие дети быстро меняются, – проговорил он наконец. – Полтора месяца прошло, и он совсем другой. Весь в породу твоей матери – имя правильно выбрали. А ты?
– Та шо я? – устало отозвалась Люба.
Дочь присела на завалинку, положила подбородок на ладонь, прикрыла глаза.
– За четыре года народить троих малышей! Ты – моя дочь-героиня.
– А ты наш геройский дед, – отозвалась Люба.
Азя заворочался, зачмокал. Иосиф прикоснулся к его лбу бородой. В груди Лии Азарьевны затеплилось нечто светлое, нежность ли к мужу, или та семейная, свойственная даже закаленному партийцу приязнь. Лампадный огонек этого не вполне осознанного чувства оказался слишком уж неверным, светил бледно, озарял не то, что следовало бы, и померк почти мгновенно.
– Где муж? – поинтересовался между тем Иосиф.
– Та где ему быть? В работах… – ответила Люба.
Иосиф скривился.
– Дочка!
– Та шо?
– Мне не нравится этот простонародный говор. Переняла у местных поселян. Зачем? Твой отец как-никак учился в университете, а мать…
– Та папочка! Твой университет буржуазный насквозь. Та на шо мне сдалися ваши интелигентские выговоры, если мой муж так говорит? Мой муж – местный поселянин, а я говорю так, как он.
– Пусть так!
Иосиф передал дочери ребенка, та приняла шевелящийся сверток и направилась к воротам.
– Ты бы хоть поцеловала меня на прощание.
Люба остановилась, нехотя вернулась назад, прикоснулась губами к его щеке.
– Ты не думай, что я не люблю тебя. Просто мне мать тоже жалко, – сказала она.
Иосиф удивленно вскинул брови.
– Та шо ты удивляешься? Я думала, ты дома останешься. Повечеряем. А ты опять куда-то собрался. Нешто в заречье к своей крале? Я, конечно, понимаю пролетарские принципы свободной любови, но сама еще не настолько развилась в идейном смысле.
– Ты о чем это?
Иосиф конечно же рассмеялся, но смех его звучал как-то неубедительно.
– Та я о Галюсе Винниченко, дочке нашей батрачки! – брякнула дочка и осеклась, даже хлопнула собственные губы ладошкой за то, что решилась произнести такое.
– Ерунда! Твоя идейно выверенная мать не станет держать батраков. Ты не справедлива к ней, Люба! На днях я сам заходил в церко… в культотдел и лично видел, как они обе и наравне намывали полы. Повторяю: я сам видел! Хотя твоей матери мыть полы не полагается. Она занимает ответственную, требующую полной самоотдачи должность. Мытье полов – не ее дело!
Сказав так, Иосиф отвел глаза. Врет или стыдится? Иосиф достал портсигар, немного посторонился, прежде чем закурить. Лие Азарьевне мучительно захотелось сделать хоть пару затяжек, но она стерпела. Сидеть вот так, в кустах, и самым постыдным образом подслушивать – что за мука! Но партийный долг есть партийный долг. Он может потребовать и бо́льших жертв. Между тем дочь ее давила на отца с пылом истинной комсомолки. В ответ на отповедь отца она предъявила еще один аргумент:
– Та Галюся Винниченко сына своего назвала Иосифом.
– А отчество? Виссарионович? В СССР сотни матерей дают своим сыновьям имя вождя, надеясь, что вместе с именем им предастся провидческий дар и мощь товарища Сталина.
– Та на Оржице толкуют, что ты в связи с ней…
– Тогда уж в связи, дочка! – пожалуй, Иосиф выглядел затравленным, но не слишком. – И не к ней я направляюсь, а по делу.
– Та я видела Пальцуна и Кожушенку у сельпа. Они там отирались руки в брюки. Третьего поджидали. Как его там? Франц чи Ганс?
Лия Азарьевна улыбнулась. Она верила в выдающиеся способности дочери, которые, по ее мнению, заключались не только в способности к ежегодному деторождению. О, Любовь Иосифовна Пискунова скоро покажет себя!
– Генрих, – проговорил Иосиф. Ответ его прозвучал тихо, но глаза приобрели характерное, отлично знакомое Лие Азарьевне волчье выражение. – Его отец, Иван Шварц, преподавал мне в университете немецкий и французский языки, которые я до сих помню в совершенстве. А ты, дочь, стала утрачивать навыки родного, русского языка.
– Та этот Генрих – гарный собутыльник. – упрямо заявила Люба. Азя на ее руках отчаянно сучил ножками и принялся даже тихо попискивать. – Та я до горницы, дитя кормить.
Люба направилась к воротам. Ноги Лии Азарьевны затекли. Не вытерпев муки, она пошевелилась. Кусты дрогнули. Люба обернулась. Взгляды матери и дочери столкнулись на короткий миг. Люба улыбнулась ей и подмигнула. Вот это зря! Бедное дитя не знает, насколько хитер, прозорлив и наблюдателен может быть ее отец в минуты опасности!
– Постой! – сказал Иосиф. – Дочка, на пару слов…
– Ну? – Люба обернулась.
Иосиф поманил ее.
– На ушко. Пару слов.
Интонации его были, пожалуй, даже просительными. Люба не двигалась с места.
– Поди узнай, что он хочет, – прошептала Лия Азарьевна, и Люба послушно приблизилась к отцу, будто действительно услышала ее просьбу.
Тот схватил ее за плечи и развернул. Теперь Лия Азарьевна могла видеть только преждевременно ссутулившуюся спину своей дочери, змеящуюся по ней косу, ее босые, чумазые пятки и седеющую макушку ее отца. Более ничего Лия Азарьевна видет