– Да. Больше всего это походит на чуму. Такова же неотвратимая Божья кара, – заговорил старик. – Но этот рай для пролетариев, который путем дьявольских ухищрений установлен на русской земле, ничем не лучше…
– Та пропади ты пропадом! – закричала Галя, вскакивая на ноги.
Если она сейчас же, сию минуту, не напьется, то умрет. Непременно умрет. Галя вышла в зябкое утро. Где-то остались ее новые наряды и пригодная для такого вот случая теплая одежда. Ночью преющее под церковной кровлей зерно согревало ее тело. В нем еще осталось достаточно тепла. Она может некоторое время пробыть под осенним дождиком, ловя ртом сладостные капли.
День становился все светлее. Темноватый сумрак постепенно превращался в унылую серость. Галя вернулась под купол. Она сразу увидела Ермолая. Старик перебрался вглубь церкви и теперь стоял на возвышении. В глубине огромного зала кто-то сгреб зерно в высокий бурт. Ермолай взобрался на его вершину. Плотный и узкий поток дневного света обливал его, подобно водяной струе. Поток этот вливался под купол сверху, оттуда, где из заложенного окна вывалилось несколько кирпичей.
– Деда, там война! – громко произнесла Галя.
Старик не двигался.
– Слышишь? Стреляют! Нам надо бежать. Ты собирайся, иначе я одна…
Ее слова подтвердили несколько орудийных залпов. Похоже, противники снаружи вели артиллерийскую перестрелку. Галя вернулась к церковным воротам.
Картина, открывшаяся ей, показалась одновременно и знакомой, и чужой, пугающей. Галя хорошо помнила детство. Помнила, как бывала с матерью в этой церкви, еще до того, как ее превратили в колхозный амбар. Она помнила высокую паперть и вид на село, отрывавшийся с нее: соломенные кровли, огороды, кривые улицы-тропинки меж невысоких плетней, здание школы под черепичной кровлей… Ленты двух рек все так же сливались в одно, чуть более широкое русло. Выбегая из села, речка Оржица прячется в зарослях ивняка и течет дальше, разливаясь, превращая плоские берега в утиные болота. Галя помнила эту картину неизменной столько же, сколько помнила себя, но сейчас она не узнавала местности. Села Савинцы больше не существовало. Перед ней простиралось пустое, перепаханное войной пространство. Холодный дождик усердствовал, превращая черную пахоту в непролазную хлябь. О существовании села напоминали торчащие тут и там остовы почерневших печей. Среди набухающей хляби кое-где виднелись остатки плетней и загородок. На месте школы зияла большая воронка. Савинцы были разрушены артиллерийским огнем врага, а свежие руины основательно проутюжили гусеницами танков. Неподвижные, не подающие признаков жизни, они возвышались над хлябью тут и там. Дождь смыл с их тел копоть и грязь, а дневной свет позволял различить на броне красные звезды и намалеванные по трафарету белой краской номера. Танки не подавали признаков жизни – экипажи или покинули их, или были перебиты. Но один из танков еще жил. Башня его вращалась. Пушка время от времени извергала огненные вспышки. Танку отвечали из ближнего леска беспорядочным огнем. Снаряды малого калибра и автоматные очереди молотили по броне неподвижного танка. Металл отвечал им колокольным звоном. Галя с ужасом поняла, что именно из этого леса они с Ермолаем и вышли минувшей ночью.
Галя кинулась к старику. Однако теперь она не остановилась в отдалении, а взобралась на кучу зерна и встала на колени рядом с ним. С этой позиции через распахнутые ворота церкви она могла видеть сражающийся в неравном бою танк.
Старик между тем продолжал молитву. Он стоял, опустив подбородок на грудь и смежив веки. Его белая борода касалась земли. Его ладони были соединены в молитвенном жесте. Сейчас он больше походил на надгробную статую со старого кладбища, чем на живого человека. Галя была уверена, что старик не видит, не слышит, не чувствует ничего, и потому совсем беззащитен, а рядом с ним беззащитна и она, никогда не державшая в руках оружия. Галя посматривала и на танк. Минуты текли.
– Ты бы надела телогрейку. Вчера было лето, а сегодня уже осень. И дождик осенний. И не кончится он до наступления зимы. А ты в летнем платье. Откуда бредете? Не из Киева? А может быть, из Чернигова?
Голос показался Гале тихим и даже вкрадчивым. Говоривший произносил слова русского языка слишком чисто и правильно. Жители Оржицы так не говорят.
– Чернигов взят ворогом? – Старик прекратил молитву и поднял голову. – Да ты приблизься. Мы тебя рассмотрим.
Незнакомец появился из полумрака дальнего придела. Это был нестарый еще и невзрачный мужчина в галифе и фуражке со звездой. Поверх гимнастерки на нем была телогрейка. Гале показалось, что знаки различия с воротника гимнастерки срезаны совсем недавно. Она моргала и терла пальцами веки, не веря собственным глазам. В тени за спиной незнакомца шевелились другие фигуры. Одна из них, укутанная в плащ-палатку, вышла вперед и двинулась к ним, чуть приподняв обе руки в жесте примирения. Из-под полы плащ-палатки виднелся воротник гимнастерки с лычками военврача. Человек в офицерской фуражке последовал за ним. Оба приблизились, предоставляя Гале возможность рассмотреть свои лица. Лицо офицера, острое, нерусское, с быстрым, ускользающим взглядом, показалось Гале смутно знакомым. Будто видела она его когда-то, то ли перед войной, то ли совсем недавно, в Киеве.
– Кто такие? – Голос Ермолая прогремел под сводом церкви, как громовой раскат.
– Я – военврач. Моя фамилия – Кириллов, – быстро ответил незнакомец в плащ-палатке. – Мы – часть двадцать седьмого стрелкового корпуса. Выходим из окружения. Это капитан Шварцев. Он руководит сборной ротой пехотного полка пятой армии. Мы соединились здесь, чтобы вместе прорываться на восток. Возможно, в направлении Оржицы.
– Вы местный священник? – спросил тот, кого назвали Шварцевым.
Ермолай промолчал, но бледные щеки его покрылись внезапным румянцем стыда. Галя ждала, что старик станет расспрашивать о срезанных капитанских лычках, но Ермолай просто опустил ружье, дуло которого было направлено в сторону пришельцев. Из-за спины военврача показались двое со знаками различия рядовых-пехотинцев и со шмайсерами наизготовку – сам-то Кириллов был безоружен.
– Там наш танк с противотанковой пушкой немцев один воюет. Ходовая часть у него разбита – уйти из-под обстрела не может, но боекомплект пока не весь расстрелял. Немцев немного, и они тоже пешие, без горючего. Надо бы поддержать наших танкистов. Ты как, дед, только молиться можешь или… – проговорил военврач.
– Или! – рявкнул Ермолай, вскакивая.
Откуда-то появилась его немецкая каска. Сгорбленная спина распрямилась. Ермолай скатился со своей горы и побежал к воротам.
Капитан Шварцев снял телогрейку и накинул ее на плечи Галине. Под телогрейкой на нем оказался китель со срезанными лычками.
– Не суйся под пули, – сказал он. – Немцев немного. Не более полувзвода. Много раненых. Но у них есть грузовик с провиантом и обмундированием и еще кое-какая техника. Все застряло в местных хлябях. Горючего у них нет. Но у нас на этот счет есть некоторые соображения.
А снаружи перестрелка разгорелась с новой силой. Галя сунула руки в рукава телогрейки и сделала шаг в сторону распахнутых ворот. Шварцев неотрывно смотрел на нее. По его усталому лицу бродили тени узнавания. Они встречались. Вот-вот он скажет, когда и где это произошло. Или не скажет? Но ей, Гале, непременно надо быть рядом с Ермолаем. Она успела заметить: старику тоже не понравился офицер со срезанными лычками – на лицо Ермолая легли гневные тени…
Галя кинулась к воротам.
– Куда ты?
Шварцев хотел даже схватить Галю за руку, но та увернулась. Ей непременно надо быть рядом со стариком! Только там безопасно. Только так она сможет выжить и добраться до городка Оржица, где без нее уже встретила войну ее семья.
Глава 5
Рядовой мотопехотинец трясся, посматривая на странный нож военврача Кириллова. Таким орудием мясники разделывают коровьи туши на скотобойнях. Кириллов, сохраняя полное спокойствие, сидел неподалеку на поваленной березе. Орудие свое он не просто держал на виду. Кириллов ни на минуту не прекращал точить и править свой страшный инструмент, используя для этого всевозможные приспособления из своего арсенала.
Я беседовал с пленным исключительно на немецком языке. Мало того, я был уверен: Кириллов не понимает ни слова. Тем не менее русскому военврачу удалось всем своим видом – позой, выражениями лица – убедить мотопехотинца в том, что он все дословно понимает.
– Сначала мы полагали, что танки боеспособны. Фельдфебель Бергер предполагал перейти поле в западном направлении. Мы выскочили на поле, намереваясь атаковать танки. Во время атаки мы наткнулись на русский танк Т-34. Тогда мы вернулись в лес и решили расщелкать его из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!
Так бормотал мотопехотинец, губы его тряслись, зубы отбивали частую дробь. Он действительно походил на перетрусившего пса.
– Это все? – спросил я.
– Да, – был ответ.
Пленный лгал. Он знал за собой вину и знал, что мне известно, какова эта вина.
– Вы прошли весь лес насквозь? – задал я наводящий вопрос.
– Нет. Вы же знаете, господин, что подходы к лесу завалены и заминированы. По нашим данным, там стояла русская батарея. Подробностей я не знаю. Знаю только, что танки нашей моторизованной бригады ее хорошенько обстреляли. Послушайте, господин! – Мотопехотинец попытался схватить меня за руки, но я отстранился. – Там в роще много изувеченных тел. Это бойцы доблестного вермахта. То есть, простите, вы же, наверное, не считаете вермахт доблестным. Но павшие солдаты – люди, христиане. Мы не думаем, что все жители России – исчадья сатаны. Мы так думаем только о тех, кто, смущенный дьявольскими измышлениями, подпал под власть коммунистов. Но по вашему лицу я вижу, что вы хороший человек. И с виду-то на русского не шибко похожи…