«Поэтому американское правительство, — указывалось в заметке, — планирует строительство соответствующих пунктов управления по всему южному побережью Соединенных Штатов. Изобретатель Гаммонд вполне успешно провел испытания по ведению мины с аэроплана, находясь от нее на весьма почтительном расстоянии. Недалеко то время, — уверенно писала „Evening World“, — когда армия Соединенных Штатов Америки будет оснащена только самым современным оружием».
«Да, — вздохнул Ардашев, — наука, подгоняемая войной, делает все новые и новые открытия». Увидев вывеску «Часы и драгоценности Л. Гиршмана», он сложил газету и остановил возницу. Клим Пантелеевич отдал кучеру два двугривенных и направился к магазину.
Жалобно зазвенел дверной колокольчик, но хозяин не появился. Стойка была пуста. На полу, прямо к ногам, текла едва заметная темно-багровая струйка. Статский советник шагнул к прилавку и заглянул за него. «О боже!» — чуть не воскликнул он вслух. Неловко поджав под себя правую руку, на боку лежал ювелир. Левая рука с перстнем откинулась назад. В галстуке виднелась жемчужная заколка. Часы выпали из жилетного кармашка и, наверное, бы укатились, не будь они на толстой золотой цепочке. Горло Гиршмана было перерезано от самого уха. Напомаженные и тщательно уложенные волосы свесились вниз, обнажив заметную плешь. Холодные глаза удивленно смотрели в стену. Вся одежда несчастного пропиталась кровью. Витрины в шкафах были пусты, ящики выдвинуты. На полу змейкой извивалась золотая цепочка, рядом — кулон, в углу — серебряная ложка, которую обычно дарят новорожденным. Пахло кровью и все тем же знакомым «Гелиотропом».
Ардашев толкнул носком ноги приоткрытую дверь соседней комнаты с вырезанным окошком и надписью «Починка хронометров». Петли скрипнули, и в ту же секунду выскочила кукушка и истерично прокричала десять раз.
И здесь, во второй комнате, смерть правила бал. И старик, и его молодой помощник не избежали ножа. Первый был заколот в сердце, второй, судя по растекшемуся на сорочке красному пятну, — в печень. «Били умело, мастера. Скорее всего, их было двое… хотя, с неповоротливым ювелиром, стариком и его тощим подмастерьем мог справиться и один физически крепкий человек». «Хорошенькое начало дня», — горько усмехнулся статский советник.
Вдруг звякнул дверной колокольчик, и послышались шаги. Клим Пантелеевич выглянул. Прямо посреди комнаты стоял мальчишка, разносчик газет. Увидев Ардашева и разбросанные пустые ящики, он попятился назад, выбежал на улицу и принялся звать полицию.
«Теперь уходить бессмысленно, — рассудил бывший присяжный поверенный. Он вернулся в первую комнату, достал носовой платок, обернул им ручку телефона и, услышав далекий голос барышни, изрек: — Полицию. Срочно…» Соединения еще не было установлено, как, отбросив колокольчик к потолку, распахнулась входная дверь, и в лицо статского советника уставились два вороненых ствола Смит-энд-Вессона.
11. Старый знакомый
Никогда не бывает так плохо, чтобы не стало еще хуже.
Четвертый день пребывания в Киеве стал для Клима Пантелеевича таким же малоприятным, как и второй. Разница заключалась лишь в том, что на этот раз его сразу же заковали в малые ручные цепочки и доставили в сыскное отделение, располагавшееся в доме 17/5 на углу Владимирской и Большой Житомирской. Здесь задержанным занялся не кто-нибудь, а гроза всех местных ширмачей[13], шопенфиллеров[14] и шкиферов[15] Николай Дмитриевич Ткаченко. Этот невысокого роста человек среднего телосложения, стриженный под машинку, с вздернутыми вверх усиками, так сразу и представился:
— Ткаченко Николай Дмитриевич — начальник сыскного отделения. А вы кто будете-с?
— Ардашев Клим Пантелеевич, статский советник, служу в МИДе.
— О! Статский советник? Вона как! Величина! А я все в коллежских секретарях маюсь… да-с. Только я вас, ясновельможный пан, вполне серьезно спрашиваю: кто вы есть на самом деле? Вид-то небось поддельный?
Ардашев не ответил.
Полицейский покачал головой, вздохнул и вымолвил:
— Ну що? Зараз як в окропи муха?[16]
— Я на вашей мове не размовляю[17], — с усмешкой изрек Ардашев.
— Ага! Дерзите? — покраснел от злости начальник сыскного. — Что ж, извольте! Сейчас посмотрим…
— Послушайте, — перебил его Клим Пантелеевич, — если вас не устраивают мои объяснения, то позвоните действительному статскому советнику Могилевскому, проживающему на Большой Владимирской, рядом с магазином «Свет». Номер телефона: девяносто восемь. И Терентий Петрович вам, несомненно, подтвердит, что я у него в гостях, а вообще служу в МИДе и приехал из столицы двадцать пятого мая. К тому же по приезде я отдал паспорт дворнику на посвидетельствование.
— Ну-у, допустим, — неуверенно кивнул полицейский, — это мы, конечно, проверим. Но вопросов к вам, батенька, все равно много. Например, как вы оказались в магазине Гиршмана?
— Я туда зашел, — не без иронии ответил статский советник.
— А зачем?
— Третьего дня купил у него часы для своей жены (кстати, она тоже отдыхает вместе со мной, но приехала раньше). Подтверждением являются как сами часы, так и квитанция на их приобретение, которая в данный момент покоится на вашем столе. Я был вынужден вновь наведаться в этот магазин, поскольку часы перестали идти. Что здесь подозрительного? Откровенно говоря, вы бы и сами могли сделать такой вывод, изучив сей платежный документ.
— Это уж позвольте мне решать, как вести допрос лица, подозреваемого в тройном смертоубийстве и грабеже.
— Послушайте, я же сам просил соединить меня с полицией. Телефонистка это подтвердит. Да разве стал бы я дозваниваться до дежурного, если бы был убийцей?
— А вот потому и звонили, чтобы отвести от себя подозрение. Ничего не скажешь — умно-с! — Ткаченко поднялся, обошел стол, уселся напротив и спросил: — А теперь, сударь мой, ответьте: почему вы брали телефонную трубку через платок? Боялись пальчики оставить, да? Почему расхаживали и рассматривали трупы? Я надеюсь, покойного не обыскивали?.. Собирались сообщить нам о преступлении уже после того, как утолили свое любопытство? А могли бы и сразу городового окликнуть. Но вы этого не сделали.
— Видите ли, — неохотно начал объясняться Клим Пантелеевич, — с седьмого года по середину четырнадцатого я входил в сословие присяжных поверенных и имел практику в Ставропольском окружном суде. Для того чтобы доказать невиновность моих подзащитных, мне иногда приходилось отыскивать настоящих преступников. На моем счету немало раскрытых убийств. Вот и здесь я непроизвольно принялся осматривать место преступления, ведь я брался защищать только тех подсудимых, в чьей невиновности был абсолютно уверен… Да и потом, а что, если бы преступник еще оставался там? Возможно, я бы его и задержал.
Полицейский, казалось, Ардашева не слушал, он смотрел в пол и размышлял о чем-то своем. Вдруг сыщик поднял глаза и спросил:
— Где, говорите, практиковали? В Ставрополе?
— Именно.
— А вот это, душа моя, мы сейчас и проверим. — Он радостно потер руки и выбежал из комнаты.
Прошло несколько минут, и дверь открылась. В ней, как в картинной раме, появился образ… Каширина, помощника начальника сыскного отделения города Ставрополя. Антон Филаретович был тот же самый — маленький, толстый, с бегающими злыми глазками — но теперь какой-то обрюзгший и осунувшийся. Проплешина стала заметнее, усы поседели и опустились вниз, почти как у запорожского казака с известной картины Ильи Репина.
— Аа-а?! — Будто онемев, он показал пальцем на Ардашева и выдавил: — Вы его что, арестовали?
— А это уж, свет мой, Антон Филаретович, от вас будет зависеть.
— Антон Филаретович! Какими судьбами? — улыбаясь, воскликнул Ардашев. — Как видите, ваша мечта сбылась: меня заковали в цепи. А там, как вы и предсказывали: дальняя дорога и пересыльная тюрьма.
— Что же вы молчите, друг мой? — осведомился начальник сыскного. — Вы узнаете этого человека или нет?
— Это Клим Пантелеевич Ардашев, служил когда-то в МИДе, потом у нас адвокатствовал. Два года назад уехал в Петербург… простите, Петроград, придя наконец в себя, — произнес Каширин. Повернувшись к начальнику, он добавил: — Разрешите, Николай Дмитриевич, вас на два слова… лучше в коридоре…
— Извольте, — пожал плечами Ткаченко и вышел.
— Господа, а как же насчет кандалов? — крикнул им вдогонку скованный цепями статский советник, но дверь уже захлопнулась.
— Слава богу, разрешилось недоразумение, и временный мой начальничек во всем разобрался. А так, признаюсь, человек он трудный, и местами даже бестолковый, несмотря на то что грамотного интеллигента из себя корчит. А вот скажите, разве может хохол быть интеллигентом? Не-а, ни в жисть! — подливая в чай Ардашева гавайский ром, рассуждал старый знакомый из южной губернской столицы. — А знаете, что я вам скажу: меня это тройное убийство вообще не интересует. Мне на него — тьфу-тьфу — наплевать. Не мое это дело. Какая мне разница, кто здесь кого и за какие грехи порешил? Меня известный вам Ефим Андреевич Поляничко сюда за другим, более важным делом откомандировал. Вот и комнатку местные сыскари выделили, хоть и маленькая — зато с окном, и вид хороший — прямо на сквер… Вы, Клим Пантелеевич кушайте, не стесняйтесь, — Каширин придвинул гостю вазу с пряниками.
— Кстати, как он там поживает? — тепло улыбнулся бывший адвокат. — Пенсион ведь давно заработал, а не успокаивается — все со злом борется…
— А! — махнул рукой полицейский. — Только, что кажный год обещает уйти. Вот уже и надворного получил, а все сидит. Но уверяет меня, что осенью освободит место. Вы же знаете, я этого светлого дня уже девять лет жду. В прошлом месяце титулярного пожаловали… Поощрений и благодарностей у меня — стены в Зимнем дворце можно оклеить. И медалька… А как я банду Рваного брал! И ведь не побоялся тогда, смело на пулю пошел! Да… ранили‑с, но ничего, шрамы затянулись. Эх, Клим Пантелеевич, дорогой вы мой! Помните, как мы славно на «Королеве Ольге» по Средиземному морю вояжировали! Помните? Как жили — не тужили… А какие мадамы по палубе фланировали!.. А теперь — война, калеки на улицах, вдовы в черных платках…Зачем? Кто все это выдумал?.. А царь-батюшка наш, — он понизил голос почти до шепота, — как заводная механическая сорока, все о патриотизме талдычит… Оружием трясет, германца напугать хочет, а зад-то у солдата голый, и в котелке у него тюря! И невдомек государю нашему самодержцу, что у народа терпения почти не осталось. А что будет, когда оно совсем кончится? А я отвечу: смоет всех одной волной. И меня, и вас, и всю августейшую семью — всех! — Каширин плеснул в пустой стакан чистого рому и выпил залпом, как водку. Зажмурился, занюхал рукавом и продолжил: — Правда, кровавое варьете продлится недолго. Всем скоро свобода надоест. И вот тогда живоглоты выберут из своих рядов самого чудовищного и жестокого правителя. Бояться его будут, как кролики удава, смотреть снизу вверх, отдавать ему на заклание жен, детей, родителей и славить, славить, славить!..