Пленный боялся глянуть на военврача. Напротив, он зажмурил глаза и суматошно, тихим шепотом прочитал короткую молитву. Потом, икая и путаясь, мотопехотинец принялся перечислять номера и наименования войсковых подразделений вермахта. Оказалось, что нижний чин достаточно хорошо информирован о боевых задачах подразделений его бригады. Я слушал, делая вид, будто заинтересован. В конце концов в глазах простофили затеплилась надежда на спасение его никчемной жизни предателя. Я терпеливо дожидался окончания его слишком затянувшейся речи. Поток его изъяснений прервал военврач:
– Они никак не могли попасть в это место, минуя рощу. Со стороны реки – болото. Со стороны дороги – минные поля. Дальнейший допрос не имеет смысла.
Убрав слесарный инструмент в свой медицинский саквояж, военврач поднялся. Орудие бойца скота он сжимал в правой ладони.
– Надо заканчивать дело, капитан, – сказал военврач. – В нашем отряде много раненых. Эта девушка… женщина… Галя! Настоящий подарок. Она обладает навыками отличной медсестры. Говорит, вела санитарно-просветительскую работу в окрестных селах. – Военврач задумчиво улыбнулся.
Спасенная нами из местного хлева рыжая бестия нравилась ему. Удалось установить и имя безногого танкиста. Чудесное стечение обстоятельств! Счастье! Фарт! Везение! О, сколько в русском языке всевозможных слов, обозначающих радость. Изначально я скептически относился к войне, в которой вермахт никто не осыплет благодарными цветами, где обезумевшие от ужаса иваны режут бравых воинов фюрера, как свиней на скотобойне. Но сейчас, возможно ненадолго, я уверовал по крайней мере в свою личную, крошечную, на фоне грандиозных боевых задач, фортунку. Еще бы! У меня в руках оказались разом и любовница, и сын грозы диверсионных групп абвера на территории Киевского укрепленного района, предавшего всех и вся Иосифа Христофоровича Пискунова. Теперь я был уверен: Иосиф предаст еще раз, и его предательство будет способствовать нашей безусловной и скорой победе!
Эпилог
Подкованные сапоги шляхтича стучали по каменному полу. Поныря тащился следом с масляной лампой в одной руке и свитой в кольца веревкой – в другой. За плечами его болтался тяжелый мешок с коваными «кошками».
– Пан сам полезет в подземелье? – решился спросить Поныря.
– Сам. И ты со мной, – угрюмо ответил шляхтич.
Из храмового мрака выступил каменный обод «колодца». Шляхтич замедлил шаги. Теперь звук, издаваемый его сапогами, напоминал удары колокола, когда звонарь уже крепко притомился: «Бум-бум-бум». Поныря стлался следом бесшумно, тревожно вглядываясь в полумрак храма. У иконостаса тлело розоватым светом несколько лампад. Они да масляная лампа Поныри – вот и все источники света в кромешной тьме зимней ночи. Шляхтич остановился возле обода колодца, склонился над еще более черной, чем ночь вокруг, дырой. Поныря топтался рядом. Заглядывать в колодец не хотелось – зловоние и сырость, тишина и предсмертные вздохи узников. Поныря и сам боялся оказаться в этом колодце. Но шляхтичу, похоже, страх и брезгливость были неведомы. Он долго всматривался в черноту, прежде чем произнести:
– Старик, мы пришли за тобой.
Колодец молчал. Холод обнимал тело Поныри так крепко, что, казалось, еще немного, и пошевелиться станет невозможно, а шляхтич все стоял, всматриваясь в черноту. Поныря почел за благо вмешаться:
– Если бы пану было угодно немного схитрить… – прошептал он.
– Схитрить?
– Надо говорить: мы пришли вас спасти, отче. Тогда старик отзовется.
– Пусть так. Считай, что я это уже сказал. Но тут слишком темно. Ни зги не видно. Нет ли второй лампы, раб?
– Есть! Зажечь? Слушаюсь!
Поныря забегал вокруг каменного кольца. Тут же, в большом кованом сундуке, у него было припрятано все необходимое: веревка, ведро, запасная лампа и пузырь с маслом, небольшой туесок с овсяным зерном.
– Какой странный запах, – проговорил шляхтич.
– Ничего странного. Скотский запах. А что поделать? – отозвался Поныря.
Он уже зажег вторую лампу, от которой светлей не стало. И тысяче ламп не разогнать столь плотный мрак.
– Что за запах… – повторил шляхтич.
Он все еще стоял, склонившись над колодцем.
– Ничего страшного. Старческие немощи. Гермоген был слишком стар, чтобы заботиться о чистоплотности. Запах испражнений – неизбежное зло таких мест. Узники смердят. Это неизбежно…
– Нам придется спуститься вниз. Мы должны извлечь узника, буде он жив или уже умер. Таково приказание Гонсевского. Я слышал, у тебя в мешке что-то звенит. Приспособления… как это по-русски…
– Кошки, сударь. Я большой мастак лазать. В темницу к Гермогену приходилось пару раз спускаться, потому что господин Гонсевский приказал дверь замуровать. Но то было еще по осени, а сейчас…
– А сейчас февраль. Где та дверь?
Поныря указал лампой направление движения. Вход в подземелья Архангельской церкви находился неподалеку. В самом темном из углов правого притвора была низенькая и неприметная дверца. Ее-то Гонсевский и приказал заложить камнями. Но монахи Чудова монастыря уклонились от исполнения приказания, сложив перед входом в подземелье стопку отесанных камней. Этой мерой и ограничились. Такую кладку мог легко разобрать в одиночку не очень крепкий человек. Туда-то и направился шляхтич. Поныря съежился, предвкушая разоблачение в нерадивости и возможную расправу.
– Меня смущает запах… – бормотал на ходу шляхтич.
Отправляясь к двери, он захватил с собой одну из двух ламп. Сейчас обман раскроется, и Поныря станет первым, кого обвинят в преступном нерадении. Вот шляхтич остановился перед каменной кладкой, загораживавшей вход в подземелье. Вот поднял лампу повыше… Поныря быстро перекрестился, призывая в поддержку и патриарха, которого искренне считал почившим, и Михаила Архангела в придачу.
– Помоги мне святой Михаил и ты, новопреставленный старец! Попомни, как я тебе помогал, как водил сюда засланцев Ляпунова, как поставлял чернила и прочие принадлежности для письма. За малую плату старался. Помоги мне, новопреставленный Гермоген!
Его причитания прервали гул и грохот – шляхтич собственными руками принялся разбирать кладку. Обладая внушительной силой, литвин работал быстро – камни от его руки разлетались в стороны, как яблочки. Ударяясь о каменный пол церкви, они производили внушительный грохот. Понырю громкие звуки не взволновали. Не помня о спокойных временах, свыкшийся с грубыми нравами и скудными кормами смутного времени, он так привык к пальбе и кровопролитию, что без них жизни не представлял. Но узник Чудова монастыря, проведший многие седьмицы в полной тишине, теперь уж от такого грохота непременно должен был бы проснуться. Если, конечно, он, паче чаяния, не помер, а забылся сном.
Начиная разбор кладки, шляхтич поставил лампу в стороне, на пол. Один из неосторожно брошенных им камней угодил в нее. Лампа погасла. Тьма сгустилась.
– Эй, ты там! Лебезливая тварь! – рявкнул шляхтич.
– Что угодно господину?
– Сюда! Неси лампу!
Прежде чем отправиться на зов, Поныря склонился над отверстием колодца, зажав пальцами нос. Узкая и темная дыра предназначалась для кормления узника. В нее время от времени спускали на веревке ведро с припасами. Да какие там припасы! Немного овса и кувшин с водой – вот и весь припас. Узник вытаскивал пищу и воду, а потом дергал за веревку, давая тем самым сигнал к подъему ведра. Всякий раз, выполняя свой урок по кормлению узника, Поныря думал, что старик уже не вытащит из ведра положенную ему скупым милосердием поляков пищу. Но ведро неизменно оказывалось пустым. Бывало, Поныря прислушивался к колодцу. Иногда его ушей достигало тихое, как шелест ноябрьской листвы, бормотание – Гермоген творил молитву. Но сейчас тишина колодца казалась такой же всеобъемлющей, как его чернота. Старый патриарх умер, иного статься не могло. Более полугода в подземелье Чудова монастыря, кто же выдержит такое?
Поныря быстро устал дышать ртом – глотка иссохла, он закашлялся, задохнулся и наконец сделал глубокий вдох через нос. Сладостная свежесть летнего утра на берегу тихой речки где-нибудь подальше от осажденной Москвы с ее пепелищами и заваленными помоями улицами. Сладостный дух проросшей озими, весны, обновления ворвался в его легкие. Но как такие ароматы могут возникнуть в черной яме, там, где не первый месяц заживо гниет дряхлый патриарх?
– Ну что же ты, галабуда? Хлябь ты непробудная! – Шляхтич костерил Понырю и другими, не вполне понятными и не обидными, в общем-то, словами.
Какая там ругань! Рыцарь призывал раба на подмогу. Поныря заторопился. Вдвоем они быстро разобрали сооруженную нерадивыми монахами кладку. Открылись прутья чугунной решетки. Поныря долго ковырял замок проржавелым ключом, радуясь, что ключ сыскался в одном из карманов драного, с чужого плеча, кафтанья. Иначе не миновать Поныре беды – устав от тяжелой работы, шляхтич рассвирепел. Однако злобу свою он обратил не на перетрусившего послушника, а на неугодную препону. Чугунная решетка, запирающая вход в подземелье Архангельской церкви, стонала под натиском шляхтича, как стонет пьяная потаскуха под оголодавшим в походе солдатом. Стонала и поддалась. Два чугунных прута отлетели в сторону и со звоном ударились о каменный пол.
– Чего смотришь? Лезь первым! – приказал шляхтич.
– Там лесенка. Все вниз и вниз, – пролепетал Поныря, предлагая шляхтичу лампу.
– Иди первым. Неси лампу.
Сказав так, шляхтич протолкнул Понырю меж гнутых прутов решетки. Нога, обутая в заскорузлый лапоть, ступила на первую, узкую и кривую ступень…
Мы спускались по лестнице, виток за витком. Послушник шел впереди меня с лампой в руках, освещая ступени и покрытые прозеленями мха стены. Виток за витком. Холодный камень под ладонью. Гремучие ступени под ногой. И мрак. И тишина. И холод. Всепроникающий, выстужающий душу холод. Кто способен провести в этом подземелье половину года и остаться живым? Только кудесник или хранимый архангелом Михаилом святой…