Иосиф являлся главным героем грез Галиной ранней юности. Помнила, как Пискуновы приехали в Оржицу. Он – красивый, не по-советски элегантный, щедрый, веселый. Она – аскетичная, скупая на чувства, но уже при двух детях, и оба чада, как две капли из одной плошки, – Иосиф Пискунов.
Галя и сама не понимала, как они с Иосифом могли подружиться, ведь сначала за ней бегал Егорка Пискунов, его сын. Галя, тогда уже достаточно опытная, успела родить и схоронить первого ребенка. А Егорка – молодой, только-только в комсомол принятый, готовился поступать в танковое училище. Галя смекнула тогда: хочет юноша попользоваться, прикинуть на ней свою мужскую силу.
Тогда розовых щечек Егора еще не касалось лезвие бритвы. Светлые волосы его вились крупными, кольчатыми локонами. С рано сломавшимся голосом и огненным мальчишеским задором сын секретаря партячейки тайно клялся ей Святыми угодниками и милостями самой Богородицы в вечной любви.
Так бегал Егорка к ней по пятницам с середины весны до середины лета, а потом уехал в лагерь на курсы парашютистов. Непосредственно перед этим в Оржице появился его отец, Пискунов-старший, отсутствовавший по долгу службы в течение полутора лет.
Все сложилось по ее замыслу: с началом осени на двор Винниченок стал захаживать Егоркин отец, Иосиф Христофорович Пискунов.
Отец отрока Егория поразил Галю роскошью своей ухоженной, пахнущей изысканностью «Герцеговины флор» бороды, армянским коньяком и отрезами индийского шелка, привезенными им из дальней и продолжительной командировки.
За отрезами последовала полтавская портниха, обучение на ускоренных курсах политпросвета и хорошая работа лектором и организатором и режиссером Оржицкого ТРАМа. Галя любила ездить с постановками по окрестным селам, где ее труппа демонстрировала живые картины.
Бывало, колхозники и сочувствующие им уберут огороды, встанет санный путь, а она уже тут как тут. И труппа при ней. Самодеятельная труппа, но все артисты высокоодаренные, в губернских театрах постановок насмотревшиеся, куражливые, молодые. Инсценировали Некрасова, Чернышевского, Гоголя. Со временем Галя сама намастырилась писать пьески. И неплохо получалось! Иосиф так и величал ее: «Станиславская».
Их пути пересекались в селах Оржицкого уезда: Новый и Старый Иржавец, Плехов, Тарасовка, Онишки. Но в дальних – Круподерье, Загребелье, Савинцах – на почтительном расстоянии от высокопоставленной супруги, где Иосиф переставал опасаться огласки, любовь их разливалась медовой рекой. Они ночевали на уединенных хуторах, где страх перед военной выправкой Иосифа Пискунова мешал хозяевам распускать язык. Иосиф не слишком-то боялся жены, но округа ее боялась крепко. Лия Азарьевна Пискунова держала оржицкий околоток в плотно сжатой горсти. Без ее ведома ни одна курица ни в одном амбаре не снесла бы и самого меленького яичка. С другой стороны, казалось бы, невелика птица – заведующая культотделом. Однако именно Лия Азарьевна, единственная из всего Оржицкого окружкома ВКП(б), поддерживала бесперебойную связь с обкомом, и не только по линии прямого подчинения Областному отделу культуры. Лия Азарьевна не любила хвастаться своими связями, но в Оржицком окружкоме знали: связи товарища Пискуновой простираются много дальше Полтавы.
Иосиф умел так устраиваться, что они часто езживали и в Полтаву. Вдвоем, без Оржицкого ТРАМа. И оставались подолгу. И маленького Есю с собой брали…
На скрипучей, чужой койке в темном полуподвале осажденного Киева Галя вспоминала подопечных ей самодеятельных артистов народного театра. Вспоминала рождение Еси, который появился на свет раньше срока в самый сумрачный месяц 1931 года. Тогда санный путь запоздал, и Галю растрясло в телеге на короткой дистанции от Чайковщины до Марьяновки. С той поры прошло более семи лет. Поначалу Галя боялась Лии Азарьевны. Но та считала маленького Есю результатом «богемного распутства» – именно так выразилась заведующая культотделом. Гале вспомнились и два профессиональных артиста. Оба появились в ее труппе в один день. Один на другого вовсе непохожие, оба быстро и одинаково крепко сдружились с Иосифом и считали его едва ли не главным своим начальником. Главнее Гали, главнее Лии Азарьевны, которая придавала культурно-просветительской и агитационной работе в Оржицком уезде колоссальное значение. Пашка Пальцун и Коська Кожушенко. С ними Галя решилась поставить антирелигиозную сцену «Собор Парижской Богоматери» по мотивам произведения Виктора Гюго. Кожушенко играл изуродованного мракобесием Квазимодо, Пальцун – Клопена Труйльфу. Постановка пользовалась большим успехом. Пару раз ее показывали рабочим железнодорожного депо в Полтаве. Тогда в роли Пьера Гренгуара на сцену выходил Иосиф Пискунов лично. И у него неплохо получалось!
А нынче наступила война, как наступает засуха или наводнение. Что бы ни говорили партийные агитаторы, а немец прет, берет один город за другим. Из радиоточки на железнодорожной станции вещали, что бои ведутся уже на окраинах Минска, а это очень большой город. Так же, как и Киев, одна из столиц Советского Союза. До Оржицы добегали смутные слухи об ужасных потерях, об усеянных трупами обочинах дорог. Лия Азарьевна о каждом таком сплетнике докладывала куда следует, и некоторые, действительно, исчезли.
С началом войны, лишившись призванных мужчин, Оржица обезлюдела и погрузилась в тревожное ожидание. Над окрестными полями, над утиными оржицкими болотами, над низкими соломенными крышами летали бомбардировщики со свастикой на крыльях. Армады с ревом шли на восток, пронося войну над их головами. В те дни Галя несколько раз выбиралась из Оржицы по разным мелким делам и обнаружила, что людей на трактах стало невпроворот. Они брели неведомо куда. Время от времени колонны военной техники сгоняли их на обочины. Над проселками стелилась пыль. Колхозники высчитывали дни до жатвы озими. Словно предвидели худшие бедствия. Словно боялись, что немец докатится до оржицких болот.
Добираясь до Киева на перекладных, потратив на дорогу времени в десять раз больше, чем обычно, Галя смогла ощутить дыхание войны, которое особенно чувствовалось на перегруженной составами железной дороге. Галя в жизни не видывала подобных заторов. Ей не приходилось встречать и такого количества по-настоящему, до паники напуганных людей. Что там шатающиеся по проселкам обыватели оржицкой округи! Этих, заполнивших железнодорожные станции и переезды, смертельно напуганных людей именовали забытым словом «беженцы». Каждый из них нес в себе какую-то сокровенную тайну, нечто запретное, за разглашение которого следовала неминуемая смерть, гибель, еще более страшная, чем участь под пятою немца. Их тайны так пугали Галю, что решись кто-нибудь из них выболтать свой секрет, она и не стала бы слушать. Вот и лицо этого, знакомого в общем-то, старика несло на себе ту же печать чуждого, запретного для правильной жизненной позиции советского человека: обреченность, страх, отчаяние. Не смеха ли ради незваный гость нацепил себе на нос Иосифовы очки и его же новый картуз? В таком виде он сильно смахивал на балаганного шута или на известного буржуазного писателя, портреты которого Гале несколько раз доводилось видеть. У писателя было простое имя и забавная фамилия, которую она со страху или от волнения никак не могла вспомнить. Лицо старика имело комически суровое выражение, но Галю не пугало, потому что Иосиф был рядом. Он был трезв. Голос его гремел, как духовой оркестр. Восседая посреди комнаты на колченогом стуле, как на троне, закинув одну ногу на другую, он допрашивал старика. А Галя никак не могла взять в толк: по-настоящему старается или лицедействует? Блеклый свет лампы отражался в глянце его отлично начищенных голенищ. Иосиф допрашивал старика то настырностью, присущей его бывшей жене, то вдруг принимался картавить, подделываясь под интонации пролетарского вождя.
– Я в Киев шел кружным путем, – говорил старик.
– Пешком? Так же, как в Оржицу пришел, босым в одной рубахе?
– С тебя началось мое благополучие в этих краях. Тебя послал мне Господь, благодаря чему и одет, и обут. Неудобств в пути не испытывал. Наоборот. Двигался все время против потока, а потому ни разу не оказался в столпотворении. Так бродил…
– В какую сторону бродил?
– Да в ту! – старик неопределенно махнул рукой. – Было дело, казаковал я на Днепре. Хотелось реку увидеть. Такова ли она, как прежде, или иная стала.
– Ну и как? Увидел? Каков же нынче Днепр? Что видел кроме реки?
– Видел хаос и ад. Видел безоружных людей, отправляемых на убой. Видел переодетых вражеских лазутчиков и предателей, хлебом-солью встречающих нашествие. Видел незахороненные, обглоданные зверьем трупы на обочинах дорог. Видел отступающее воинство и мчащиеся с ним наперегонки передовые отряды врага. Так бродил я по правому берегу Днепра, пока пища, дарованная мне от щедрот Лии Азарьевны, – твоей жены по закону! – не закончилась и не начал меня снедать жестокий голод. – Старик поднял отяжелевшую руку и ткнул пальцем в сторону Гали.
Иосиф хмыкнул, поменял позу на дружески-доверительную, усевшись на стул верхом.
– У меня есть несколько вопросов. Согласен отвечать?
Старик кивнул.
– Голод заставил тебя вернуться в Киев и разыскать меня?
– Меня подкармливали люди на том берегу Днепра. На свете много добрых людей. Они кормили и меня, и бродячих, брошенных командирами красноармейцев, и оторвавшихся от обоза захватчиков. От страха ли, от жалости. Всех кормили, пока было чем. Не голод меня погнал на Киев. Последнее роздал на подходе в Киев трем оголодавшим и завшивевшим красноармейцам. Люди эти, брошенные своими командирами и безоружные, брели по проселку в сторону Чернигова, уроженцами которого являлись. На вид им было по двадцати лет, а может и менее.
– Ответь, в каком месте ты кормил дезертиров? Это второй вопрос. Кто именно, где и когда отдавал продовольствие немцам?
– Дезертиров?
Старик пошевелил бородой и уставился на Иосифа со свирепым выражением.