Галя отдернула занавеску, поймала знакомый, немного насмешливый, но ласковый взгляд совсем незнакомого ей человека.
– Так ты, оказывается, полковник…
– Иногда и полковник, – ответил Иосиф в своей обычной, ироничной манере. – Вставай. Надо успеть выехать перед рассветом.
– Та который же час?
– Половина третьего. Поднимайся!
Галя заставила себя подняться. Вытянула из-под кровати чемодан и принялась складывать в него обновки и кульки с гостинцами.
За ее спиной Иосиф совещался с Громовым. Обсуждали подробности поездки в сторону Оржицы. Иосиф давал наставления и Ермолаю. Тот принимал их со смирением, будто тоже являлся служивым и был в подчинении у Иосифа. Толковали, как никогда ранее, не скрываясь, не оборачиваясь на Галю с осторожной насмешкой. Кожушенко тем временем задумчиво тасовал колоду. Пальцун куда-то исчез. Вероятно, отправился провожать капитана.
А Галя работала. Не столько перебирала и укладывала вещи, сколько договаривалась с собой. Долго-долго собственная жизнь представлялась Гале феерией, балаганной фантасмагорией, одной из тех живых картин, которые она так мастерки ставила на подмостках сельских клубов и библиотек. Когда-то, тому минуло уже более десяти лет, Иосиф вскружил ей голову. И только теперь, в полуразрушенном подвале осажденного, как оказалось, Киева ее бедовая головушка кружиться перестала. Галина Винниченко – агент! Не жена, не любовница. Агент! Тут же сделались понятной странная лояльность к ней Лии Азарьевны и фальшивое, месяцами длившееся безделье самого Иосифа. И его неоскудевающий интерес к деятельности театров рабочей молодежи с их постоянными гастролями. Ее использовали как ширму, как приманку в куда более важных делах. Но как же Еся? Как же их любовь?
– И Еся и любовь – все в силе.
Ладони Иосифа обжигали даже через ткань сорочки. Галя обернулась, глянула, обомлела, ощутив кожей мягкость бороды. Обняла, крепко прижала…
– По моей информации, у Власова связи с Кирпоносом нет. Со ставкой – давно уже не было, – заговорил Громов. – Без приказа Власов Киева не оставит.
– Зачем ты мне это говоришь? – вспыхнул Иосиф.
– Затем, что может случиться мясорубка, – ответил Громов.
– Уличные бои?
Сказав так, Галя тут же испугалась собственных слов, но Иосиф не дрогнул. Он высвободился из Галиных объятий и вернулся к столу.
– Приказ об оставлении Киева не может быть передан по каналам обычной связи, – сказал он. – Власов ждет фельдъегеря.
– Не уверен, что приказ об оставлении Минска вообще существовал. Тем не менее…
Громов не закончил фразы, потому что вернулся Пальцун.
– Капитан убрался с твоей запиской. Вряд ли он ее доставит: прощаясь, признался, что расположение штаба Власова ему неизвестно, – проговорил он. – Что сами станем делать, командир?
– Винниченко в тыл отправлять, а дальше по обстановке. Наша главная задача: обеспечить своевременный подрыв моста Евгении Бош, – ответил Иосиф.
Галя вскинулась. Надо собираться! Надо торопиться!
Кинулась к рукомойнику, кое-как ополоснулась, не стесняясь излишне пристальных взглядов Кожушенки, поспешно оделась. Иосиф раскинулся на стуле. На губах его играла отвратительно-ироничная ухмылка. Пальцун и Громов, вытянувшись, как по команде «смирно», оба повернулись к Гале спиной, дабы не тревожить ее взглядами. Старик забрался в самый дальний угол, и его лица было не разглядеть в тени. Кожушенко же с чисто пролетарским цинизмом следил, как Галя укладывает в чемодан новые платья и туфли. Обе шляпки ей удалось разместить в одной картонке. От взглядов Иосифа и Кожушенки по ее спине бегали мурашки. Очень стыдно было старика, который, скорее всего, тоже наблюдал за ней из своего темного угла. Очень не хотелось выглядеть легкомысленной именно перед ним.
Первым прорвало, как и следовало ожидать, Кожушенку:
– Нарядов накупила для Оржицы в самый раз. Петухи да гусаки будут на тебя оборачиваться, а Лия Азарьевна так будет просто поражена. Пачку «Беломора» за полчаса высадит.
Стерпеть. Не огрызаться. Ей осталось только застегнуть чемодан. А это было непросто. Приехала-то она в Киев с полупустым – одно платье на смену, туфли на высоком каблуке на случай, если удастся попасть в цирк или в театр, да бельишко – а уезжала с приданым. Будто завтра под венец…
– Галюся, поторопись!
– Я готова. Чемодан уж собираю.
– Она укладывает сундук. Объясни блуднице, воевода, что с бабьим барахлом на тот свет не пускают, – подал голос Ермолай. – Блудница собралась на ярмарку, а попадет хорошо если не прямо в пекло.
Галя вспыхнула. Громов порылся в куче тряпичного хлама и извлек оттуда обычный, солдатский вещмешок.
– Перекладывай! – скомандовал Иосиф.
Галя оглядела мешок. Не страшно, что пыльный. Она обернет каждую вещичку в отдельную бумажку. Плохо, что мешок слишком мал, а у нее два платья, пара туфель, шляпки.
– Клади поплотнее! Быстрей. Громов, заводи «эмку»!
Громов подался к выходу. Галя продела руки в рукава кофточки, хотела накинуть на плечи лямки вещмешка, но Иосиф не дал. Забрал. Сказал ласково:
– Погоди, я провожу.
– Все в руках Божьих, – проговорил старик. – Однако посмотри, воевода, во что она обута.
На улице, над их головами затарахтел двигатель «эмки». Галя кинулась к двери. Каблук застрял в щели между досками, и она едва не завалилась на Пальцуна, заступившего ей дорогу. Одного роста, они встали возле двери лицом к лицу. Но в плечах Галя, пожалуй, пошире Пальцуна. Ничего! Выругавшись нарочито грязно, по-солдатски, Галя попыталась отодвинуть мальчишку в сторону.
– Рядовой Винниченко! – рявкнул Иосиф. – Кругом! Переобуться!
На середину комнаты, на заплеванный пол с грохотом упали пыльные кирзовые сапоги.
– Это бывших хозяев, которые погибли. Большие. Мне бы в пору пришлись, да и тебе подойдут, Галюся! – загоготал Кожушенко.
Галя попыталась лягнуть Пальцуна каблуком в пах и не устояла. Да тут еще Иосиф с Кожушенко повисли на плечах.
– Ну и здорова баба! – кряхтел Кожушенко.
– Опомнись, Галюся! – уговаривал Иосиф. – Сначала портянки. Потом сапоги. В таких туфлях ты далеко не уйдешь. А добираться далеко. Вспомни дорогу от Оржицы до Киева! Ну? Так вот теперь эта дорога в три, в четыре раза длиннее. И неизвестно, как все сложится. Часть пути обязательно придется идти пешком.
Так втроем одолели, конечно. Уговорили. Чувствуя на ляжках юркие руки Иосифа, сдернувшие с нее чулки, Галя безутешно рыдала.
Дело довершила сирена воздушной тревоги. Немецкие бомбардировщики прилетали обычно в ясную погоду и на рассвете. Раз сирена завыла, значит, рассвет близок и на улице хорошая погода. Галя затихла, стараясь расслышать звуки разрывов. Но их все не было. Вероятно, на этот раз Киев бомбить не будут. Вероятно, пролетят дальше. Галя содрогнулась, представив, как на улочках Оржицы рвутся снаряды, как собственный дом превращается в вонючие, мертвые руины. Тело ее сотрясал озноб. Она снова вся покрылась липким потом. Она плакала и отбивалась от Иосифа, а тот, терпеливо перенося ее неповиновение, уже натягивал на нее старые, возможно, снятые с мертвеца, кирзовые сапоги.
– Ах, ты моя трусишка! Ростом выросла с пожарную каланчу. Туфли сорокового размера носит… Не трусь, Галюся! Немец не страшнее черта. Как-нибудь переживем! – приговаривал он.
В последние минуты их скоропалительных сборов и скомканного прощания в подвале погас свет. Пальцун поиграл выключателем – безрезультатно. Иосиф нес ее вверх по лестнице едва ли не на руках. Выбравшись на улицу, они буквально утонули в сумерках. Во всей округе ни одного источника света, и Громов благоразумно погасил фары «эмки». Иосиф усадил Галю на заднее сидение, сунул в руки вещмешок. Дверцу не захлопнул, будто хотел на прощание насмотреться на нее. Галя растерянно молчала, ощупывая в мешке свои обновки. На переднем сидении, рядом с Громовым расположился Ермолай. Ему Иосиф вручил какие-то бумаги и старое, длинное ружье, которое Пальцун извлек из-под кучи тряпичного хлама. Той самой кучи, что оставалась вне ведения Галины, но она знала, что там, под кипой старых, провонявших тряпок хранился целый арсенал.
– Вот штык к нему. Сумеешь примкнуть? Вот бумаги. С такими документами вас пропустит любой дорожный патруль, – наставлял старика Иосиф. – Как только проститесь с Громовым, выброси их, а лучше сожги. По нынешним временам документов нет ни у кого, и вам их лучше не иметь.
Галя помнила: Иосиф не любит плачущих женщин. Но слезы хлынули, и остановить горько-соленый поток она не смогла. Так и сидела в машине, стыдясь распухшего носа и глаз, сделавшихся похожими на амбразуры ДОТа. Осознание собственного уродства в последние минуты прощания подпитывало потоки слез. Утереть их не получалось. Руки ослабели – не поднять. Ей хотелось поговорить. Надо, необходимо высказать Иосифу все накипевшее за эти недели. Уж она ему покажет. Устроит. Отомстит за одиночество и навязанного старика. Но сначала надо перестать плакать, чтобы в гневе выглядеть красиво и величественно. Чтобы такой и запомниться. Иосиф Христофорович не любит плачущих женщин. Плачущие женщины не вызывают у него сострадания. Иосиф Христофорович бежит от плачущих женщин к женщинам жизнерадостным, с сухими щеками и блестящими глазами. Потому что от слез до скандала один короткий миг, а Иосиф Пискунов скандалами сыт по горло и навсегда.
Иосиф действительно отвернулся, вытащил папиросы, закурил. Отлично! Теперь она не может видеть знакомого брезгливого выражения на его тонком лице. Теперь она, может быть, сумеет побыстрее успокоиться. Старик сидит тихо, сутулится. Модный Иосифов картуз на его голове выглядит нелепо. Но этого мало. Ермолай снова нацепил на нос непонятно откуда взявшиеся очки в круглой металлической оправе – часть Иосифова реквизита. Вылитый интеллигент из недобитых аристократов. При нынешних порядках с таким попутчиком не оберешься бед. Повсюду введен особый пропускной режим, а дед так сильно смахивает на переодетого шпиона, что непременно будет задержан, и Галя вместе с ним. А Гале надо в Оржицу к матери и сыну. Волнение лишило ее красноречия. Получалось только бестолково шлепать губами.