— Не надо! — вскрикнула Настя: голос прозвучал глухо, как сквозь тряпку. Урод рыгнул. Кровать пропала, нарисованная комната посветлела; сразу видно стало, что никакого космоса там нет, а есть только голые стены без единого окна.
Без единой двери.
Насте было некуда бежать.
Урод еще раз издал свое жуткое чмоканье: Настя закрыла лицо и застонала. Сашка вскочил, прыгнул на сцену. Схватил картину, повалил мольберт.
— Стой! — заревел урод. — Верни!
Он встал и по-медвежьи пошел на Сашку, растопырив лапы — оказывается, он был огромным, этот урод, метра два ростом. Сашка испытал мгновенный приступ ужаса. Он вспомнил, почему критики никогда не мешают уроду, если он начал есть — голод делает его зверем. Перед Сашкой выдвинулся из тени старик, бросился наперерез. Гигант махнул ручищей: старик, вереща, упал и покатился по сцене. Урод потянулся к Сашке, тот рванулся вбок, сцена неожиданно кончилась. Сашка шагнул прямо в пустоту, отведя картину в сторону, чтобы не упасть на Настю, и приготовился встретить далекий жесткий пол, но упал почему-то на мягкое. Кто-то завопил от боли — под Сашкой оказался носатый, наверное, хотел его схватить, но вместо этого подставился, смягчил падение. Сашка, безжалостно топча критика, встал, чуть не упал опять, шатнулся в сторону от Звягина — тот стоял, как вкопанный, глядя выпученными глазами — и побежал к выходу. Пнул распахнувшуюся со стуком дверь, захлопнул за собой.
И услышал, как щелкнул хитрый автоматический замок.
Тут же сзади ударили — тяжело, всем телом. Потом еще раз, потом опять: урод, оставшийся без добычи, выл и бился о дверь. Сашка перевел дух и пошел вперед, вытянув руку: вокруг было темно — хоть глаз выколи. Оставшиеся до выхода двери носатый критик оставил незапертыми, и Сашка аккуратно захлопывал их за собой.
Последняя дверь.
Тусклая лампочка под потолком.
Сашка поднял картину к свету, вгляделся. Настя сидела на корточках, забившись в угол, кутаясь в остатки простыни. Простыня, несмотря на такое обращение, оставалась совершенно гладкой, будто пластиковый пузырь: урод безвозвратно сожрал складки, их нужно было рисовать заново. Взгляд Насти был устремлен в сторону, она не двигалась, и Сашка испугался. Впервые.
— Эй, — позвал он шепотом, — ты как? Эй…
Настя вздрогнула и повернула к Сашке голову. Глаз у нее не было. Только черные провалы.
У Сашки зазвенело в ушах.
Опоздал.
— Я ничего не вижу, — глухо сказала Настя.
— Сейчас, сейчас, — забормотал Сашка, торопясь к выходу, — потерпи, уже все, уже домой идем, все хорошо будет, ты потерпи только…
На улице шел дождь. Сашка снял куртку и завернул в нее картину. Так и в метро ехали — Настя в куртке и Сашка в промокшем свитере.
Дома он сразу поставил Настю на мольберт и начал смешивать краски. Несколько раз принимался звонить телефон, но Сашка не брал трубку. Настя сидела в углу пустой нарисованной комнаты и молчала.
— Иди сюда, — позвал Сашка севшим голосом, когда все было готово. Настя встала — простыня прошелестела и опала на пол, как парашют. Неуверенными, ломкими шагами Настя подошла к краю картины: дойдя до невидимой границы между нарисованным миром и настоящим, она подняла руку и ощупала невидимую стену. Сашка все ждал, когда Настя закричит «Шутка!», или сделает еще что-нибудь, но, теперь, когда она приблизилась, Сашка понял, что глаза придется полностью рисовать заново. «Что лучше всего получилось — то первым и слопал», — подумал Сашка с тоской. Злиться на урода было глупо: сам ведь отдал ему картину. Сашка откашлялся.
— Теперь не двигайся, — сказал он и, уперев мизинец в холст чуть правее Настиного уха, стал мелкими движениями намечать контур глаза. Настя стояла, не шевелясь, как изваяние. Сашка закончил с левым глазом, перешел к правому. Близился вечер, света было совсем мало, но включить лампу Сашка боялся: желтое сияние исказило бы цвета, и тогда уж точно ничего бы не вышло.
— Ну как? — спросил Сашка через полчаса.
Настя помолчала.
— Никак, — просто сказала она, — не вижу.
Сашка ждал такого ответа, поэтому только сжал губы и снова принялся за работу. Палитра была уже вся в разноцветных потеках. Сашка некоторое время трудился молча, затем тишина стала его угнетать, и он спросил:
— Ты Настя, да?
— Да, — сказала Настя, глядя широко раскрытыми глазами поверх Сашкиного плеча.
— Я Сашка, — сказал Сашка.
— Знаю, — сказала Настя. Сашка ближе подступил к холсту; пальцы свело внезапной судорогой, он затряс рукой, и кисть упала на пол.
— Откуда знаешь? — спросил Сашка. Настя пожала плечами — едва уловимо, будто вздохнула.
— Я твои мысли слышу иногда, — сказала она. — Только не все. К сожалению.
Взгляд ее был неподвижен: взгляд нарисованных, мертвых глаз. Сашка тихонько застонал сквозь зубы. Он не мог воссоздать то, что сожрал урод. Никак не мог. Сашка принялся сжимать и разжимать пальцы, чтобы восстановить ток крови.
— И что ты слышишь?
Настя опять долго молчала; Сашкина рука уже начала отходить, под кожей зашевелились раскаленные иголочки, и только тогда Настя заговорила опять.
— Много чего, — сказала она. — Первое, что помню — как ты на меня смотришь, а я ни пошевелиться не могу, ни вздохнуть. И только слышу, как ты думаешь: «Настя, Настя. Хорошо». Что-то вроде того, в общем. Эскиз ты тогда делал.
Сашка моргнул. Потряс рукой, уже машинально: он снова чувствовал пальцы. Он вспомнил, как писал Настины ресницы. Если сейчас повторить… то есть, если, конечно, получится повторить…
— Потом подслушала, что я — картина, что ты меня написал, — продолжала Настя. — Ты много думал тогда про себя; как большим художником станешь, как экзамен какой-то будешь держать. Про меня думал: мол, самая лучшая, самая главная. Ну, я гордилась.
У нее в голосе появились странные нотки. Сашка почувствовал, что краснеет. От напряжения начала болеть спина, рука с палитрой дрожала, но он раз за разом клевал холст тонкой кисточкой, выводя даже не ресницы — тени ресниц, сумрачные ореолы вокруг глаз.
— А вот что это за экзамен, я не понимала, — сказала Настя. — Ты, когда про него думал, боялся очень. Страх — он как шум: когда боишься, мыслей не слышно.
Сашка отступил от мольберта. Получилось. Точно, получилось.
Настя не двигалась.
— Так я решила, — сказала она, глядя все тем же невидящим взглядом, — что первым делом надо с тобой контакт наладить. Поговорить, успокоить. Как только говорить смогла, сразу налаживать принялась. Контакт. Да.
Настя протянула руку и снова коснулась невидимой стены.
— Когда закончишь-то? — спросила она. — Все равно не вижу ничего.
Сашка стиснул зубы. Что-то надо придумать, как-то переписать… Дурак, дурак. Он шагнул к мольберту. Потея от бессилия, поднес кисточку к глазам Насти — совсем живым на вид, но на самом деле нарисованным.
И замер, не коснувшись холста.
Он увидел, как у Насти расширились зрачки.
— Ты… — начал Сашка. Настя едва заметно улыбнулась. Сашка выдохнул.
— Обманула, — сказал он. Настя кивнула, и Сашка понял, что улыбается сам — широко, во весь рот.
— Отыграться хотела, — сказала Настя. — Эх, Сашка, Сашка.
Сашка присел на корточки и, потеряв равновесие, опустился на пол. В горле пересохло, ныл желудок, в ушах шумела кровь. Сашка был измочален, выжат до нитки, он чувствовал себя севшей батарейкой. Но он был счастлив. Настя глядела сверху вниз, как королева. Её губы складывались в улыбку, снисходительную и насмешливую, а в глазах еще оставался страх, и желание жить, и еще много чего было в этих глазах, которые он только что написал — заново.
— Сашка, — повторила Настя. Он, кряхтя, поднялся на ноги и отыскал стул.
— А все-таки, откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросил он, садясь. — Что-то не помню, чтоб себя по имени называл.
— Дурень, — беззлобно сказала Настя. — Как же мне не знать, как тебя зовут. Я, считай, часть тебя самого. У меня вся жизнь — от одного твоего взгляда до другого.
Сашка принялся вытирать кисти. Он совершенно не знал, что ему теперь делать. Настя уселась на пол посреди своей комнатки.
— Мне бы кровать обратно, — попросила она. — И платье измялось. Подрисуешь?
Сашка несколько раз медленно кивнул. Настя подтянула к груди колени, обхватила руками лодыжки и замерла. В этой позе она была похожа на васнецовскую Аленушку. Сашка покачал головой.
Это ведь живая девушка.
Вот как выходит: живая. Все видит, все слышит, все понимает. Думает что-то свое. Платье просит подрисовать.
— И гребень куда-то делся, — сказала Настя. — Красивый гребень был.
Сашка опять кивнул. Он попытался вообразить, каково это: сидеть в маленькой темной каморке, терпеть взгляды зрителей, вечно улыбаться и вечно глядеть в никуда. Всю жизнь. Долгая ли жизнь у картины? Если повезет, и попадешь в хороший музей, то долгая, потому что там картины реставрируют… Впрочем, вряд ли Настю возьмут в музей. Для этого Сашке нужно стать признанным мастером, а он и первого-то экзамена сдать не смог. Так что Настю ждет другое будущее: сумрак мастерской, одиночество. Разговоры с Сашкой, в то время, пока он будет писать очередной пейзаж (почему-то Сашка был уверен, что портретов больше писать не станет). А потом когда-нибудь Сашка умрет, его картины разберут друзья, Настя достанется, например, Звягину и будет украшать собой его прокуренную комнату с пожелтелыми обоями — долго-долго, пока не умрет и Звягин. Звягина похоронят, его квартира достанется сыну или дочке, энергичным молодым ребятам, которые снимут со стены древнюю картину в дешевой раме и повесят на ее место что-нибудь полезное. Скажем, телевизор. А картину отвезут на дачу, спрячут на чердак, и ее съедят мыши.
Настя никогда не сойдет с холста. Ее мир — тесная комната, которая, по Сашкиному замыслу, должна была стать таинственной и загадочной, а вышла просто темной и маленькой.
Сашка подобрал палитру и взял кисти.
— Я тут подумал… — произнес он. — Тебе не помешает окошко.