– И в магазин заскочи какой-нибудь винно-водочный, – добавляет Кигель с заднего сиденья.
– В ваш? – уточняет Петрович.
– Да хоть в какой, мне бутылка коньяка нужна. Или две…
– Ну лучше-то в ваш, зачем на сторону деньги отдавать? – рассуждает Петрович и перестраивается на правую полосу, чтобы свернуть к ближайшему магазину шефа.
Да, у него ещё и сеть алкомаркетов, относительно недавний проект. Кигель долго сомневался, ввязываться или нет. Любой новый бизнес на первых порах отнимает много времени и сил, которых уже не хватает. Он, конечно, поставит управляющих, но пока их научишь, пока все процессы отладишь… Аренда, закупки, контракты. Пока со всеми договоришься… Но ввязался и в итоге не пожалел, вложения окупились быстро, первые три магазина начали приносить доход, и сейчас Кигель активно масштабировался, расширял сеть по Москве и ближнему Подмосковью. Зейнаб его ругала, мол, зачем тебе ещё заботы, неужели мало пекарен и гонораров за концерты. А Андрей Иванович и сам не знал зачем. Просто не мог пройти мимо интересного и выгодного проекта. Если можно заработать деньги, почему их не заработать? Так он рассуждал всегда: и когда договаривался о третьем или четвёртом концерте в день в советское время, и когда соглашался выступить в казино или на чьём-то банкете в девяностые, и теперь не изменял собственным принципам. Зато ни Зейнаб, ни дети, ни внуки не нуждаются ни в чём. И теперь уже не будут нуждаться, даже если с ним что-то случится.
В магазин Андрей Иванович идёт сам, раз уж заехали. Заодно проверяет, что есть на полках, все ли продавцы на месте, все ли улыбаются, сколько покупателей в зале. Возвращается с двумя бутылками коньяка и тортом для Маши. – Марик к сладкому равнодушен. Торт тоже собственного производства: в какой-то момент Кигель понял, что часть продукции хлебопекарен можно продавать в алкомаркетах, многие мужики, заходя за бутылкой к празднику, не прочь и торт для семьи прихватить. И резко увеличил выручку магазинов и объёмы сбыта в пекарнях. Торты Кигеля народ разбирал с удовольствием по очень простой причине – их пекли по советским ГОСТам. Если «Киевский», то настоящий, как раньше, с хрустящим слоем безе и поджаренными орехами. Если «Птичье молоко», то нежное, тающее во рту, а не замазка из манной каши, как делали частники сплошь и рядом.
Словом, «Киевский» он и прихватывает, с удивлением осознавая, что напрочь забыл, какой именно торт любит Маша Агдавлетова. Надо же, ему казалось, что он помнит про своих друзей всё. Вспомнил же, что Марик не терпит армянский коньяк, поэтому для него лучше брать французский, и что Лёнька запивает крепкий алкоголь соком, так что, помимо двух бутылок «Мартеля», в пакете у Андрея Ивановича коробка апельсинового сока. Лёнька – извращенец, конечно, но что поделать. Лучше сразу взять, чем потом в магазин бежать. В центре Москвы ещё найди продуктовый магазин, сплошные кафе и офисы теперь.
Андрей Иванович на секунду представляет, как он сам или Лёнька бегут в магазин посреди ночи за коньяком и соком, стоят в очереди в какой-нибудь «Пятёрочке», и кассирша бледнеет лицом, когда их узнаёт. Да, солидные все стали Народные. Дорогие машины, личные водители, французский коньяк. Давно ли тряслись в автобусе по ямам какой-нибудь Волгоградской области, добираясь на очередной шефский концерт, пили из одной бутылки прямо из горла дешёвый портвейн и закусывали яблоками, купленными тут же, у бабушки, приторговывающей возле трассы. Как будто вчера было.
Кигель поднимается по лестнице – дом, в котором живут Агдавлетовы, старый, лифты тут не предусмотрены. Что практически обрекло Марата на затворничество: лишний раз спуститься и подняться для него целая проблема. А ведь Андрей предлагал ему переехать, даже нашёл несколько отличных вариантов, тоже в центре, но в современных домах, с лифтами, собственной территорией, включающей магазины, аптеки и бассейны! Тем более, врачи прописывали Марату плавание. Ну Андрей доплатил бы, сколько там требуется, это же не проблема! Но Марик рогом упёрся, мол, никакую другую квартиру мне не надо, у меня тут рояль, любимый сквер и поклонники, которые со всех концов страны привыкли именно сюда приезжать. В том же сквере сидеть под окнами и надеяться увидеть своего кумира. Но большей частью не они Марика, а он их из окна рассматривал. Иногда открывал окно и что-нибудь для них пел или просто общался. Вот этого Андрей понять не мог. А может быть, у него просто таких почитателей не было, у него под окнами никто не стоял. Никогда, кстати, не стоял, даже тридцать лет назад. Как-то всегда ровно было. Кигеля любили, на концерты ходили, цветы дарили. Но и всё. Никаких сумасшедших поклонниц, висящих на трубах и заглядывающих в окна в гостиницах, никаких дежурств у служебного входа, никаких экзальтированных барышень, называющих себя его жёнами и намекающих на былые отношения и их пищащие в пелёнках последствия. Словом, ничего, что неизменно сопровождало любого более-менее популярного артиста, начиная с Марата и Лёни и заканчивая современными голоштанными кумирами. Даже обидно. Слишком серьёзным он был всегда, что ли?
Андрей Иванович нажимает на кнопку дверного звонка и одновременно достаёт телефон, готовясь звонить по нему, если Марат не откроет сразу. Есть у того дурная привычка просто так к двери не подходить. Журналистов опасается, в последнее время они в поисках сенсаций о затворнической жизни кумира советских женщин повадились к нему шастать. Новое племя выросло, бесцеремонное. Марат сам рассказывал, возмущаясь, как какая-то девчонка заявилась без предупреждения, позвонила в дверь, он открыл, только с постели, непричёсанный, в халате. Думал, Маша ключи забыла и вернулась за чем-нибудь. А там девка с вопросами, почему он бросил сцену. И парень за её спиной с камерой – включённой! В итоге чуть обоих с лестницы не спустил.
Но телефон не требуется, дверь открывается, а за ней обнаруживается Лёнька. И смотрит на него Лёнька как на привидение.
– А, ты уже тут. – Андрей Иванович решительно шагает через порог. – Молодец! Ты чего застыл-то?
– Ту-у-ут. Привет! – И тянет руку для пожатия.
Кигель машинально жмёт протянутую мягкую кисть, слегка удивляясь:
– Ты чего, Лёнь? Виделись же сегодня. Где именинник?
– В за-а-ле, – тянет Лёнька. – А мы думали, ты та-а-ам…
Вообще-то Лёнька, то есть уважаемый Леонид Витальевич, давно уже не заикается. Но в состоянии сильного волнения или сильного подпития тянет гласные.
– Где «там»?
– У концертного зала. По телевизору показали, как ты заходил, потом как вышел с двумя девочками. И больше ни слова о тебе не сказали. Мы решили, ты там остался.
– А смысл, Лёнь? Там штурм будет. Переговорщики больше не нужны. Господи, Лёнька, ты чего такой бледный-то? Ты вообще как себя чувствуешь?
Леонид Витальевич стоит, опираясь рукой о дверной косяк. Он в одной рубашке, ворот которой расстёгнут на две пуговицы, и в вырезе хорошо различим бледно-розовый шрам, напоминающий, что Лёньку надо беречь от нервных потрясений.
– Нормально я. Но как подумаю, что тоже был там сегодня… Что задержись я на час… Да и ты тоже. Ты же успел уехать, да? А потом вернулся?
– Да, – коротко соглашается Андрей и идёт мимо застывшего Лёньки в комнату. – Пошли именинника поздравлять, стоим тут, лясы точим.
Ему не хочется развивать тему. И не хочется думать о том, что должно произойти с наступлением темноты в концертном зале. И он слегка досадует на Лёньку, который конечно же всё перевёл на себя и теперь переживает не столько об оставшихся в зале детях, сколько о себе, чуть не попавшем в ряды заложников. Но Андрей Иванович быстро успокаивается. Друзей надо воспринимать такими, какие они есть. Лёнька не герой и никогда им не был. И хвала небесам, что он успел уехать, с его сердцем он бы и без помощи террористов мог богу душу отдать.
– Марат! Ещё раз с днём рождения! Живи до ста двадцати, как у нас говорят!
Андрей крепко жмёт руку и обнимает за плечи Марата. Агдавлетов сильно сдал в последнее время, выглядит самым старым из них троих: прорезались глубокие морщинки возле глаз и скорбные возле губ, виски стали совсем седыми. Нет, поседели-то они все трое, но и Кигель, и Волк седину закрашивают, они же на сцену выходят. А Марат уже не выходит. Он и передвигается-то с трудом из-за отекающих ног.
– Привет! – Марик улыбается. – Я уж думал, ты не приедешь. Ну что, ни дня без подвига?
– Да прекратите вы, – отмахивается Андрей и начинает выставлять бутылки на накрытый стол. – А Маша, я смотрю, расстаралась с закуской. Где она, кстати?
– На работе, – вздыхает Марат. – Концерт у неё сегодня. Предлагала отменить, но я сказал, что не надо. Посидим мужской компанией.
В комнате включён телевизор, но звук убавлен до минимума, чтобы не мешал. Андрей Иванович бросает мимолётный взгляд на экран. Всё то же самое: оцепленное здание, журналисты, камеры, хмурые мужики в костюмах, не дающие комментариев. Значит, ещё ничего не началось.
– А я торт для Маши принёс, – сообщает Андрей. – Может, его в холодильник тогда убрать?
– Да давай на стол, Лёнька оприходует. Маша на диете опять, ты же её знаешь. Да, Лёнь? Ты как насчёт «Киевского»?
Марат улыбается. Несмотря на утреннее ворчание, он явно рад приходу друзей. Лёнька разливает коньяк по бокалам, себе предусмотрительно ставя стакан под сок. Да… Стали богаче интерьеры, дороже костюмы и напитки, начали подрагивать руки и сбоить от сильных эмоций и крепкого алкоголя моторы, но главное осталось неизменным. Триумвират советской песни снова собрался за одним столом. А значит, впереди долгая ночь разговоров и воспоминаний.
***
А были ли они друзьями? Сложный вопрос. Дружба вообще понятие непростое, как Лёнька говорит, круглосуточное. Но круглосуточно он дружил с Борисом Карлинским, врачом, лечившим теперь всю состарившуюся советскую эстраду. Марик всегда был чуть в стороне, всегда сам по себе, слишком зацикленный на своей музыке. А у Андрея, наоборот, слишком широк был круг общения, его внимания добивались сотни людей, он постоянно решал чьи-то проблемы. Их соединяли общие гастрольные туры, они сталкивались в коридорах телестудий и за кулисами кремлёвских концертов, а потом, постарев и перейдя в статус мэтров, всё чаще