– Серденько мое, скоротай со мной остатние денечки.
– Там Пальцун, Кожушенко и старик Ермолай. Не спят. Бодрствуют.
– Та они ж с горилкой сдружилися. Чай, уже вповалку. Поидем же, сердечко мое. Сколько нам еще осталось дней?
– Мало.
Иосиф ступил следом за ней на верхнюю ступеньку.
Глава 3
Галина спала беспокойно. Снился ей вой сирены ПВО и обновки, которых оказалось намного больше, чем она, отчаявшаяся уже, надеялась получить. Снилась прежняя жизнь в крошечной, затрапезной Оржице, законная жена Иосифа, Лия Азарьевна, ее дети и внуки. И главная забота снилась ей – неизбывная, навязчивая, как зубная боль, забота: старая мать и малый сын, которые оставлены, да надолго, да в такое непростое время. Галя открывала глаза. Нет, такого не может случиться! Она же добралась до Киева от Оржицы без особых, как ей теперь представлялось, приключений. И что же? На Фундуклеевской разрушенные дома. Киев бомбят. Значит, и остальные подрасстрельные разговоры, подслушанные ею на пути в Киев и в самом городе, могут оказаться правдой.
– Чи радио послухати, – сказал Кожушенко. – Чтой-то я сморився.
– Вистуешь? – отозвался Пальцун, игравший с ним в паре. – Следи за игрой. Какое тебе радио?
– Хочу знать, как народу его слуги рапортуе, – ответил Кожушенко.
– Да что там рапорты… Немцы обходят Киев и с севера, и с юга. Я понял. Тактика блицкрига… – сказал Иосиф.
– Чего? – прервал его Кожушенко.
– Тактика быстрой войны. Механизированные колонны движутся вперед с небывалой стремительностью, зачастую обгоняя наши отступающие части. Тактика быстрой войны сочетается с тактикой охватов. Части противника окружают. Кольцо окружения уплотняется, и дальше его просто добивают внутри так называемых котлов. Немцы катятся дальше на восток, а наши войска сражаются в котлах. Лишенные ресурсов, без связи с высшим командованием они быстро гибнут или сдаются в плен. Вот так.
– Так они могут докатиться и до Москвы, – усмехнулся Пальцун.
– Скажи еще до Горького, – хмыкнул Громов.
– До Горького не успеют – зима настанет, – сказал Иосиф. – У них растянутся тылы. Без горючего и боеприпасов не повоюешь. Но главным образом горючее. Их техника не рассчитана на русские морозы.
– Да за такие речи тебя, Иосиф Христофорович, какой-нибудь дошлый особист в капитанском звании запросто бы к стенке поставил, выбив перед тем все твои прекрасные зубы, – засмеялся Пальцун. – Скоро Красная армия остановит врага. Народ верит в своих воинов. Вчера в цирке опять был аншлаг. Вистуешь, Громов?
– Вчера? – переспросил Громов, бросая карты на стол. – Ах, да! Вчера же было воскресение. Им устроить бы молебен, а они в цирк поперлись. Я – пас.
– Думай об игре, Громов! – оскалился Пальцун. – Опять напишу тебе в гору.
– Садись ты играть, диду. Громов нам не годится, – сказал Пальцун. – Смотри, тут и выпивка неплохая, и всякая снедь. Селедка, дед! Настоящая балтийская селедка. Не отказывайся же! Скоро такой еды не будет. Или ты не слышал пророчества Иосифа Христофоровича?
Старик не отзывался. Галя слышала характерные шлепки. Это игроки кидали на стол карты.
– Давай, старик! – настаивал Пальцун, но тот молчал, и Галя подумала, что Ермолай заснул.
Она утирала краем пропахшей Иосифовым табаком простыни пот. Знакомый запах помогал ей успокоиться. Но самого Иосифа рядом не было. За ситцевой занавеской горел бледный ночник. Слышался звяк стеклянной посуды и голоса. «Вист», «пас», «в темную», «в гору» – знакомые слова, произносимые знакомыми голосами, по которым Галя без усилий опознавала каждого из сидящих за столом…
Галя отвела в сторону край ситцевой занавески. Вздохнула. У нее так и не возникло настроения придать чудом уцелевшему полуподвалу хоть какое-то подобие уюта. Галя прожила здесь несколько недель, а помещение все еще походило на казарму. В узкие окна полуподвала, занавешенные ветхими, засиженными мухами занавесками, смотрелась ночь. Стол кто-то застлал поверх зеленого сукна запятнанной, неопрятной скатертью. На нее Кожушенко метал карты. Тут же были расставлены граненые стаканы и литровая бутылка коньяка. На этикетке значилось семь звезд – в этом Иосиф оказался верен себе. Зато в остальном! На обшарпанных стенах помещения была развешана всякая кухонная и банно-прачечная утварь. Да такая убогая, будто досталась владельцам комнатенки с дореволюционных времен. Здесь и латаное-перелатаное корыто, висящее на самом видном месте, и стиральная доска, и покрытые окалиной сковороды. И вывешенные, будто для просушки, на лохматой веревке лохматые же, со следами плесени мочала. На ветхом табурете в углу – таз, наверняка дырявый. А в тазу стопка грязных тарелок. На полках покоробленные, закопченные кастрюли. А в противоположном от ложа Галины углу – настоящий клоповник. На старорежимном диванчике с гнутыми ножками и засаленной обивкой огромной грудой навалены какие-то отороченные мехом овцы душегреи. Между половицами темнеют огромные щели. Сами половицы давно не крашены. Пол заплеван и истоптан. В комнатенке витает угарный, смешанный с запахом папиросного дыма дух. В эдаком-то убожестве она с Иосифом Христофоровичем обретается уже несколько недель! Зато на самом Иосифе светлая, идеально чистая рубашка. Зато Иосиф обут в вычищенные сапоги и галифе с широченными лампасами.
Товарищи Иосифа тоже выглядят как обычно. Гладкое лицо Пальцуна идеально выбрито. На лоб с мальчишеской небрежностью свисает светлый чуб. Кожушенко одет не по-летнему тепло, в плотные брюки, высокие ботинки и телогрейку. Кривой его череп выбрит. Во рту сверкает желтым металлом все тот же золотой зуб. Правую щеку от виска к подбородку пересекает свежий шрам. На левой щеке шрам расположен под глазом, пересекает щеку в поперечном направлении и давно зажил. В Оржице Коська Кожушенко всем известен как завзятый драчун и первейший помощник милиции. Старый шрам он будто бы получил в боях с махновскими выползнями, ну а свежего до начала войны на нем не было. Лицо Громова как обычно замкнуто и серьезно. Он один из всей компании безукоризненно трезв. Губы его плотно сомкнуты. Он сплетает и расплетает аристократически-тонкие пальцы. На одном из них нанизан перстень потемневшего металла с большим, стеклянно-прозрачным камнем. Галя считала Громова одним из недострелянных господ, хотя при первом знакомстве отнесла его к числу пролетариев. Выходит, ошиблась. Выходит, Громов тоже выжил благодаря радениям Иосифа, вот теперь и бегает по поручениям, рядится под пролетария, а сам-то заядлый преферансист, речь культурная, манеры хорошо воспитанного господина из прежних. Галине доводилось видеть таких в раннем детстве, когда ее мать служила в Полтаве, в доме начальника тамошней гимназии. С той поры в душе девчонки навек запечатлелся образ классового врага. Галина больше всего ревновала Иосифа именно к Громову, с которым тот проводил все время, с которым делил заботы и трудности, о которых сама она не имела представления.
Однако сейчас товарищ Иосифа помалкивал, рассматривая доставшиеся ему карты с такой глубокой сосредоточенностью, будто на них была начертана схема всего мирового устройства.
В углу, на шатком, низеньком табурете примостился Ермолай в тяжелых кирзовых сапогах, полосатых штанах и перепоясанной крестьянкой рубахе из небеленого полотна. Длинною своей седою бородой и горделивой осанкой он чрезвычайно напоминал портреты писателя графа Льва Толстого. Старик сидел, смиренно держа на коленях нарядный Иосифов картуз с блестящим козырьком. В Оржице Иосиф часто нашивал его для особого форсу и в пику своей высокопоставленной жене. Все дело было в фасоне картуза. Изготовленный в Полтаве по заказу старым шляпником-евреем, картуз видом своим сильно напоминал головные уборы изгнанных в Польшу белогвардейских офицеров из корпуса генерал-лейтенанта Май-Маевского. Один из таких интеллигентного вида франтов недолго жил на квартире у матери Галины, и ей запомнился и щегольской фасон головного убора, и его блестящий козырек. Зачем-то Иосиф отдал свою любимую игрушку Ермолаю. Может быть, сам уже наигрался?
Замеченная лишь стариком, с которым успела немного сблизиться за время своего почти совершенно одинокого сидения в Киеве, Галя лениво наблюдала за игрой. Внезапно дверь распахнулась, как от пинка, ударилась об стену, осыпая на пол пласты облупившейся краски. Капитан в форме НКВД, рослый и ширококостный, обутый в подкованные сапоги, вошел в комнату. Старые половицы застонали и погнулись под его грузным телом. Капитан приветствовал Иосифа, вскинув руку к козырьку фуражки. Иосиф со товарищи приняли это приветствие не по уставу, ленивыми кивками, но игры не прекратили. Громов достал папиросу из лежавшего на столе портсигара, закурил. Гале показалось, что пальцы его дрожали.
– Я пас! – заявил Пальцун.
Кожушенко, ничего не говоря, бросил карты на стол.
Капитан медлил, приглядываясь к комнате. Особенно его заинтересовал застывший в своем углу Ермолай. Глянул он и на занавеску, за которой успела спрятаться Галя.
– Да ты присядь. По делу чи ни? – Кожушенко извлек из-под стола колченогую табуретку и предложил ее капитану.
– Я с инструкциями, – сказал тот. – Но тут посторонние.
– Говори, – Иосиф кинул карты на стол. – Это Ермолай. Я его завербовал. Он пришел с левого берега с интересными данными.
Старик приподнялся с табурета и церемонно поклонился капитану. Наверное, с таким церемонным подобострастием в старину кланялись крестьяне своим помещикам.
– А за занавеской?
Услышав этот вопрос капитана, Галя отпустила занавеску и откинулась на подушки. Теперь сквозь светлую в голубенький цветочек ткань она могла видеть только смутные тени.
– Это жена, – тихо казал Иосиф.
– Лия Азарьевна? Здесь?
Капитан снял фуражку и плюхнулся на табурет. Кто-то, скорее всего, это был Кожушенко, хрипло захохотал.
– Там агент Винниченко. Кличка «Жена», – ответил Иосиф. – Азарьевна осталась в Оржице, и это меня беспокоит.
Вот как! Она – агент! Гале стало трудно дышать. Из-за занавески голос пришлого капитана звучал хрипло и устало: