Гнев кипел в груди Лии Азарьевны во все время ее прогулки к колодцу, который располагался сразу за кладбищем, у подножия холма.
А потом она тащила тяжелые ведра в гору, мучительно растягивая жилы и костеря на все лады непокорную и лукавую Нонну. Докладная записка вспомнилась уже на пороге бывшей церкви, только увеличив ее досаду. А тут еще незадача: усталая, она споткнулась о порог. Влажная ручка ведра выскользнула из ладони. Ведро ударилось дном о ступени, выплеснув большую часть воды. Лия Азарьевна так расстроилась, что и сама была готова зареветь во всю мощь и со всей детской открытостью Левушки. Но письмо! Оно все еще лежит на столе, как крапленая карта вверх рубашкой. Нет, она не станет мешкать на пороге собственной вотчины, у нее есть цель, и она этой цели достигнет.
Демонстрируя везде и всюду непреклонную уверенность настоящего, закаленного партийца, в тайной глубине своего существа Лия Азарьевна все же сомневалась во многом. Скорее всего и почти наверняка, ее муж Иосиф – не предатель, просто она слишком устала от его насмешливой холодности. Да и победа мирового пролетариата, в близости которой уверяла весьма настойчиво она сама, так же, как в этом уверяли и ее, вряд ли когда-нибудь наступит – для этого истинный пролетарий слишком темен и несознателен. И если уж это случится, то никак не при их с Иосифом жизни. Да и в полную, окончательную смерть верить ей не хотелось. Наоборот, она жаждала оставить хоть небольшую лазеечку, хоть крошечный остаточек надежды на посмертие. А пыль, что скрипит под ногами на каменном полу, не прямое ли это доказательство неотвратимости Божьего промысла? Каждый год штукатурят и белят они церковный купол и стены, а роспись все равно проступает. В способность к добросовестному труду любых пролетариев, в том числе и сельских, Лия Азарьевна верила так же слабо, как в победу мирового пролетариата. Однако штукатурка у нее над головой обязана же была выстоять хотя бы пару зим!
Но были и явления, в которых Лия Азарьевна никоим образом не сомневалась. Например, она совершенно не сомневалась в собственной несокрушимой честности, а равно и в непролазной тупости своей помощницы Нонны Винниченко.
Подтверждением последнего явился отчаянный чих Левушки. Да и сама Нонна подкашливала, морщилась, но не переставала орудовать сухим веником.
– Остановить! Отставить! Нонна! – вопила Лия Азарьевна, вырывая из рук своей неугомонной помощницы злополучный хозяйственный инвентарь.
Потом она собственноручно мела помещение, поминутно окуная веник в ведро с водой. Потом, сопровождаемая лукавым и насмешливым взглядом своей мнимо больной помощницы, ходила с ведрами к колодцу, мыла полы пропахшей плесенью тряпкой. Она, конечно, выбранила Нонну и за тряпку, но уже с меньшим остервенением. Физическая работа изгнала из ее разума досаду и даровала мышцам приятную, тягучую истому. Лия Азарьевна присела отдохнуть в хорошем настроении. Левушка забрался к ней на колени.
– Я хочу рисовать. Дай бумажку. Дай карандашик.
– Теперь бы пыль протереть. Это-то ты хоть можешь сделать? – проговорила Лия Азарьевна.
– Неси еще воды, – нагло заявила Нонна.
Лия Азарьевна поднялась. После проделанной работы тащить в гору еще два ведра ей казалось совершенно немыслимым, и она прихватила одно. Возвращалась быстрее обычного, а по возвращении застала Ермолая сидящим у края ее рабочего стола. Нонна, словно стесняясь постороннего, выхватила у нее из рук ведро и, выполоскав в нем тряпку, принялась вытирать пыль с мебели и широких подоконников.
Они поздоровались, как давние и хорошие знакомые. Под предлогом крепкого пролетарского рукопожатия Лия Азарьевна специально подошла поближе к Ермолаю, потянула носом. Дело странное и невиданное. Привыкшая к сложным и характерно-мужским ароматам, исходящим от ее мужа, Лия Азарьевна снова удивилась чистому, яркому запаху свежего огурца, а ведь именно им пахла длинная борода мужика в зрелых годах. Ее влекло к этому чужому человеку. Хотелось, чтобы он снова взял ее ладонь своею жесткою ладонью и повел. Куда? Да не все ли равно!
– Зачем пришел? – для порядка спросила Лия Азарьевна.
– Посмотреть, как штукатурка.
– Сыплется.
– Вижу. Но то не моя работа сыплется. Это прошлогоднее.
– А твоя, думаешь, будет стоять?
– Если мир не устоит, то как устоять человеческому труду? Я пришел проститься – ухожу на Волынь, а пока посижу тут, покурю.
Уклончивый ответ Ермолая не понравился Лие Азарьевне. Ей вдруг захотелось вернуться к настоящей работе. Солнце уже подходит к полудню, а она все утро посвятила трудам простой уборщицы. Теперь кабинет радовал ее чистотой. Нонна, тихо переговариваясь с Левушкой, растапливала буржуйку. На печке уже стоял горшок с каким-то ароматными варевом, по части изготовления которого Нонна являлась большой мастерицей. Значит, у них впереди знатный обед. Ермолай куда-то исчез, но из приоткрытой двери тянуло табачком. Значит, ее новый помощник здесь неподалеку. Теперь надо как-то решать вопрос с машинисткой.
– Где твоя дочь, Нонна?
– Та на работах, – был ответ.
– Каких таких работах? – усмехнулась Лия Азарьевна. Иногда ей хотелось быть такой же ироничной, как Иосиф, но не хватало его легкости. – Неужели наша примадонна полет свеклу?
– Ни! Она шьет стяги.
– Стяги?
– К празднику урожая.
– Звезда культпросвета перековалась в обычную швею? Забавно!
Беседуя с Нонной, Лия Азарьевна протирала пыль с пишущей машинки. Проверила ленту. Вставила черновой лист. Ударила по нескольким клавишам. Буквы отпечатались бледно.
– Это ничего! Там разберут, – проговорила Лия Азарьевна.
– Та конечно, – отозвалась Нонна с фальшивым смирением.
Лия Азарьевна обернулась и увидела: корявое личико Нонны маячило возле самого ее плеча. На устах обычная лукавая усмешка, в глазах скачут обычные бесенята. Лия Азарьевна еще несколько раз стукнула по клавишам пишущей машинки. Слово «воровство» получилось у нее как-то само собой. Лента в ее машинке совсем износилась, «воровство» было едва различимо. Но воровство есть воровство. Да и ухмылка Нонны сегодня избыточно лукава, и бесенята в ее глазах нынче что-то уж больно резвые…
– Мне надо, чтобы твоя дочь отпечатала одну бумагу. Зря, что ли, колхоз направлял ее на курсы машинисток?
– Не зря, – кивнула Нонна. – Послать разве за ней Ермолая? А стяги-то потом дострочит. Эй, Ермолай! Где ты, мужик?
Нонна подалась к выходу. Левушка последовал за ней. Лия Азарьевна направилась к своему идеально чистому рабочему столу. Зрелище радовало глаз. Лампа под зеленым абажуром, малахитовый прибор и пресс-папье, стопка папок с тесемками – все в идеальном порядке и чисто от пыли. Однако черновика с таким трудом составленной докладной записки на столе не оказалось. Подавляя вскипающее раздражение, Лия Азарьевна для начала перебрала все папки. Она знала, что докладной записки не найдет. Она понимала: документ пропал. А учитывая его содержание, скорее всего, пропал навсегда, но она переложила каждый документ в каждой из папок. Узкий лучик полуденного солнышка, в своей неиссякаемой радостности равнодушный к тяготам подлунного мира, освещал ее непростые труды. Его светлому взору явились: план работы культотдела Оржицкого окружкома на первое полугодие 1941 года, годовой отчет за 1940 год, докладная записка на имя председателя колхоза «14 лет РККА» от 20 марта 1941 года, заявление, которое Лия Азарьевна заставила написать Нонну, когда та просила отпустить ее по каким-то делам в Полтаву. Один за другим через руки Лии Азарьевны проходили документы, испещренные лиловыми строками, а она искала собственную руку – документ, написанный ручкой с тонким пером. Лия Азарьевна помнила важное: она оставила докладную записку на столе, перевернув лист чистой стороной кверху. Лия Азарьевна предполагала, что, возможно, во время проведения уборки лист был убран в одну из папок, а если это не так, то куда он мог деться? Наконец, поток раздражения прорвал истонченную тщетными поисками плотину смирения.
– Тут лежала бумага! – рявкнула Лия Азарьевна. – Нонна!
Нонна, незамедлительно явившаяся на зов своей патронессы, уставилась на разбросанные по столу листы. Левушка стоял рядом, цепляясь пухлой ручкой за цветастую юбку няньки. Он что-то бормотал на своем, понятном только ему или таким же, как он, едва вышедшим из младенчества детишкам.
– Та вот же бумага, – после короткого раздумья произнесла Нонна, указывая на выпотрошенные папки. – Или вам мало?
– Тут лежала бумага, письмо, черновик.
– Та черновики я всегда в печку сую. Вы ж сами рапорядилися. А чистовики – в папку.
– А ну выворачивай все!
Нонна, вытаращив глаза, сняла фартук и кинула им в свою начальницу. Фартук упал на стол. Левушка перестал гулить и с тревогой наблюдал за происходящим. Лия Азарьевна трясла фартук.
– Это все? Это же все? – приговаривала она.
– Та что все? У меня только два кармана в фартуке. Гляньте: тут – бечевочка, тут – ножницы, тут…
Лия Азарьевна кинулась к печке, распахнула дверцу. Пламя бойко пожирало остатки дров. Горшок с варевом весело закипал.
– Ай! Сейчас борщок сбежит!
Нонна, оттолкнув начальницу, схватила горшок и поставила его на рабочий стол Лии Азарьевны, а та еще несколько минут разочарованно таращилась на догорающие дрова. Левушка подошел к ней, обнял правой ручкой, а левую потянул к огню. Бабушке пришлось, быстренько захлопнув дверцу, забрать внука подальше от горячего бока печки.
Глава 6
Иосиф не любил домашних посиделок. А потому зимами они подолгу топили баню. С наступлением лета обычно перебирались в садовую сторожку, однако в нынешнем, 1941 году, почему-то облюбовали летнюю кухню, которая так же, как баня, располагалась на отшибе, в дальнем конце большого и отлично организованного подворья Пискуновых.
Дом Пискуновых – не самый большой в Оржице, зато являет собой пример рациональной опрятности. Лия Азарьевна ведет хозяйство расчетливо. На ее подворье каждый сантиметр земли засажен овощными