Андрей покачал головой:
– Врут его друзья-коммунисты. Или друг твой врёт.
– Да зачем им врать-то?
– Чтобы деморализовать советских артистов. Мол, вот вы как плохо живёте. Давайте к нам, на Запад, и тоже будет вам баня и шашлык. И только дураки запивают шашлык шампанским, кстати. Так, давайте ещё по одной, чтобы не заболеть. У нас двадцать девять городов впереди.
– Населённых пунктов, – поправила Зейнаб. – В каком-нибудь из них обязательно найдётся баня. Специально для Алика.
– И, может быть, даже шампанское, – усмехнулся Андрей. – Чтобы он не чувствовал себя обделённым.
***
Здание оцеплено, но Кигеля неожиданно легко пропускают за первое кольцо ограждения. Ему стоило только подъехать и выйти из машины, как ребята-омоновцы сами расступились, даже поздоровались. Казалось бы, просто артист. Не просто.
В воздухе разлито напряжение. Повсюду машины с мигалками: «скорая помощь», МЧС, милиция. И машины без мигалок, возле которых стоят люди в тёмных костюмах. К одной из них сразу и направляется Кигель. Ушакова, главу силового ведомства, он знает лет сто. Когда-то Алексей Петрович, ещё лейтенант, сопровождал Кигеля в особо важных зарубежных поездках: когда нашу команду на Олимпиаде в Лейк-Плэсиде поддерживали, когда в Афганистан летал. В Афганистане они и подружились, как-то забыв, кто за кем присматривает, вместе наблюдая миномётные обстрелы и объезжая с концертами госпиталя.
– Андрей Иваныч! Ты уже тут! А я только хотел тебе звонить. – Алексей Петрович делает шаг навстречу и тянет руку для пожатия. – Садись в машину, поговорим.
Кигель ныряет в просторный салон без лишних вопросов.
– Рассказывать мне особо нечего. Я отработал свой номер и уехал. Ничего подозрительного не видел, обычный концерт, дети. Сколько там сейчас человек?
– Весь зал и артисты. По предварительным данным, около восьмисот человек. И десять террористов. Они уже вышли на связь. Я, собственно, поэтому и собирался тебе звонить.
Кигель вопросительно поднимает бровь:
– Они думали, ты ещё там. Полагали, что ты дождёшься окончания концерта и выйдешь на поклон. И что все приглашённые артисты там будут, видимо.
– Так им я нужен, что ли? Не дети? Так давай я к ним пойду, пусть детей выпустят!
Он и секунды не думает и даже дёргается, чтобы встать.
Ушаков хватает его за локоть:
– Куда ты собрался, герой? Меня послушай сначала. Им все нужны. Но чем больше знаменитых людей в заложниках, тем лучше, с их точки зрения. Знаменитости и дети – сочетание, которое заставит власть слушать их более внимательно. По их мнению, опять же.
– И чего они хотят?
– С президентом пообщаться, – усмехается Ушаков. – Неважно, Андрей Иваныч. Ты же знаешь, с террористами переговоры вести нельзя. Единственное, чего они хотят по-настоящему, это запугать людей. Посеять панику. Подорвать авторитет власти. Развалить страну в конечном счёте. Короче говоря, Андрей. Они оцепили зал и сцену, на половине из них пояса смертников. Если подорвутся… Мы просчитываем сейчас разные сценарии и согласовываем их там. – Ушаков поднимает глаза к потолку автомобиля. Можно не уточнять, где именно сценарии согласовываются. – Тянем время и пытаемся договориться о хотя бы частичном освобождении заложников. Понятно, что просто так они всех не отпустят. Но хотя бы детей! А детей там половина зала. Проблема в том, что говорить они хотят только с тобой. Ну или с президентом, но сам понимаешь…
– Я пошёл. – Кигель даже не дожидается окончания фразы.
– Куда ты пошёл? – Ушаков теряет терпение вместе с благожелательным тоном. – Сядь и послушай, как себя надо с ними вести. Твою ж мать… Где вас таких делают? Любой человек на твоём месте уже пальцем у виска бы покрутил. А этот рвётся с десятью вооружёнными бандитами пообщаться. Сам приехал…
– В Советском Союзе нас делали, – мрачно отвечает Кигель. – Нас обоих. Пока мы тут разговоры разговариваем, там дети под прицелом сидят. Слепые и слабовидящие дети. И, может быть, кто-то из моих коллег заодно.
И тут же мысленно перебрал «своих». Хорошо, что Лёнька выступил раньше него и сразу уехал. Вот кто среди них троих не герой, да и сердце у него, недавно операция была, не нужны ему такие потрясения. А Марик бы полез на рожон, у него смелости хоть отбавляй. Но Марик дома, и хочется надеяться, что не смотрит сейчас телевизор.
Вполуха он слушает наставления Ушакова. Он сам знает, как надо разговаривать в подобных случаях. Откуда? Да просто знает, чувствует. Были в его жизни и душманы, налетевшие на группу артистов в Афганистане, и бандиты, угрожавшие ему расправой в девяностые, когда только-только бизнес начинал, и белые как мел ликвидаторы, подходившие к нему после третьего за день концерта в Чернобыле и говорившие «Что ты делаешь? Уезжай!» Чего он ещё не видел? Нескольких обвязанных гранатами молокососов?
Кигель спокойно шагает ко второму кругу оцепления, Ушаков быстро идёт за ним. Здесь, на глазах у подчинённых, он должен сохранять невозмутимость. Но в последний момент всё же не выдерживает:
– Андрей Иваныч, вы бы хоть жене сначала позвонил.
– Посоветоваться? – ухмыляется Кигель. – Или попрощаться?
– Да ну тебя! Старый чёрт! Всё, иди. Мы по рации уже передали. Они тебя ждут.
Омоновцы из второго круга оцепления пропускать его не хотят, расступаются, только когда Ушаков цедит сквозь зубы:
– Пропустите.
Лица бойцов закрыты масками, но глаза видно, и в глазах Кигель читает такое искреннее недоумение. Ну да, артист. Не президент, не хотя бы сам Ушаков. Всего лишь артист. Зачем он понадобился террористам? Зря Алексей Петрович переживает, они вряд ли захотят обменять одного Кигеля хотя бы на сотню ребятишек. Он невыгодный товар для переговоров с властью – слишком старый. Даже если пристрелят одного старого артиста, невелика потеря для страны. То ли дело дети. Так что Кигель им понадобился не для обмена, а для диалога.
Ещё шагов десять от омоновцев до входа в здание концертного зала. Снаружи никого нет, дверь не заперта. Кигель спокойно её открывает, как будто на концерт идёт. И почти сразу замечает тело, лежащее лицом вниз. Женщина, билетёрша. Нет сомнений, что мёртвая, ему не требуется нагибаться и проверять – мёртвых тел он тоже видел в своей жизни достаточно. Он успевает её обойти, чтобы не переступать, прежде чем слышит:
– Стоять! Кто идёт?
Голос раздаётся с лестницы, ведущей в концертный зал. Кигель поднимает голову. На ступеньках сидит парень, лицо обвязано платком, прикрывающим нос и рот, глаза беспокойно бегают. Автомат, который держит парень, направлен прямо на Кигеля.
– Кигель идёт, – усмехается Андрей Иванович. – Звали?
– Я не звал. Может, Ахмед звал. Стой. Сейчас с ним свяжусь.
Кигель стоит, сложив руки на груди. Наблюдает, как парень связывается с кем-то по рации, как на лестницу вразвалку выходит мужик постарше и покрепче. На вид лет сорок, в чёрной бороде уже серебряные просветы. Тоже с автоматом. Выходит и садится на ступеньки, пристроив автомат между ног.
– Ну давай разговаривать, – изрекает он, устроившись.
Кигель качает головой:
– Я думал, здесь мужчины собрались, мужской разговор будет.
– А мы кто, по-твоему?
– Не знаю. Перед вами старший стоит, а вы сидите, не стыдно?
Молодой вскакивает. Бородатый косится на него неодобрительно, но тоже встаёт:
– Ты ещё нас учить будешь?
– А что бы не поучить, если некому было?
Воцаряется пауза, но Кигель понимает, что счёт один-ноль в его пользу. Уважение к старшим в этих парней закладывают с детства, и они приняли его как старшего. Значит, диалогу быть.
– Чего ты хочешь? – цедит бородатый.
– Это ты меня позвал, не я к тебе первый пришёл, – напоминает Кигель. – Чего хочешь ты?
– Счастья для своего народа, – с вызовом произносит Ахмед.
– Ценой жизни слепых детей?
– А про наших детей кто-нибудь думает?
Они стоят несколько минут, сверля друг друга взглядами.
Потом Андрей Иванович качает головой:
– Пустой разговор, Ахмед. Ты же умный парень, ты всё прекрасно понимаешь. Такие вопросы не в нашей с тобой компетенции. Отпусти детей.
– Не могу.
Снова пауза и два встретившихся взгляда. Тяжёлый и уставший – Кигеля, настороженный – Ахмеда.
– Маленьких отпусти хотя бы. Я же пел для них сегодня, я видел, кто в зале. Там были совсем малыши.
Ахмед молчит, сомневается. Кигель ждёт. Он понимает, что если сразу не прозвучало «нет», то это «да». Вопрос в условиях. Ахмед думает, что потребовать взамен.
– Можешь оставить меня, – спокойно предлагает Кигель.
Ахмед прищуривается и поднимает автомат.
Часть 2
Вторую за день чашку кофе Зейнаб позволяет себе после обеда, когда все домашние дела уже переделаны: помощники проконтролированы, в шкафу в спальне Андрея висят две выглаженные рубашки на завтра и два разных костюма на выбор, а жаркое с грибами отправлено в духовку томиться. В распоряжении Зейнаб целый штат помощников, от уборщицы и садовника до личного, только за ней закреплённого водителя на случай, если она захочет куда-то поехать без Андрея. Но еду она готовит всегда сама. Потому что никто, кроме неё, не приготовит так, как любит Андрей. По рецептам Аиды Осиповны, разумеется.
Зейнаб наливает кофе в хрупкую чашечку и выходит во двор. Дом у них небольшой по сегодняшним меркам, зато территория огромная – Андрей выкупил два соседних участка и соединил забором. Дети ещё бегали по семи соткам, а в распоряжении внуков тридцать с лишним. Тут и теннисная площадка поместилась, и бассейн, и даже теплицы. Вроде бы в них нет никакой необходимости, сейчас всё можно купить на рынке или в супермаркете и зимой, и летом. Но Зейнаб нравится возиться с грядками, подвязывать рассаду и собирать хрусткие огурчики и маленькие тугие помидорки «черри». Настрогать салат и подать вернувшемуся с работы мужу, с гордостью добавив: «Всё своё». Андрей привык питаться в ресторанах, куда от них денешься с его профессией, но предпочитает домашнее: её котлеты из сложной смеси мясного фарша, чеснока, сала и сырой картошки, обваленные в домашних же сухарях. Точно такие, как делала Аида Осиповна. Блинчики с яблочным повидлом. И повидло Зейнаб тоже варит сама из яблок, которыми в сентябре усыпаны две старые яблони прямо возле дома. Только Зейнаб умеет делать тончайшие кружевные блинчики, настолько тонкие, что перевернуть их лопаткой невозможно. Она переворачивает, поддевая ажурный край кончиками пальцев.