И Андрей решил. За пять минут, что тлела сигарета, выкуренная последний раз на заднем дворе Гнесинки. В конце концов, он проучился три курса – не так уж и мало. Голос ему поставили, технику какую-никакую дали. А вокализы всякие не особо Андрею и интересны. Цирк же стал для него родным домом, и подвести Сан Саныча, оставить без номера Айдара он не мог. Андрей бросил окурок в урну и пошёл обратно в деканат – забирать документы.
Гастроли запомнились ему удивительной атмосферой единения. Артистов селили в специальные цирковые гостиницы, больше похожие на общежития: длинные коридоры с удобствами в конце, маленькие комнаты на два-три человека и общие кухни. Многие цирковые артисты поехали с семьями, впрочем, у многих жёны и даже дети тоже выходили на манеж в том или ином качестве. У Айдара своей семьи пока не было, поэтому они с Андреем селились в одной комнате. Комнаты чаще всего оказывались не особо уютными, но в них только спали. Жизнь проходила или на манеже, за репетициями и выступлениями, или на общих кухнях, где если готовили, то на всех, и после вечернего представления на кухне обязательно ждали горячий ужин и внимательные глаза бабушки Тамары, в прошлом гимнастки, потом костюмерши, а теперь просто ангела-хранителя цирковых, которая ездила с труппой на все гастроли и, пока артисты трудились на манеже, бегала по очередному городу в поисках продуктов. А дядя Коля, инспектор манежа, здоровяк с пышными усами и маленькими, почему-то всегда воспалёнными глазами, рассказывал интересные истории из жизни ещё дореволюционного цирка и подливал всем водки. Да, цирковые пили, и пили крепко. Но только после последнего выступления и ровно до полуночи. Чтобы успеть проспаться, чтобы на утренней репетиции не подвели руки или реакции. Именно этой внутренней дисциплиной, живущей внутри каждого члена труппы, Андрей восхищался больше всего. Казалось бы, обычные люди, с обычными человеческими радостями: удалось достать краковской колбасы на ужин, можно выпить водки в хорошей компании и обсудить Зинку-эквилибристку, которая опять беременная, да сколько же можно, она в декрете чаще, чем на манеже бывает. А потом кто-то скажет: «Двенадцать, ребята», и все посерьёзнеют и разойдутся по комнатам, не забыв помочь бабушке Тамаре с грязной посудой. Потому что уже утром надо «Алле-оп!». И чтобы руки не дрожали, потому что одно твоё неверное движение – и убьёшь ладно бы себя, а если партнёра, который с тобой в сцепке? И как дальше жить?
В каждом городе Андрей бегал на телеграф звонить Аиде Осиповне. Он ей, конечно, признался, что ушёл из Гнесинки. Только про тигров благоразумно умолчал, ему и так хватило материнских нотаций.
– Гастроли кончатся, сынок, а дальше-то ты что будешь делать? – прозвучал её главный вопрос тогда, когда он только собирал в дорогу старый, ещё Вовкин фронтовой чемодан.
И теперь, засыпая под стук вагонных колёс, перевозивших его в новый город, Андрей снова и снова думал над ответом. Что он будет делать дальше? Всю жизнь пропоёт в цирке? Да, здесь настоящие, а не картонные, как в Гнесинке, чувства и эмоции. Настоящий риск, ежедневный, не сыгранный. Но он-то не настоящий цирковой. Его взяли в семью, но он навсегда тут останется приёмышем. Он заходит в клетку с тиграми, но он их не укрощает. Он просто поёт. И переучиваться на артиста цирка ему поздно, да и глупо. Андрею нравилось петь. Но как совместить песню и полнокровную – с опасностями, подвигами, большими делами – жизнь, он ещё не понимал.
***
Андрей Иванович сдержанно кивает, выводя вперёд свою напарницу.
– Кланяйся, Нателла, это твои аплодисменты, – говорит он не в микрофон.
Девушка двигается неуклюже, и её дёрганые движения в сочетании с чёрными очками создают на сцене гнетущий образ. К тому же аплодисменты звучат вялые. То ли номер публике не понравился, то ли сидящие в зале зрители не спешили поддерживать товарку, выбравшуюся на сцену. И Нателла чувствует неладное – Андрей Иванович понимает это по её нервной, натужной улыбке.
– Не жалейте ладоней, друзья, – зычно просит он в микрофон. – Перед вами выступают талантливейшая девушка и Народный артист Советского Союза всё же. Не каждый день такое случается. Поддерживайте друг друга! Если вы не будете сплочёнными, большой мир вас проглотит. Давайте ещё раз поаплодируем Нателле!
И пристыжённый зал хлопает в два раза громче. Андрей Иванович усмехается, делает ещё один полупоклон и ведёт Нателлу в кулисы.
– Вы были очаровательны, барышня, – шепчет он ей на ухо по дороге. – Передаю вас в надёжные руки вашей мамы.
И идёт в гримёрку с чувством выполненного долга. Даже не заметив ошарашенных взглядов конферансье, мамы Нателлы и прочего народа, крутившегося за сценой. Такой фокус он проделывал не один раз. Нет, он не выпрашивает аплодисменты у публики. Для себя никогда не выпрашивает. Но пристыдить зал, который как-то не так, по его мнению, реагирует, очень даже мог. На правах старшего.
Лёньки в гримуборной уже нет, так что порядка здесь стало гораздо больше: не валяются сменные ботинки, вешалка наполовину опустела, второй гримёрный столик не завален баночками и коробочками, которых Волк всегда таскает в избытке. Всё молодится, хочет выглядеть секс-символом. Только грязная чашка с остатками кофе и растерзанная тарелка с мясной нарезкой говорит о его недавнем тут присутствии.
Андрей Иванович качает головой в ответ собственным мыслям и педантично ополаскивает чашку в раковине. Не потому, что она тут единственная, а ему тоже хочется кофе. Он просто не любит беспорядок. А оставить после себя грязную гримёрку – неуважение к персоналу. Только потом начинает переодеваться в «гражданское» и смывать грим.
Чашка, конечно, не самое страшное, а Лёнька просто не замечает подобные мелочи. Он всегда куда-то опаздывает – то на очередной корпоратив, то к очередной даме сердца. Все теперь куда-то спешат. Раньше любой сборный концерт становился для артистов событием. Они приезжали заранее, чтобы собраться в кулисах, обсудить все новости, приготовиться к выступлению. И в подготовку входили не только наспех набросанный грим и переодевание в отглаженный костюм и более узкие концертные туфли. Они морально настраивались на работу со зрителем, на творчество. А теперь что? Приехал за пять минут до выхода, чуть ли не ворвался на сцену в джинсах каких-нибудь, в которых только на огороде сорняки дёргать, отстрелялся под фонограмму и дальше помчался «бабло зашибать». Так они теперь говорят, молодые? Нет, их тройка пока держится. Марик Агдавлетов, Лёня Волк и он хотя бы стараются соблюдать старые традиции, когда выходят к зрителям. Но Марик почти не выходит, а Лёнька погряз в коммерческой истории. Соглашается на всё подряд, лишь бы деньги платили. И бог бы с ними, с деньгами, Андрей и сам не считал зазорным спеть заказной концерт для уважаемых людей в каком-нибудь ресторане. Плохо, что теперь не осталось времени на общение. Вот как было в прежние времена? Ты выступил, допустим, в начале концерта. Но куда тебе спешить? Домой к телевизору, где три программы в лучшем случае? И все оставались в гримёрках, накрывались столы. И не так, как сейчас, за счёт организаторов жалкая тарелка с колбасой и заветренные фрукты. Нет, все скидывались по рублю, кто-то бежал в соседний гастроном. Девочки-артистки сооружали бутерброды, кто-то обязательно доставал из портфеля дефицит: баночку шпрот или даже палку сырокопчёной колбасы из спецраспределителя. Можно скромно умолчать, что этим кем-то обычно становился Андрей. Вряд ли сейчас у кого-нибудь из артистов в портфеле колбаса обнаружится, а тогда никто не удивлялся. И начиналось застолье, скромное по сегодняшним временам, но такое душевное: с актёрскими байками, с дружескими шутками. И никто не изображал занятость, не пытался произвести впечатление, мол, разрывают на части организаторы, журналисты и телевидение, бегу, спешу, боже, какой я востребованный артист, аж самому противно! Потому что каждый был на виду у коллег, все друг про друга всё знали, как в большой коммунальной квартире: и что Марика опять на худсовете пропесочили за вольный репертуар, и он теперь без работы сидит наказанный, и что Лёнька с женой поссорился и поэтому ходит как в воду опущенный, и что на новом конкурсе артистов эстрады Машке дали только третье место, потому что она оказалась настолько самобытной, что никто не смог определить жанр, в котором она выступает, а теперь Машку требуют на гастроли все филармонии Советского Союза.
Да… Хорошее было время. Честное какое-то, настоящее. А теперь только пыль в глаза под названием «шоу-бизнес». Хотя нет тут ни бизнеса, ни шоу. Так, бездарная клоунада.
Андрей Иванович убирает костюм в кофр, подхватывает дипломат, в котором ни колбасы, ни шпрот, одни бумажки, и те не имеющие отношения к творчеству. Выходит в коридор, ещё раз удивляясь, как много тут сегодня детей. Хоть они пока настоящие. Половина в тёмных очках, кто-то с белыми тростями, помогающими незрячим ориентироваться в пространстве. Но не сидят же по гримёркам, не спешат по своим делам. Собрались в коридоре и общаются, обсуждают, кто как выступил, фотографируются со «звёздами». Для них этот концерт – настоящий праздник, а не рутина, как для приглашённых «селебрити».
Кигель машинально гладит по голове какого-то мелкого ребятёнка, проходя мимо. Кивает на прощание администратору, на ходу пожимает руку коллеге, молодому певцу, имени которого он даже не помнил, но в лицо узнал, и идёт к машине. Часы показывают половину третьего. Быстро он сегодня управился, можно ещё в Министерство культуры заехать, успеть один вопрос решить. А потом к Марату.
– В министерство, – говорит он водителю, распахнувшему перед ним дверь.
В какое именно – можно не уточнять. В Министерстве культуры он бывает чуть ли не чаще, чем в офисе. Министр его, кажется, уже боится. Знает, что если пришёл Андрей Кигель, то опять придётся кому-то пробивать звание, а то и квартиру, находить помещение для репетиций или деньги на очередной грандиозный проект. И рад бы министр просто не пускать назойливого посетителя, но не может. Потому что, если бы не Андрей, не был бы он министром. Да что там, он бы институт не закончил, из которого его трижды выгнать пытались. Впрочем, это совсем другая история.