Тем временем наш конвоир, пригретый солнышком и разомлевший, перекуривая, оживленно переговаривался с другим солдатом. Оба они расстегнули мундиры и сняли ремни, лишь изредка поглядывая на нас. День уже клонился к вечеру, и солнце скатывалось в сторону заката. Красновато-оранжевые лучи его уже не припекали. Тени становились длиннее.
Моя лопата оказалась острей лопаты политрука, поэтому исподним второго конвоира пришлось пожертвовать – слишком уж сильно оно было перепачкано кровью. Кстати, я заметил тогда, что фашистам тоже нелегко даются наши степи. В белье наших конвоиров обнаружились вши…
Шварцев замолчал. Я был уверен: капитан улыбается, смакуя подробности собственного побега из лагеря военнопленных. Мой ум ослабел от боли и кровопотери. Но животное чутье! Я вспомнил рассказы отца, что часто в минуты страшной опасности именно оно заменяет человеку разумение. А может быть, моя интуиция обострилась от полнейшей темноты? Я не мог видеть собеседника, но странным образом мог чувствовать его помыслы, которые он так искусно камуфлировал словами. Жалость к отцу и тоска по нему сжали мое сердце. Давно забытое чувство! Однако я испытал и облегчение. Сейчас на пороге смерти, уже заступив за страшную черту, я снова смог полюбить отца так же крепко, как возненавидел невидимого капитана.
Шварцев не разу не назвал по имени ротного политрука – человека, с которым прошел через огонь, воду и плен. За это я его ненавидел.
Шварцев сам навязался мне со своим рассказом и много налгал, но почему-то рассказал правду о роспуске своей роты! За это я его ненавидел.
Рассказывая, Шварцев пытался изображать равнодушие отупевшего от усталости и страха человека. Но он иронизировал. Да! Именно так отец назвал бы его чувства.
Озноб сменялся жаром. Меня трясло, но любопытство брало верх над страданиями тела. Я просил своего невидимого собеседника продолжить рассказ, и тот снова заговорил. Бесстрастно, так диктор порой читает новости по радио:
– Итак, прикончив наших конвоиров, мы с политруком ползком, через бурьян, обжигаясь крапивой, скатились вниз по склону. Внизу обернулись – все тихо, никакой тревоги. Пригибаясь, бежим, стараясь использовать кусты для прикрытия. Держим направление в сторону городского моста через реку. Мост этот я хорошо разглядел, озирая город с пригорка. Мы решаемся выйти на дорогу перед мостом, когда наступают сумерки. Мост – сооружение из бревен – соединял два отрезка шоссе, расположенных по разные стороны реки. Шоссе было запружено беженцами и автомобилями. Вбегая на мост, шоссе сужалось, из-за чего образовался затор… Мы толкаемся плечами. Уважая мундиры СС, люди уступают нам дорогу. Мы успели перейти мост, когда к нам навстречу вышли трое в гражданской одежде, с желтыми повязками на рукавах, с советскими винтовками за плечами.
Один из них спросил у нас документы. Обратился на украинском языке. Как ответить? Я и глазом не успел моргнуть, как политрук толкнул спрашивавшего под колеса проезжавшего мимо грузовика. При этом винтовка оказалась у политрука в руках. Голодный и уставший от лишений политрук тем не менее смог проткнуть штыком другого. В этом месте память отказывается служить мне, но каким-то образом винтовка оказалась и в моих руках. Я нажал на курок. Политрук тоже открыл стрельбу и вскоре сам рухнул на дорогу. Я успел заметить кровавую дыру у него во лбу. Сам я тоже оказался ранен – пуля пробила мясо у меня на плече. На мосту начался невообразимый переполох, в результате которого в реку рухнула телега, перевозившая раненых фашистов. Крики, брань, стрельба, паника…
На выстрелы прискакали конные жандармы. В сутолоке один из них принял меня за немецкого офицера и уступил своего коня.
– Ступайте до госпиталя, партайгенноссе, – так он выразился.
И объяснил, как добраться до немецкого полевого госпиталя, расположенного в пригородном селе. Так я ушел из плена. На ближайшем хуторе отделался от немецкой формы и возглавил довольно многочисленную группу, бродившую в лесах неподалеку от Тернополя. Вместе мы двинулись на восток. Вступая в бой, крадучись по-воровски, теряя людей и воссоединяясь с другими группами, добрались до Пирятина.
Шварцев перевел дух, зашевелился, крякнул, и я тут же увидел его лицо. Подсвеченное огоньком зажигалки, оно казалось бледным и неприятно изменчивым, как текучая вода, и таким же бесцветным. Неровные, слипшиеся от влаги пряди закрывали его лоб. Нижняя часть лица обросла клочковатой, некрасивой бородой. Глаза болезненно слезились. И это командир РККА… Впрочем, наверное, сейчас и я выглядел не лучше. Но я-то был ранен, а Шварцев по виду совсем здоров. Значит, будучи здоровым, не выстоял, отступал, бежал, прятался, спасал жизнь. Рассказ его оказался слишком длинен и полон таких подробностей, которые невозможно почерпнуть из сторонних источников. Рассказчик видел все собственными глазами – в этом не оставалось сомнений, но все-таки он и лгал. К концу рассказа я окончательно запутался в его приключениях. И все же я был уверен: рассказчик несколько раз проболтался, высказал свое истинное отношение к происходящему, называя советских бойцов «трусливым, неповоротливым быдлом», а командиров «предателями».
Вскочить.
Пистолет.
Скорый суд.
К стенке!
Да где та стена? И как вскочить, если ноги не слушаются. Если вместо ног одна пронзающая до макушки боль? Я беспомощен и слаб. Болен настолько, что не в силах пошевелиться, не застонав при этом.
– Не доверяешь? Осуждаешь? – спросила темнота.
– Да куда мне… Осуждать. Я и сам едва не оказался в плену.
– Да. Мы с рыжей кобылицей тебя отбили. Как-то она неравнодушна к тебе. Родственники?
– Да так… Мы с Оржицы. Земляки.
– Родственники.
Шварцев время от времени затягивался. Огонек папироски разгорался и дрожал. Являясь единственным световым пятном во мраке моего подземелья, он виделся мне аленьким цветочком, милым напоминанием о читанной матерью сказке. Аромат табака казался мне незнакомым и чужим, но на удивление приятным. Сам-то я никогда не курил, но запах табачного дыма нравился мне. Еще школьником я научился отличать аромат дыма «Герцеговины флор», которые курил мой отец, от аромата самосада. Но капитан Шварцев курил что-то другое. Сигареты. С неведомым мне бабским ароматом.
– Трофейные, – проговорил он, и я скорее почуял, чем почувствовал или увидел рядом со своим лицом его руку.
Рука сильно пахла сырой землей, чуть-чуть порохом и ружейной смазкой и совсем немного этим самым неведомым мне табаком.
– Не курю, но, может быть…
– Попробуй.
Закурив еще одну сигарету, он вставил ее между моих губ. Рот мой наполнился сладковатым дымом, и я, выпустив его через ноздри, затянулся снова.
– Мы посоветовались и решили, что ты прикроешь наш отход. Горючего у нас нет. Но танк есть. Пушка исправна. Боекомплект – на полтора десятка выстрелов, а полтора десятка выстрелов – это уже настоящий бой. Кроме тебя здесь больше нет ни одного человека, умеющего управляться с танком. Дружище, ты дашь бой врагу!
Слушая его, я затягивался и снова, и снова выпускал дым из ноздрей.
– Тебе никто не может приказать – не те нынче обстоятельства, но, думаю, ты же согласишься прикрыть наш отход? – спросил Шварцев.
– Мне не выжить при таких обстоятельствах, – проговорил я и поперхнулся дымом ли, собственными ли словами – ведь несколько минут назад я всерьез считал себя мертвым.
– Шанс выжить есть. К тому же мы не оставим тебя совсем одного, – заметив мое смятение, проговорил Шварцев. – Есть тут человек один на все согласный. Он останется с тобой заряжающим. Он поможет, если что, потом… Человек живуч. В этом я убедился на собственном примере – и не один раз за короткое время. Возможно, и ты выживешь.
– У меня нет шансов.
– Не о том думаешь. Ты лучше думай об Оржице.
– Я не дезертир и до дома бежать не собираюсь как некоторые!
– В Оржице нет больше тебе дома…
– Да тебе-то к чему далась наша Оржица?
Вскочить.
Схватить.
Нет!
Ударить так, чтобы, пробив спиной брезентовый полог, этот предатель вылетел из землянки наружу и с размаху грянулся в слякоть. Огонек его сигаретки давным-давно исчез, но я привык уже видеть его неохотно шевелящийся во мраке подземелья силуэт. Стану бить – не промахнусь!
– Отставить панибратство! – в интонации Шварцева я впервые услышал командирские нотки. – Оржица уже под немцем.
– Откуда знаешь?
– Ходила разведка. Нынче утром вернулась.
– Врут. В Оржице не может быть немцев.
– Они там и уже натворили дел.
– Надеюсь, что все-таки…
– Твоя фамилия Пискунов. Так сказала мне Галина Винниченко.
– Пискунов, – подтвердил я.
– Лия Азарьевна Пискунова…
– Галя не любит мою мать.
– Любовь Трубачева…
– Галя не в ладах и с моей сестрой.
– Я так и подумал.
– Что?
– Что казненные – родственницы. Обе еврейки – скорее всего, мать и дочь. Чем-то они похожи.
– Врешь! Кто станет казнить мою мать? Она не совсем в себе… А дети? Детей ты видел?
– Одного. Та, что моложе, держала ребенка на руках.
– Значит…
– Мальчишку. Уже мертвого.
– Послушай, Шварцев или как там тебя…
– Прикрой наш отход. Обещаю прийти в Оржицу и отомстить.
– …у Любы детей было трое. Остальных не видел?
– Не видел. Да и некогда мне было. Видел виселицу на площади перед зданием школы.
– Так может быть…
– Может. При такой ситуации может быть все, хотя лучше рассчитывать на самый плохой вариант.
Глава 5
Я перевернулся на спину. В таком положении удобней вспоминать. Постепенно я забыл ноющую боль в теле и мучительный страх. Перестал слышать стук дождевых капель. Первым делом мне вспомнились те времена, когда я часто и подолгу мысленно разговаривал с Галей. Эти беззвучные монологи скрашивали мою жизнь в первые месяцы после нашего расставания. Сейчас, находясь под залитой дождем землей, фактически уже в могиле, я решил, что буду говорить с нею вслух. Так звук собственного голоса напомнит мне, что я все еще жив. Я хотел рассказать ей о хаосе. Вернее, о том, как наш с ней мир в одночасье из пролетарского рая превратился в хаос…