Спуск был долгим, и закончился он на площадке еще более узкой, чем нисходящая к ней лестница. Стены подземелья сомкнулись так, что я вынужден был протискиваться меж ними боком. Неловкое движение, и метал оплечий высекает из камня синие искры. И мрак. И тишина. И холод.
Послушник непрестанно призывал узника, окликая его и по имени, и в соответствии с его церковным саном: «Гермоген», «батюшка», «отче», «святитель». Русские смерды почитают православных церковников превыше собственных родителей. Смешно, но одновременно и возмутительно…
Мы пробирались по узкому проходу, по обе стороны которого располагались входы в узилища. Нет, это были не забранные решетками двери, но узкие лазы. В такие щели настоящий человек не протиснется, разве только пес. Безродный отощавший пес, жалким подобием которого являлся приставленный мне в помощь раб Чудовского монастыря.
Я шел не на свет и не на звук. Меня манил солодовый запах. Было дело, впотьмах мы с рабом проскочили темницу Гермогена, двинулись дальше по бесконечному коридору и дошли до того места, где он разделялся на два темных и низких туннеля. Здесь солодовый запах ослабел, и я приказал рабу возвращаться назад. Мы двинулись в обратном порядке: я – впереди, раб – следом. Раб говорил не умолкая, силясь болтовней выторговать себе прощение за нерадивость:
– Сам-то я сюда уж и не упомню, когда спускался. Может быть, и осенью это было. Но возможно, и летом. А с лета-то сколько всяких дел миновало! Был грех, сознаюсь, иногда я разговаривал со стариком, чтобы просто понять, жив ли. Но в последнее время он мне не отвечал. Слышал только бормотание. Но пищу и воду брал. Возможно, подвинулся рассудком. Вы бы, господин, назвались ему. Вдруг да на вельможный зов откликнется.
– Отзынь, раб. Мешаешь.
– Может быть, заглянем в эту келью, господин? Мнится мне…
– Отзынь!
Теперь уж я не доверял его мнению, но всецело положился на собственное чутье. Оно и указало мне точное место заточения Гермогена. Лаз в его келью оказался самым широким. Сначала я просунул в него своего негодящего помощника, а потом и сам полез, да едва не застрял, зацепившись доспехом за выступающий камень. Светильник в руках моего поводыря потух.
Лебезящий голосок не умолкал. Я топтался в узком пространстве между смыкающимися стенами, пытаясь хоть что-то рассмотреть в кромешной темноте. Старец – жив он или почил – должен же быть где-то здесь, и я мучительно боялся наступить на него и поминутно наступал на что-то мягкое. А тут еще этот запах… Оказавшись в келье, я понял, что меня манил и вел не солодовый дух, но свежий, весенний аромат зеленеющей нивы, когда ростки озими выглянули из-под истаявших снегов и тянутся вверх, к солнышку. Странный запах для глухого, темного подземелья, в которое много недель не ступала ничья нога, и если старик, которого гноила стая озверевших тюремщиков, все еще жив – это есть настоящее русское чудо.
Да, русские верят в святые чудеса. Неужели сейчас я стану свидетелем одного из них? Меня томило нетерпение.
– Зажигай же свою лампу, раб.
– Сейчас-сейчас…
– Ну! Шевелись, пес!
Огонек масляного светильника снова затеплился, повинуясь моему приказу, и я смог рассмотреть испуганную морду монастырского раба, его засаленную шапчонку, клочковатую бороду и, отчасти, покрытую пятнами гнилицы стену у него за спиной.
– Свети на пол! Ну же! Опусти лампу. Я хочу знать, что тут мягкое у меня под ногами.
Лицо послушника растворила темнота. Мой взгляд следовал за лучом лампы, которую тот опустил к самым своим ногам. И вот оно, чудо! Я сподобился узреть его! Мои подошвы сминали бледную зелень едва проклюнувшихся ростков какого-то злака. Пол темницы был устлан ими, как ковром, и так плотно, что не видать каменных плит и некуда ступить, минуя этот чудный ковер.
Старик лежал посреди темницы лицом вниз. Мне доводилось видеть мертвых тел не меньше, чем живых. Мне доводилось видеть патриарха московитян Гермогена живым минувшей весной в то последнее перед побоищем праздничное воскресенье[10]. Я запомнил изнуренного заботами, но все еще убедительного в своей мощи старца. А сейчас в подземелье я узрел лишь поразительной опрятности монашеские ризы, в которых, казалось, вовсе нет человеческой плоти.
Мой помощник повалился на колени, лепеча совсем уже бессвязное. Лампа дрожала в его руке, и я счел за благо забрать у ополоумевшего раба наш единственный источник света. Ленивая паскуда пан Гонсевский поручил мне удостовериться в смерти московского патриарха. Трусливому хвощу потребовалось получить доказательства гибели старика для предъявления их зачинщикам нового бунта[11], лишив их тем самым наиболее значимой из хоругвей.
Удерживая лампу левой рукой, правой я перевернул почившего. Лицо старика напоминало изваянную из камня маску. Белые щеки и лоб. Белая борода. И не одного пятнышка, ни единого признака тления. Вот оно, русское чудо, нерукотворная хоругвь…
Лепет моего помощника тем временем пресекся, уступив место горьким рыданиям. Я обернулся так, чтобы его жалкая фигура оказалась в круге света, отбрасываемого лампой. Как его прозвище? Патрикей? Пимен? Прокоп? Поныря! Откуда же в руке какого-то там Поныри взялся этот остро отточенный тесак?
– Брось железо на пол – и останешься цел, – сказал я со всей возможной строгостью.
Убивать раба именно сейчас не хотелось. Тело мертвого старика показалось мне странно легким, но тащить его в одиночку вверх по бесконечной и крутой лестнице я счел невместным.
Раб покивал мне с обычным подобострастием, поднялся на ноги, но тесака из руки не выпустил. Меня одолевало веселье. Как неловко он держал длинную, остро наточенную железяку. Где и прятал-то все это время?
– Надо поднять его наверх. Бери его за плечи! – приказал я.
– Пан Гонсевский предъявит тело ополченцам?
Вот это дело! Раб вздумал задавать вопросы, да еще поименовал стадо пьяных, одичавших в приволжских лесах прохвостов «ополченцами»… Я положил ладонь на рукоять меча. Обычно такой угрозы было достаточно для замирения оголтелой монастырской челяди, но на этот раз проверенный прием не сработал.
– Не дам осквернять тело великомученика! – проговорил раб.
Первый удар его тесака пришелся по лампе. Пролившись на пол, масло на короткий миг ярко вспыхнуло, и это был последний свет, который я видел в этом мире…