– Здравствуйте, приехали! А вы оба не пели про партию и комсомол, да?
– Я про комсомол пел, – отзывается Волк, меланхолично жуя рулетик. – А про партию – никогда. Мне сколько раз пытались подсунуть какие-нибудь агитки, я всегда отбрёхивался, что у меня металла в голосе нет. И внешность у меня не героическая.
– Зато совесть у тебя героическая! – припечатывает Кигель. – Что она с тобой столько лет живёт и ещё не сбежала. Тебе напомнить, что ли?
Он распрямляется по старой певческой привычке правильно дышать, хотя тут, за столом, никто бы не потребовал от него верхние ноты.
– «Если партия скажет, мы пойдём, куда надо, целину открывать для людей. И в полёте ракеты, и в хлебах Казахстана отголоски великих идей!»
Марат от смеха чуть под стол не сползает, столько пафоса вложил Андрей в эти строки и в то же время так точно скопировал Лёнькину манеру держать микрофон. Только вместо микрофона у Кигеля сейчас бокал с коньяком.
Волк бросает вилку на стол:
– Да что вы за люди такие! Ну один раз спел, господи! Один раз на каком-то правительственном концерте. Да я её даже в студии не записывал! Попросили, не смог отказаться.
– Конечно не смог. Тебе никак звание Народного не давали, – усмехается Кигель. – Народного СССР. А нам с Маратом уже дали, и ты был готов спеть вообще что угодно, лишь бы исправить ситуацию. Всё, всё, не кипятись! У тебя такой вид, как будто ты в меня сейчас столовый нож воткнёшь.
– Вилку, – подсказывает Марат, всё ещё смеясь.
Волк на всякий случай откладывает столовые приборы и подхватывает новый рулетик руками. Так оно и удобнее. Но по глазам понятно, что он обиделся.
– Андрей, уж кто бы мне замечания делал, но только не ты. Ты всю жизнь пел то, что нужно. Ты даже говорил всю жизнь то, что нужно.
– То, что правильно, Лёнь. Большая разница.
– Мужики, прекращайте. Андрей, что ты всё время младшенького подначиваешь?
– Я твой ровесник, – цедит Волк.
– И всё равно младшенький. Не обижайся, я любя, – хмыкает Марик. – И Андрей любя. Просто ты всегда отрицаешь очевидное. В этом ваша разница с Андреем. Он никогда не стесняется своего репертуара. Он и сегодня может выйти и спеть «И Ленин такой молодой».
– Да легко, – усмехается Кигель. – И ещё подниму весь зал этой песней. У меня такое было недавно, кстати. Помните, я делал тур по бывшим союзным республикам? Вот, приезжаю то ли в Узбекистан, то ли в Туркменистан, не помню уже, у меня всё смешалось в той поездке. Ну как обычно, у трапа девушки в национальных костюмах, с пиалами чая, с местными сладостями, и толпа журналистов. Пытаются на ходу мне вопросы задать, чтобы первыми материал выпустить, ещё до официальной пресс-конференции…
– Господи, вечно ты ещё эти пресс-конференции устраиваешь, – ворчит Волк. – Двужильный ты, что ли? После перелёта полежать бы до концерта где-нибудь, а главное, помолчать. Ну как петь весь вечер, если ты ещё разговаривал час-два? На вопросы их идиотские отвечал, чтобы потом в газете «Вечерняя Захухуевка» вышло твоё интервью, которое прочитают три с половиной калеки. А потом твоим светлым ликом будут подтираться в деревянном сортире.
– Вот это у тебя фантазии, Лёнечка. – Андрей качает головой и невозмутимо разливает по следующей. – Я понимаю, что мой светлый лик ты хотел бы видеть исключительно в деревенском сортире. Но уверяю тебя, аудитория республиканских каналов и газет довольно большая. А в номере сидеть до самого концерта мне сложно, меня пресс-конференции только будоражат. Творчески. Потому что бывают очень интересные вопросы и даже провокации. Собственно, я о них и рассказывал. Так вот, подбегает одна журналистка и говорит, вот вы – советский певец, приехали в нашу свободную республику. И будете сегодня петь песни, которые могут пробудить в людях ностальгию по Советскому Союзу. А ведь это может очень не понравиться нашим властям.
– Бред, – не выдерживает Марат. – Наши песни могут пробудить ностальгию по молодости людей, которая прошла в Советском Союзе. При чём тут политика?
– Ну я ей так и ответил. Мол, да мне плевать, что там понравится или не понравится вашим властям. Я приехал к людям, которые росли, влюблялись, жили под мои песни. И петь я сегодня собирался не про партию. Я хотел вспомнить наши старые добрые песни про любовь, дружбу, девчонку из соседнего двора и так далее. Но вот именно, вам назло, я сегодня спою «Ленин, партия, комсомол». И вы увидите, что будет в зале. Приходите на концерт.
– И спел? – Марик подкладывает Лёньке ещё сырных шариков, а сам весь внимание.
– Спел! И зал стоял! И подпевал! Потому что это тоже их молодость!
– Вот, – Марат удовлетворённо кивает, – и только ты так можешь из всех нас. Только у тебя это получится настолько искренно, что зрители будут в восторге. Для тебя всегда весь патриотический репертуар был органичен. Ты сам такой, ты веришь в то, что поёшь. И всегда верил.
– Это плохо, по-твоему?
– А я сказал, что плохо?
– Как будто вы не верили, хотя бы в те годы!
Марат усмехается и смотрит на Лёньку. Волк отрицательно качает головой:
– Нет, не верил. После зарубежных гастролей уже не верил. Когда мы пришли в гости к какому-то то ли испанскому, то ли кубинскому коммунисту, тоже певцу. А у него вилла двухэтажная, с бассейном. И пел он четыре концерта в месяц. А я носился высунув язык, выступал по деревням необъятной родины с туалетом во дворе, чтобы за сраные «Жигули» долги раздать.
– У Лёньки туалеты во дворе – прямо душевная травма, я смотрю, – замечает Марик.
– А точно душевная? Может, физическая? Ты там себе что-нибудь занозил, что ли, Лёнь? Или отморозил? Всё, Лёнь, не надо снова дуться. Передай-ка мне тарелку с селёдкой. Ну а ты, Марат?
– А я всегда старался держаться подальше от власти, не особо рассуждая на эту тему. Ну ты же помнишь, из какой я семьи. Никогда я антисоветчиком не был, конечно, и чужим виллам, Лёня, не завидовал. Но и понимал, что не верю в коммунизм так, как мой дед. Поэтому пел про любовь, и лучше на итальянском.
– И всё тебе с рук сходило, – замечает Волк. – А нас бы с Андреем за такое раскатали бы на худсовете. Как за преклонение перед западной музыкой.
– Не западной музыкой, а итальянской классикой, почувствуй разницу.
– Не знаю. – Андрей качает головой и мрачно смотрит в экран телевизора, где мелькают всё те же, уже опостылевшие за сегодня кадры. – Да, у нас было меньше свободы и меньше комфорта. Мы изворачивались, чтобы протащить на сцену новый репертуар. И ездили по деревням с туалетами без подогрева жопы. Но, по крайней мере, вот такого бардака не было.
Все трое какое-то время смотрят в телевизор, Марат даже прибавляет звук в надежде на свежие новости. Но вдруг повторяющие одно и то же репортёры исчезают, и на экране появляются медленно вращающиеся рабочий и колхозница.
– Ты смотри, фильм какой-то дали. Что? «Осенний марафон»? Очень вовремя, нечего сказать, – возмущается Волк. – Марик, переключи, может, по второму есть новости?
– А тут концерт, – сообщает Марат. – О, юбилей оркестра Ройзмана, прошлогодний. Вы там не пели оба?
– Пели, – кивает Лёня. – Переключай назад, уж лучше «Осенний марафон». И что всё это значит?
– Это значит, что штурм начался, – спокойно сообщает Андрей. – Выключи его к чёрту, пусть отдохнёт. И наливай. Пока штурм не закончится, нам всё равно ничего не скажут. Наливай, наливай, что ты на меня так смотришь? Марик, дай сигарету, мои кончились.
Марат протягивает пачку вместе с зажигалкой, а получив назад, тоже закуривает. В доме Агдавлетовых всегда пахнет табаком, духами Маши и почему-то закулисьем. В гостях у Марата Андрей никогда не может отделаться от ощущения, что он в Большом театре. То же обилие золота и зеркал, красная обивка кресел и огромный концертный рояль, чудом впихнутый в скромные квадратные метры.
– Андрей! – Марат делает глубокую затяжку и берёт в руку бокал с коньяком, задумчиво смотря сквозь него на свет. – Скажи, вот ты сидишь сейчас с нами. Пьёшь коньяк и травишь байки. Днём у тебя было выступление, а после обеда подвиг. Как в тебе это всё сочетается, а? До сих пор понять не могу.
– Господи, и ты туда же. – Кигель досадливо морщится. – Прямо как журналисты, честное слово. Ну какой ещё подвиг, Марат? Мне предложили туда пойти, я пошёл.
– И не страшно было?
– А за что трястись? В нашем возрасте.
– В нашем возрасте как раз бояться и начинаешь, – возражает Лёнька и тоже тянется к пачке.
– А тебе зачем? Ты же бросаешь, тебе врачи запретили.
– Вам как будто разрешили.
– Мы как будто спрашивали.
– Нет, Андрей, ты не понимаешь. – Марат качает головой. – Ты же был не обязан. Ты артист, а не спецназ.
– Но присягу-то я давал, между прочим, когда в армии служил.
Он не добавляет «в отличие от вас», но все понимают, что осталось непроизнесённым. Волка не призвали из-за заикания. Марат… Ну, дед поспособствовал, чтобы талантливый мальчик не прерывал занятия музыкой. Вера в талант внука оказалась сильнее его идейных принципов, да и понимал, что с автоматом Марик принесёт гораздо меньше пользы родине, чем за роялем.
– Зато есть что вспомнить, – продолжает Андрей. – Вы такой творческий и жизненный опыт упустили, ребята!
***
Его призвали через полгода после отчисления из Гнесинки. Нет, всё равно бы призвали рано или поздно – военной кафедры в творческих вузах не было, и молодые артисты, если не успели отслужить до поступления, в итоге всё равно шли отдавать долг родине во всевозможных ансамблях песни и пляски. Но в том-то и была разница. Если бы Андрея не отчислили, он наверняка попал бы в такой ансамбль. А так пришлось служить на общих основаниях.
В военкомате он, конечно, сказал, что артист, что поёт, что уже выступал в цирке. Но его хлопнули по плечу и сообщили, что его ждёт нечто повеселее цирка. И отправили куда-то под Тамбов.
Дорога оказалась неожиданно долгой – поезд постоянно останавливался и чего-то ждал, – а вагон – товарным. Андрею удалось занять козырное место у стены, и, прислушиваясь к стуку колёс и жуя испечённые мамой в дорогу пирожки с яблочным повидлом, он размышлял, что будет дальше. Повестка не стала для него неожиданностью. Немножко не вовремя, конечно, он только привык к ежедневным выступлениям, к свету софитов и маршу «Советский цирк», начал регулярно приносить матери деньги и откладывать кое-что на новый костюм, на тёплые ботинки к зиме. И вот пожалуйста, и костюм теперь не нужен, и сапоги тебе выдали бесплатно. Хорошие сапоги, крепкие. Жалко было подводить цирковых. И на его место теперь наверняка возьмут другого певца, и по возвращении придётся всё начинать сначала. Но и родине служить надо. А как иначе? Микрофон-то держать легче, чем автомат. Но какой же он мужик, если оружие в руках не подержит?