– Ну, завшивленных и голодных, которым ты отдал последнее, – Иосиф прищелкнул пальцами.
Старик хмуро молчал.
– Дезертирами называют людей, нарушивших присягу. Отлучка из своей части в военное время есть дезертирство. Наказание – смертная казнь через расстрел, – пояснил Иосиф.
– Они не делали того, в чем ты их пытаешь обвинить. Они покинули свои части не по своей воле. Их отпустили командиры.
– Пусть так. Ты видел и немцев?
– Да.
– Ты видел, как граждане СССР отдавали им продовольствие?
– Да. С хлебом-солью выходили. Встречали как друзей.
– Где это было?
– На запад от Житомира, но достичь Галиции я не сумел. Там уже господствуют новые порядки.
– Как же далеко ты успел забраться! И как ухитрился вернуться в Киев, пройдя через все кордоны и наши, и немецкие?
– Немцы мчатся вперед на парусах скорых побед. Русские бродят между вражеских орд в растерянности. О каких кордонах ты толкуешь?
Иосиф вскочил. Стул из-под него отлетел в сторону.
– Где это было? – повторил он свой вопрос. – Где встречали хлебом-солью?
Старик поднялся с места, приблизился к ним. Снял с головы картуз. Очки тоже зачем-то снял. Зачем и надевал-то? Что в очках, что без них, взгляд его оставался острым и ясным. Галя давно подозревала, что очки Иосифа – фальшивка, и стекла их никак не могут исправить зрение, а Иосиф носит их просто для форса, чтобы еще умнее казаться, хотя куда уж умнее!
– Наш народ миролюбив, пока есть чем встречать. Но я видел и горящие пажити. На следующий год хлеба может не случиться. Тогда начнется иное толковище.
Иосиф вскочил, кинулся в угол. Там – Галя только сейчас заметила это – грудился какой-то хлам. Иосиф принялся рыться в нем. Запахло ружейной смазкой, лежалой, преющей овчиной, отсыревшей пылью. Из груды дурно пахнущего барахла Иосиф извлек офицерский планшет. Из планшета – свернутую в конверт карту и блокнот. Он развернул и другой конверт, тот, что старик достал из своего рюкзака. Конверт оказался картой местности. Все надписи на карте были сделаны латинскими буквами. «Немецкая карта!» – догадалась Галя. Иосиф разложил обе карты на столе, подозвал старика.
– В каких местах ты переходил линию фронта, можешь показать? Помнишь названия населенных пунктов, названия речек? Хоть что-нибудь помнишь? Давай-ка сопоставим одну карту с другой. Ну как?
Они оба склонились над картой. Стариковская борода забавно шуршала по поверхности плотной бумаги.
– Я не знаток карт, но у немчинов карта точней, – старик уставился на Иосифа. В глазах его блестели льдинки злой иронии.
Иосиф промолчал. Он сделал вид, будто увлечен изучением карты, но на самом-то деле возлюбленный Гали испытывал такой жгучий стыд, какого ей раньше не доводилось за ним замечать.
Старик говорил. Иосиф делал записи в блокнот. Затем, когда он спрятал бумаги в планшет, к нему вернулся его обычный задор.
– Не выпить ли нам теперь, старик? Что, религия не позволяет? Понимаю. Я, хоть и не святой, но против святош ничего не имею. Но только если это настоящие святоши, а не всякие там… – Иосиф шутливо погрозил старику.
С ловкостью циркового факира – Иосиф Пискунов всегда был большой мастер на такого рода фокусы! – он достал початую бутылку коньяка и два стакана.
– Может быть, ты предпочитаешь фужеры или стопки? В таком случае извини, старче, другой посуды в этом балагане не найти.
Иосиф разлил коньяк в стаканы. Быстро опрокинул свою порцию. Глянул на старика, но тот отчаянно тряс бородой. Тогда Иосиф махнул и его порцию – не пропадать же добру!
Галя улыбнулась. Иосиф! Прежний Иосиф! Сейчас старик уйдет, и тогда она первым делом займется наведением чистоты: повыгребает хлам из углов, отмоет заплеванный пол. К черту рваные и пыльные занавески. Лучше вовсе никаких, лучше нагие окошки, чем такой хлам держать. Может быть, удастся добыть и лампочку поярче.
– Послушай, чадо! – старик поклонился. – Позволь мне остаться.
Иосиф кивнул.
– Побудь, пожалуй, с моей Галей. Ты доставил много интересной информации. Кое-что нуждается в незамедлительной поверке, а для этого мне придется отлучиться. А ты побудь с ней. Как бы кто не обидел.
Старик несколько мгновений рассматривал Галю с нестерпимой, пронзительной бесцеремонностью и, наконец, вымолвил:
– Да кто ж такую обидит? Скорее наоборот. Баба-воин. С такой не поспоришь, не сразишься. Я ее в Оржице видел. Блудница.
– Это моя землячка, из Оржицы. Вот приехала навестить и обновить гардероб. Мы дружим много лет, вот она и заскучала.
– Лукавишь, – старик опустил голову. – Не искренний ты друг.
– Мне придется отлучаться по делам.
Иосиф закурил.
– Ты не уверен, что сумеешь вернуться. Думаешь, все совсем плохо.
Старик не расспрашивал. Он утверждал. Разговор затягивался. Галя глазела по сторонам, выискивая повод для бегства. Наверху остались магазины, цирк, кондитерские да мало ли еще что, а она сидит в подвале и слушает разговоры мужиков. Иосиф уже крепко нетрезв. Надо выманить у него денег и срочно бежать наверх. Иосиф обернулся к ней, отбросил в сторону недокуренную папиросу. Пришлось усесться на чемодан и принять самый нелепый вид вконец расстроенной, слабой, усталой.
– Позволь мне прогуляться, Еся!
– Помолчи! Какой я тебе Еся?
– Та почему, Еся? Мне скучны эти разговоры…
Старик крякнул, пошевелил губами, будто собирался плюнуть, но с губ его слетела не слюна, а снова обидное слово:
– Блудница!
– Плохо, говоришь? Будто ты думаешь по-другому? – зарычал Иосиф. – Связи со штабом Юго-Западного фронта нет. Громов вчера вернулся из разведки. Оперативная обстановка воспроизводит сюжет Данте. Они должны были направить нам приказ об оставлении Киева, но не направили.
– Думаешь, предали? Предатели в штабе округа?
– Думаю, еще хуже. Командование неспособно к адекватному анализу оперативной обстановки. Штаб утратил контроль над обстановкой. Знаю я этого Кирпоноса[5]. Доводилось видывать. Как бы он уже не бросил штаба. Киев должен быть оставлен немедленно, но без приказа Власов[6] города не оставит.
– Не думай о предательстве, когда Родина алкает твоей преданности. Молись!
– Не умею! Да и откуда ты на мою голову навязался с такими-то словесами? Помню, перед самой войной думал я, будто ты любовник моей жены. Оказалось – нет. Кто ты?
– Считай меня пока твоим наставником.
– Наставником? – Иосиф рассмеялся, а старик продолжал говорить:
– Смелый перед лицом опасности смеется – это ты, боярин. Думаешь, остался с врагом один на один. Думаешь, набольшие начальники предадут и разбегутся. В таком случае молись!
Старик занес руку как для удара. Иосиф не отрываясь смотрел на него, так смотрит на ассистента гипнотизер в цирке. Гале показалось, еще миг, и старик отвесит Иосифу отеческую, памятную оплеуху, и тогда…
– Не умею я молиться, – с внезапным смирением проговорил Иосиф. – Мне надо собираться. Дела. А ты молись. Каждый должен делать то, для чего предназначен.
Иосиф достал из кармана галифе и бросил на стол пачку купюр и какую-то мелочь. Монеты, звеня, раскатились в разные стороны.
– Это на расходы.
– На платья?
– О платьях потом. С голодухи не опухните, а о платьях потом.
Иосиф принялся посвящать старика в какие-то подробности относительно жизни в Киеве. О налетах, ценах, о возможном введении карточной системы и комендантском часе. И главное: никогда, ни при каких обстоятельствах они не должны удаляться далеко от подвала. К реке – не ходить. За город – ни ногой. В места, где может собраться толпа, – ни ногой.
Галя, скучая, глазела по сторонам. Окошко в подвале располагалось слишком высоко, и она могла видеть только ноги прохожих. Утро совсем уже разгулялось, и ног этих становилось с каждой минутой все больше. Мужские и женские, в изысканной обувке и рванине, они топали, маршировали, бежали, фланировали, крались, неслись. Ах, попасть бы ей туда, наверх, наружу, подальше от пропахшего пылью подвала! Гале тоже хотелось торопиться по делу с фальшиво-озабоченным выражением на лице, но при этом обязательно зайти в кондитерскую, выпить кофе с коньяком и съесть пирожное. А потом…
– Я уезжаю. Прощай.
Иосиф направился к выходу. Оказалось, что он уже совсем одет и даже отобрал у старика фуражку и свои забойные очки.
– Та како же…
– Оставь колхозный slang. В Киеве так не говорят. Надо говорить: «Как же так?». Эх ты! Актриса…
На улице уже взвизгнул тормозами автомобиль. Иосиф бросился прочь из комнаты. На миг Гале показалось, будто он просто убегает от нее, и она кинулась следом, выскочила из подземелья на тротуар, огляделась. Вокруг сновали люди. Теперь она не обращала внимания на ноги. Она смотрела на чужие лица и волновалась. В Оржице она каждого знала если не по имени, то в лицо-то уж непременно. А на этих чужих лицах читалась беспечность, особенная веселость выходного дня – жители Киева не верили в худший исход. Автомобиль стоял тут же. Обычная «эмка», новенькая, чистенькая. За рулем все тот же Громов, почему-то в солдатской гимнастерке и пилотке со звездой, но без петлиц и иных знаков различия. Галя ухватила Иосифа за рукав.
– Прощаемся?
– Прощаемся!
– Навсегда?
Иосиф смолчал. Отвел бесстыжие глаза. Принялся оглаживать бороду, вздыхать. Милое лицемерие. Как же будет не хватать его Галюсе. А может, завелась у него в Киеве другая зазноба? Галя оглядывала знакомое лицо, ухоженную бороду, ясные глаза. Такие глазоньки бывают у младеньчиков, а Иосифовы годы исчисляются четырьмя с увесистым гаком десятками. Вот он мнет ее ладошки своими крепкими пальцами, а сам переминается, будто готовый броситься вскачь конь.
– Уж не налево ли ты собрался? – подбоченилась Галина. – Если так, то знай, когда мы одержим победу, я доберусь до тебя…
Иосиф смиренно кивал. У наглеца достало сил пялиться на Галину, иронично ухмыляясь. Ах, эта его ухмылка! Как же угораздило ее, молодую, красивую, перспективную, бывшую комсомолку, а в будущем, возможно, кандидата в члены ВКП(б), наглухо, по самые лодыжки влюбиться в старого, многосемейного черта? Да при стервозе-жене, да при детях-внуках.