– Наша победа будет, но очень не скоро, – проговорил Иосиф. – Это будет пиррова победа, за которую нас никто не осыплет цветами… Возвращайся к старику. Теперь он – старший, а ты в подчинении. И еще: не вздумай вычищать комору. Можешь, на худой конец, подмести пол и перемыть посуду, но кучу хлама в углу не трогай.
Сказав так, он упал на пассажирское сидение, и «эмка» умчалась в клубах пыли. Галя вернулась в подвал. Старик сидел на том же месте в глубине комнаты. За его спиной возвышалась груда вожделенного хлама. Ах, как же Гале хотелось покопаться в ней!
– Галочка, Галина, сладкая малина… – проговорил старик.
– Та я. Или забыл? А я помню. Видела тебя в Оржице.
Луч солнца, преодолев мутное, потрескавшееся стекло оконца и замызганную ткань занавески, упал на его лицо. Галю поразила белизна высокого лба: ни одного старческого пятнышка, ни одной родинки. Борода старика раздвинулась, обнажив яркие губы и два ряда ровных, жемчужных зубов. Дряхлый старец – а Гале поначалу казалось, что ему не менее 75 лет – не может быть обладателем таких зубов. Галя еще раз посмотрела в выцветшие глаза. На ярком солнце зрачки старца превратились в черные бисерины, а радужка поражала чистой синевой. Гале доводилось видеть такие глаза только на иконах.
– Твой муж оставил наказы. Надо их исполнять, – проговорил старик.
– Та не муж он, – рассеянно отозвалась Галя. – Мы не зарегистрированы.
– Блудница, – усмехнулся старик. – Твое дитя от него?
Пожалуй, в иной ситуации Галя и обрушила бы на него весь пыл необузданной кобылицы. Но сейчас ее влекло запретное. Что-то таилось под горой старых, замызганных тряпок, путь к которым преграждала широкая грудь старика.
– Вымети пол и приготовь еду, – приказал старик.
И Галя сочла разумным подчиниться. Она прибралась: вымела пол, вытерла повсюду пыль, сняла с подслеповатого окна неведомо как оказавшуюся там занавеску. Все это время ее влекла куча хлама в углу, но под требовательным взглядом старика она не решалась прикоснуться к запретному.
Галя достала остатки оржицкой провизии и разложила их на столе. Старик прибрал и спрятал деньги, предупредив Галю, что завтра им следует отправиться на местный рынок, именуемый в народе евробазом.
Ночь в Киеве наступала так же внезапно, как и в Оржице. Утомленная трудами и впечатлениями, Галя шмыгнула за занавеску. Металлическая сетка матраса ответила ей проникновенным скрипом.
Она долго еще не могла уснуть. Ночную тишину разбивали звуки размеренно падающих из крана капель. Духота летней ночи вливалась в подвал через открытое окно. Мысли скакали с пятого на десятое, постоянно возвращая ее то к мечтам о платьях, то к внезапному бегству Иосифа, отложившему их реализацию на неопределенный срок. Галя отчаянно потела. Хотелось освежиться. Но где-то в этом же подвале, совсем неподалеку от нее бесшумно спал – а может быть, бодрствовал? – строгий старик, которого она отчаянно стеснялась и даже побаивалась. Она выскользнет из-за занавески, отыщет воду и быстро, и потихоньку ополоснется. Старик, может быть, и не проснется – слух у пожилых людей ослаблен.
Галя решилась через пару часов. Выскользнув из-за занавески, она обнаружила старика бодрствующим на той самой куче старого тряпья, к которой ей с такой строгостью запретили прикасаться. Он лежал с открытыми глазами, прикрывшись какой-то старой овчиной. Галина фыркнула, когда он на нее уставился.
– Чего тебе, блудница? – строго спросил старик.
– Та лицо умыть. А тебе чего? Почему не спишь?
Старик фыркнул и целомудренно натянул на лицо какую-то замызганную овчину. Из-под нее голос его прозвучал глухо, но каждое слово можно было разобрать:
– Будто я блудниц не видывал!
Сняв с крюка под потолком старое, подтекающее корыто, Галя принялась плескаться. Старик ворочался. В толще кучи от его движений скрежетало и звенело железо.
А Галя, натирая дурно пахнущим мылом подмышки и похудевшие плечи, тем временем совсем расстроилась. Из глаз ее капля за каплей вытекали тихие слезы. Не такой она представляла себе жизнь в Киеве.
– Не плачь, блудница, – сказал старик.
Он снова задвигался. Железо заскрежетало. Галя всхлипнула погромче, но на этот раз уже нарочно.
– Да что же ты, баба? В слезах проку нет!
– Та не могу одна я. Дома мне мама всегда помогала, а тут некому.
– Да не боярыня же ты, чтобы к прислуге так привыкнуть.
– То мама моя. А тут помочь некому.
Пришлось привести в действие весь наличный актерский арсенал.
– Мне не по сану тебе помогать, – проговорил старик, но в интонации его уже чувствовалась неуверенность.
– Та я понимаю. Но у меня голова в мыле, а помойное ведро переполнено. Как сама понесу выплескивать? Вдруг кто-то меня увидит?
Несколько минут она слушала, как старик возится, поднимаясь. Вот он надевает сапоги, вот накидывает свой жилет.
– Отбеги в сторону, блудница. Да свет не зажигай! Не по сану мне на тебя смотреть!
Галя не стала слушать, как старик станет подниматься по лестнице. Стоило ему выйти за дверь, как она кинулась к его импровизированному ложу и раскидала зловонные тряпки. На полу, под кучей невообразимо рваной и грязной рухляди лежало несколько винтовок, два немецких автомата типа «шмайсер», коробки с боекомплектом, какие-то мешки. Галя успела развязать один из них и вздрогнула, углядев серебряные пуговицы с отчеканенным орлом, на красном фоне черный крест фашистской свастики, незнакомые, но без сомнения офицерские знаки различия. Военная форма фашистов… Откуда ей взяться в подвале? Среди прочего добра, в самом углу, обернутая совсем уж драной ветошью, нашлась и не порожняя, кое-как закупоренная свернутой газетой четверть. Конечно! Как же без горилки? Откупорив, Галя нюхнула. Ого! Знакомый яблочный дух. Это на случай, если коньяк кончится.
Кое-как свалив тряпки на место, она кинулась в самый темный из углов. Старик вошел, громко стуча сапогами, грянул пустое ведро на пол.
– Ну что, утешилась?
– Та нет. Сейчас мыло смою. Отойдите, деда. Мне надо быстрее. Мыло сильно щиплется.
Старик отправился к своей куче. Вздыхая, он долго ворошил хлам, бормоча невнятные, но довольно обидные слова:
– Сам шпион, и баба у него шпионка. Все в этом мире шпионы. Один на другого тайное дознание учиняет и доносит. И нет такого, чтобы прямо по-христиански уличенному предателю ноздри вырвать, а если уж совсем паскуда, то голову с плеч долой. А эти – гуманисты! Да с гуманизмом своим еще больше людей погубят.
Глава 2
Иосиф часто пропадал, но подолгу никогда не отсутствовал. Иногда он уезжал внезапно, но порой загодя предупреждал о возможной отлучке. Зато возвращения его всегда были, как первый снег на голову: свет, радость, счастье. Когда-то Галя любила спорить с Иосифом, временами становясь требовательной и строптивой. Тем, единственным киевским летом, где-то добровольно, а где-то под напором обстоятельств, она отказалась от довоенных привычек. Она зажила по-другому.
И Киев жил.
О том, что дела на фронтах западнее Киева плохи, можно было судить хотя бы потому, что руину над их головами никто не собирался разбирать. О ней словно забыли, словно были занятыми важными, не терпящими отлагательства делами, а руина в центре города – это так, недостойная внимания ерунда. Полная сохранность и нетронутость развалин казалась тем более странной, что Киев бомбили редко, и бригады, сформированные для разборки руин, не могли быть слишком заняты. В целом киевская жизнь текла со вполне мирной размеренностью. Трамваи по городу ходили регулярно. На одном из них Галя приспособилась кататься до евробаза и обратно.
Иосиф настрого запретил Гале отклоняться с маршрута улица Ленина, дом 18 – евробаз. Она могла пройти этот путь пешком вдоль трамвайных путей или прокатиться на трамвае, но сойти с маршрута не имела права. Маршрут трамвая пролегал по оживленным торговым улицам со множеством дамских магазинов, ателье, кондитерских и прочих объектов для мещанских развлечений, на которые Галя Винниченко, невзирая на пролетарскую сознательность, была чрезвычайно падка.
Иногда на маршруте подвал – евробаз Галю сопровождал Громов. Иосиф называл это выборочной проверкой, но чаще оба они – и Иосиф, и Громов – не появлялись в подвале по три дня и больше, объясняя свои отлучки превратностями службы. Галя коротала время со старым Ермолаем.
Старик казался на удивление неосведомленным о правилах и традициях советской жизни. Объяснял он свою неосведомленность долгим пребыванием в степях Поволжья, где «просвещал тамошних зырян». Галя рассказывала Ермолаю о фасонах намечтанных платьев, а также посвящала в особенности агитационной работы среди сельского населения.
– Те же зыряне, – в ответ на ее слова важно кивал старик.
Он рассказывал Гале о различных родах рыбы и иной живности, населяющей воды и берега Волги-реки, и какие у той рыбы и живности повадки. Он оказался знатоком по части церковной росписи. Подолгу и подробно рассказывал о фресках в московских и казанских церквах. Галя понимала, что старик много недоговаривает о себе. Но она доверяла Иосифу. Раз Иосиф приставил Ермолая к ней, значит, Ермолай – человек надежный, значит, Ермолаю можно доверять.
Если Гале требовалось ехать на евробаз за провиантом или просто прогуляться, Ермолай провожал ее до остановки. Старик в трамвай никогда не садился и всякий раз украдкой крестился, видя, как из-под дуги вылетают синие искры. Он же встречал Галю, когда та возвращалась с продуктами, но авоськи и сумки тащить до подвала не помогал. «Не по сану мне», – так говорил. Тоже странность. Галя смеялась. Стоит ли ожидать от деда, обутого в смазанные дегтем сапоги, офицерской галантности Иосифа или интеллигентской заботы Громова? Галю смущало, что старик иногда тайком, а порой и не скрываясь, молился. В разрезе его рубахи, среди густого седого волоса блистал, как новый, большой, изготовленный из желтого металла и украшенный каменьями православный крест. Молился старик так же регулярно, как Галя совершала гигиенические процедуры, которые включали уход за лицом, волосами и ногтями, стирку белья, своего и Иосифа, уборку помещения. Брезгуя любой работой, старик никогда не предлагал Гале помощь по хозяйству. Из-за летней духоты они вытащили буржуйку на двор и готовили пищу на ней. Для колки дров Ермолай нанимал оставш