предъявить их кому-нибудь из работников банка и посмотреть, что из этого выйдет, большого труда не составляло. Тут даже мой внутренний голос не нашелся, что возразить, и лишь обиженно закряхтел в закоулках подсознания.
«Кайшиноку-банк» оказался массивным зданием, выполненным в темных тонах и одним своим видом внушавшим доверие потенциальным клиентам. Оглянувшись назад и убедившись, что на пятки мне по-прежнему наступает настырный «хвост», одетый, в отличие от вчерашнего, в ярко-красную ветровку, я пожал плечами и вошел в банк. Внутри было светло, просторно и тихо. О чем-то негромко переговаривались за столами безукоризненно одетые клерки, чуть слышно гудели кондиционеры, и даже пальмы, стоящие по углам, казалось, соблюдали обет молчания, боясь лишний раз шевельнуть зеленью своих ветвей.
Молодой японец, заметив мою нерешительность, поклонился и что-то спросил.
— «Кайшиноку-банк»? — спросил я, протягивая ему пластиковую карту и ключ с биркой.
Тот утвердительно кивнул и повел рукой, приглашая меня следовать за ним. Покинув зал, мы спустились в лифте еще на один этаж и оказались в длинном, хорошо освещенном коридоре, ведущем в подземелье. «Японцы всегда были мастерами налаживать подземные коммуникации», — подумал я, торопливо шагая за своим проводником. Он свернул за угол и принялся набирать код на массивной двери. Ее створки бесшумно расползлись в стороны, пропуская нас. Я сделал шаг вперед и удивлено присвистнул. Большая комната вся была заполнена стеллажами металлических ячеек, словно в камере хранения на вокзале. Да, собственно говоря, это и была камера хранения, только гораздо более надежная.
Клерк, взяв мою карту, подвел к нужной ячейке, убедился, что карта считывается датчиками, и деликатно удалился, оставив меня наедине с громко бьющимся сердцем. Конечно, я знал, что проявлять интерес к чужим вещам нехорошо, а то, что находилось в ячейке, моим быть никак не могло. Но проклятый бесенок любопытства, этот заклятый враг благоразумия, уже толкал меня под руку, заставляя сунуть в щель ячейки пластиковую карту. Дождавшись, пока аппарат выплюнет ее обратно и довольно загудит, подмигивая маленьким зеленым глазком, я вставил изящный ключ в прорезь замка и, чуть нажав, повернул его. Дверь ячейки легко отошла в сторону, повинуясь нажиму. Вспыхнувшая внутри лампа высветила солидный черный кейс и белый конверт, плотно набитый какими-то бумагами. Сложив конверт вдвое и сунув его в карман, я занялся кейсом, точнее, его замками. Их код был неизвестен, а тот, кто передал вчера ключ от ячейки, почему-то не позаботился заодно снабдить меня шифром чемодана.
Я воровато озирался, молясь в душе, чтобы за моими манипуляциями не смотрели сейчас в камеры слежения банковские охранники. Ухватившись за дужку замка, я нажал изо всех сил, чувствуя, как немеют от напряжения пальцы. Замок обреченно щелкнул, сдаваясь; я облегченно перевел дух и откинул крышку кейса. Внутри на черном бархатном ложе покоилась разобранная снайперская винтовка с оптикой и глушителем. Ах, вот оно что! Касаясь холодной стали, я пытался определить марку оружия: на знакомую до боли СВД винтовка не походила. Значит, схрон для стрелка толстяк из бани оборудовал именно здесь, в «Кайшиноку-банке». «А что, грамотно», — хмыкнул я, захлопывая крышку чемодана и отправляя его обратно на дно ячейки. Стрелок прибывает в город безоружным, спокойно готовится к операции, не вызывая ничьих подозрений и не рискуя засветиться где-нибудь на металлоискателях; потом появляется здесь, естественно, по сугубо житейским делам — доллары, например, обменять на иены, а заодно прихватывает из ячейки кейс с винтовкой.
Тот факт, что толстяк продолжает считать меня заезжим киллером и даже доверил ключ от заветной ячейки, наполнил мою душу унынием. Ну разве похож я, сын интеллигентных родителей, на убийцу, работающего на заказ? Полюбовавшись на свое отражение в полированной стальной двери ячейки, я пришел к выводу, что вообще-то, конечно, не похож, но… Но то ли сталь здорово искажала изображение, делая жестокими черты моего доброго лица, то ли вздувшаяся губа портила всю картину, но рожа у отражения была откровенно бандитской. «Тьфу ты, — плюнул я, запирая ячейку и горько сетуя на свою внешность, никоим образом не соответствующую тонкому внутреннему миру. — И кто только сморозил глупость, сказав, что лицо — зеркало души? Чехов, по-моему? Нет, абсолютно не прав был покойник, — покачал я головой, выходя из комнаты и целеустремленно вышагивая по коридору. — Жаль, судьба развела нас с ним во времени. Повстречав меня, старик наверняка переменил бы свое мнение на этот счет».
Дверь лифта открылась, выпуская новых посетителей подземного хранилища. Молодая женщина, вышедшая вместе с клерком, вдруг остановилась, беззастенчиво разглядывая меня. «А может, так и остался бы Антон Павлович при своем мнении. — раздраженно подумал я, норовя проскользнуть мимо нее, — Вон, уже и встречные прохожие начинают разглядывать тебя, Саша, словно крокодила, разгуливающего по банку без присмотра. При таком раскладе волей-неволей станешь похожим на киллера. Сделать пластическую операцию, что ли, — шевельнулась в голове тоскливая мысль, — и стать похожим на какого-нибудь жутко положительного героя, этакого правдолюбца с волевым подбородком? А что, пожалуй, это идея. Окрестные старушонки, вечно торчащие у подъезда, прекратят наконец шушукаться у меня за спиной, дети начнут уступать место в общественном транспорте, а всякие краснорожие толстяки, окопавшиеся в японских банях, оставят меня в покое и перестанут предлагать участие в разного рода сомнительных проектах…» Какие еще выгоды можно извлечь из перемены внешности, я так и не додумал, потому что в этот момент женщина, видя, что через секунду я навсегда исчезну в недрах лифта, вдруг крикнула:
— Эй, постой! Это ты?
Глупейший вопрос! Впрочем, ожидать от женщины чего-то другого было бы нелепо. Поэтому я ответил со всей вежливостью, на которую только был способен в этот момент:
— А сама-то вы как думаете, а?! — прорычал я, с негодованием глядя на нее.
— Почему ты злишься? — удивилась она, снимая солнцезащитные очки. Так вот кто задает мне идиотские вопросы. Вчерашняя королева стриптиза из ночного клуба — собственной персоной. Следовало признать, что днем она смотрелась ничуть не хуже, чем во время шоу. — Я ведь не виновата, что вчера все так получилось… А ты — молодец, приятно было посмотреть, как Паша валяется на полу, разом растеряв все свои понты. Да и Анзорик тоже хорош был. Пока не встретил тебя, — лукаво уточнила она и, протянув руку, легко коснулась пальцем моей злополучной губы. — Тебе, я смотрю, тоже досталось?
— Пустяки, — растерянно пробормотал я, не в силах оторваться от ее странных глаз, вобравших в себя тепло нездешних морей и чувственность раскаленного солнца. — Откуда ты здесь взялась?
— От верблюда, — рассмеялась она, обнажая в улыбке влажные зубы. Теперь я понял, почему вчера в «Хэйрози-клаб» мужчины заходились в экстазе от стриптиза в исполнении этой светловолосой сирены. Волны женского очарования, исходившие от нее, не оставили бы спокойным даже бревно. — Зашла в банк по делам, по счетам заплатить, то да се… А ты?
— Я… Я тоже по делам зашел, — нашелся я . — Валюту менял.
— Что, прямо здесь, в подвале? — улыбнулась она.
— Ага. Слишком крупная сумма, персонал волновался, то да се, — в тон ей ответил я.
— Понятно. И как тебя зовут, богатенький мой?
«Буратино». — чуть не ляпнул я, но вовремя одумался.
— Саша.
— Ксения, — сообщила она, не особо торопясь отнять протянутую руку. — Хотя японцы зовут меня Ронин-сан. Можешь и ты так звать, я привыкла.
— Ронин-сан? А что это означает?
— Судя по всему, с японским у тебя туго, милый мальчик. — Она отобрала наконец у меня свою руку и сунула ее в карман легкого плаща. — Ронин — это русалка.
— Кроме японского, я еще много чего не знаю, — обидевшись, заявил я, — Недосуг, видишь ли, да и к чему забивать голову всякой ерундой? Кстати, «Хэйрози-клаб», видимо, переводится с японского как приют любителей голозадых русалок?
— Зря ты так. — Она укрыла глаза за стеклами темных очков, будто спрятавшись от меня. — Редко кто выходит на подиум от хорошей жизни, чтобы возбуждать разных вонючих козлов. Зря ты так, — повторила она. Серьга в ее ухе качнулась и замерла, словно боясь нарушить паузу отчуждения, повисшую между нами.
— Извини, ладно? — сказал я, — Не хотел обидеть.
— Без проблем, — улыбнулась она, правда, уже не так, как прежде. — Ты тоже не обращай внимания на мои подколки насчет незнания языка. Просто привыкла, что все вокруг худо-бедно говорят по-японски, а если не говорят, то хотя бы понимают.
— Давно здесь живешь? — поинтересовался я.
— Да, — скупо кивнула она. — Знаешь, здесь не место обсуждать какие-то вопросы. Ты уже сделал в банке все, что хотел?
— Ага.
— Я еще задержусь минут на десять. А потом, если хочешь, могу показать тебе свой любимый ресторанчик. Там потрясающе готовят рыбу. Так как?
— Конечно, хочу, — ответил я. — Но только при одном условии.
— Каком? — Она удивленно подняла брови.
— Сейчас ты снимешь очки и больше не наденешь их до конца нашего рандеву? Прятать за стеклами такие глаза — это преступление против человечества.
— Ах, вот как. — Ее улыбка вновь потеплела. — Считай, договорились. Подожди меня в холле, ладно?
— Ладно, — ответил я, глядя, как она стремительно удаляется от меня вслед за клерком, терпеливо стоявшим поодаль во время нашей беседы.
Я успел выкурить сигарету, прежде чем Ксения вернулась, придерживая разлетающиеся полы плаща, за которыми открывались длинные стройные ноги.
— Поехали?! — то ли спросила, то ли приказала она, проходя мимо меня к двери, очевидно, уверенная, что я не посмею ослушаться.
Размышляя о неотразимости женских чар, а заодно с интересом изучая геометрию ее форм, я двинулся следом.
— Саша, — смеясь, обернулась она на пороге. — По-моему, ты сейчас прожжешь мне дырку в спине своим взглядом.