[451]. В Венгрии был реализован похожий сценарий: в 1953 году главу государства Матьяша Ракоши отстранили от должности предсовмина, а в июле 1956 года под советским давлением Ракоши был вынужден написать письмо с просьбой об отставке с поста первого секретаря ЦК Венгерской партии трудящихся[452].
Так что в итоге, если бы Ким Ир Сен тогда был снят с поста предсовмина, вполне возможно, что через год-другой – особенно после XX съезда КПСС – ему бы пришлось попрощаться и с креслом председателя ЦК.
Однако, в отличие от Червенкова и Ракоши, Ким сумел справиться с атакой. Поначалу вождю удалось отложить обсуждение вопроса о своей возможной отставке, а когда речь об этом все-таки зашла, себе на смену он предложил самого непопулярного члена Политсовета – Чхве Ёнгона. Никто не хотел видеть в кресле предсовмина этого туповатого солдафона, и элита смирилась с тем, что, возможно, Ким Ир Сен будет меньшим злом на данном посту[453]. Многие из них позже поплатились жизнью за свою ошибку.
Тем временем чистки продолжались. 15 декабря 1955 года Особый трибунал Верховного суда КНДР приговорил Пак Хонёна трижды к смертной казни и трижды к конфискации всего имущества[454]. Судя по документам и свидетельствам, на процессе Пак не до конца понимал, как ему следует себя вести. В глубине души бывший зампред ЦК ТПК мучительно осознавал, что происходящее судилище – чистой воды фарс. Тем не менее он все же пытался доказать свою невиновность суду и бывшим товарищам, отказываясь верить, что Ким Ир Сен просто собирается его убить, оформив убийство через приговор суда. В определенной степени Пак Хонён даже пытался убедить себя, что, возможно, что-то из того, в чем его обвиняют, и имеет под собой реальную основу. Не может же процесс в Верховном суде его родной КНДР быть фальшивкой от начала и до конца![455]
У некоторых других обвиняемых хватило мужества и честности, чтобы признаться себе в том, что происходит на самом деле. По свидетельствам очевидцев, один из них – Лим Хва, известный левый поэт колониальных времен, – написал в тюрьме свое последнее стихотворение. Оно называлось «Проклинаю тебя, красная диктатура»[456].
Руководство КНДР решило выпустить стенограмму процессов над Пак Хонёном и Ли Сынёпом[457]. В будущем от такой практики отказались; ее сочли чрезмерно либеральной.
Стоит заметить, что если бы Пак Хонён (да и кто-то другой из осужденных) был настоящим шпионом, то, несомненно, это вызвало бы панику и у Ким Ир Сена, и у советского посольства. Второй человек в государстве – и вдруг агент американцев! Пришлось бы проверять всю информацию, к которой имел или мог иметь доступ Пак Хонён, менять все возможные шифры для шифропереписки. Несомненно, последовали бы оргвыводы, и, конечно, о таком грандиозном провале контрразведки вспоминали бы потом десятилетиями. Конечно, на деле ничего такого не произошло, так как все заинтересованные стороны понимали, что процесс над Паком чисто политический, а выдвинутые против него обвинения полностью сфабрикованы[458]. Как саркастически заметил в 1957 году советский дипломат, «в последнее время в ТПК слишком часто возникают "враждебные и антипартийные группировки"». Эта цитата показывает, что Москва понимала и, в общем, не сильно возражала против того, что делал Ким Ир Сен[459].
Чистке подверглись и многие чиновники рангом ниже, но не все они оказывались в камере смертников. Судьба осужденных зависела как от политических обстоятельств, так и просто от настроения Ким Ир Сена. Некоторым разрешали покинуть страну. Других просто понизили в должности. Но в любом случае теперь все эти люди были политически нейтрализованы.
Чистки были основным, но не единственным методом, который Ким Ир Сен использовал для укрепления личной власти и избавления от советского контроля над собой. Еще одной тактикой вождя было обращение к национализму. Национализм вообще идеология притягательная: обычно людям не нравится чувствовать, что они находятся под властью чужаков. Как показала разворачивающаяся примерно одновременно с описываемыми событиями история деколонизации, смену диктатора, назначенного извне, на местного тирана не так уж и сложно преподнести как «освобождение». Зачастую это удавалось даже в тех случаях, когда жизнь жителей бывшей колонии при новом «начальнике» становилась хуже во всех отношениях.
Поэтому Ким Ир Сен начал периодически упоминать в своих речах, что образование в стране должно меньше ориентироваться на Советский Союз, что КНДР хороша сама по себе и что корейцы должны в первую очередь думать о своей истории и традициях, а только во вторую – о советском опыте[460]. В Советском Союзе к национализму «малых наций» относились с большим пониманием, и поэтому эта кампания не вызвала особенно сильного неприятия в Москве. К тому же осторожный Ким Ир Сен регулярно делал все необходимые высказывания о том, что СССР – это великая страна – предводитель социалистического лагеря.
Занялся северокорейский вождь и чисткой языка от заимствованных слов. К тому времени в северном варианте корейского языка образовалось большое количество русизмов, и в середине 1950-х явно заимствованные из русского термины (например, слово «комиссия») заменяли на более традиционные корейские (типа вивонхве)[461]. Однако множество выражений, почерпнутых из советского социолекта, так и остались в языке КНДР – ведь национализм для Ким Ир Сена был не самоцелью, а только инструментом для укрепления личной власти.
В послевоенные годы между двумя Кореями шло еще одно, невидимое сражение. Это была битва за сердца японских корейцев. На момент капитуляции империи в 1945 году в японской метрополии оставалось больше двух миллионов корейцев. Кто-то уехал туда в поисках лучшей жизни, кто-то – учиться, многие были призваны в рамках трудовой мобилизации в конце Второй мировой войны[462]. Когда Япония подписала Сан-Францисский мирный договор с союзниками, завершивший семь лет послевоенной американской оккупации, Токио официально признал независимость Кореи, что означало, что корейцы, живущие на Японских островах, утрачивали японское подданство и должны были сделать выбор между Сеулом и Пхеньяном.
В этой борьбе Пхеньяну очень сыграл на руку тот факт, что глава Южной Кореи Ли Сынман фанатично ненавидел Японию. Во время его правления Сеул отказывался установить дипломатические отношения с Токио, а Ли Сынман порывался даже отвергнуть японскую помощь во время Корейской войны[463]. Японских корейцев Ли фактически бросил на произвол судьбы, не делая вообще ничего, чтобы облегчить их возвращение на родину[464].
В этих условиях Пхеньян развернул в Японии активную кампанию за репатриацию корейцев в КНДР, а для того, чтобы руководить этим процессом, в стране была создана Ассоциация северокорейских граждан в Японии (АСГЯ). В середине 1950-х многие корейцы Японии откликнулись на призывы АСГЯ и уехали в КНДР. Покинуть страну они уже не могли. Токио тихо поддерживал эту кампанию: чем меньше в стране останется корейцев, симпатизирующих коммунистам, тем лучше для страны, решили японские власти.
Примерно в это же время в Северной Корее стали активно использовать слово «чучхе», известное далеко за пределами страны. Оно появилось в корейском языке для отражения немецкого термина Subjekt («субъект»)[465]. Читатели, знакомые с работами Карла Маркса, возможно, помнят, как этот философ рассуждал о том, что та или иная социальная группа является «субъектом», то есть движущей силой истории, а другая группа – «объектом», то есть силой ведомой. Именно переводом этого узкого значения термина Subjekt и было слово «чучхе».
В середине 1950-х оно употреблялось в рамках осторожной антисоветской кампании, проводимой Ким Ир Сеном: КНДР должна была стать «чучхейской», то есть «субъектной» страной, не следующей слепо заграничным примерам. Такое философское осмысление этой кампании, судя по всему, впервые пришло в голову одному из заместителей Ким Ир Сена – Ким Чханману; по крайней мере, так утверждалось в документах советского посольства[466]. Ким Чханман получил образование в Китае: в 1928 году он окончил университет Чжуншань, и китайско-корейские философские термины типа «чучхе» были естественной частью его лексикона. На тот момент это был всего лишь термин, до появления «идей чучхе» в качестве государственной идеологии прошло целое десятилетие.
Работая над ослаблением советского контроля над страной, Ким Ир Сен, конечно, должен был неусыпно следить за реакцией советского посольства: допусти он ошибку, и посол мог поднять вопрос о смещении Кима с должности. И здесь Ким Ир Сену в очередной раз повезло. 17 июня 1955 года в Пхеньян был назначен новый посол Василий Иванов. Прибытие Иванова ознаменовало начало новой политики Москвы в отношении своего посольства в КНДР. До назначения в Пхеньян Иванов работал зампредседателя Совета министров РСФСР. Понятно, что перевод с руководящего поста в важнейшей республике СССР на должность посла в небольшой соцстране означал для Иванова крах карьеры.
«Сбросы» проштрафившихся чиновников на должность советского посла в КНДР продолжались всю хрущевскую эпоху. Как увидят читатели, такая политика привела к катастрофическим последствиям. Путь Иванова позже повторили двое его коллег – Александр Пузанов (в 1957–1962 годах) и Василий Московский (в 1962–1965 годах). Интересно, что даже должности до их отправки в КНДР, были почти идентичны: Пузанов работал первым заместителем пред