[677]. Как позже воспоминал Ким Докхон, бывший сотрудник северокорейского Института партийной истории, для того, чтобы инвалид мог поступить в вуз, требовалось личное разрешение вождя. Ким Докхон слышал только об одном случае, когда такое разрешение было выдано: Ким Ир Сен согласовал поступление в художественный институт сына одного из своих боевых товарищей[678].
Снабжение столица получала в приоритетном порядке по личному распоряжению Ким Ир Сена; вождь объяснял это тем, что Пхеньян – лицо страны[679]. Довольно показательно, что, например, молоко от государства получали только пхеньянские школьники[680]. Метро в столице открылось в 1973 году; десятилетия спустя, на момент написания этой книги, ни в Хамхыне, ни в Чхончжине, ни в других крупных городах строительство метро даже не планировалось. Одна из причин такой политики заключается в том, что для любой автократии особенно важна поддержка жителей столицы: волнения или бунт в провинции намного проще подавить, чем народные возмущения в том городе, где находится руководство страны.
В КНДР была доведена до логического конца система привилегий для членов партии. Членство в правящей партии открывало доступ к новым благам в любой социалистической стране, но в большинстве таких стран бывали исключения – иногда подняться наверх мог и беспартийный. Северная Корея покончила с такими исключениями: для любой должности выше определенного уровня было необходимо состоять в ТПК.
Одним из парадоксальных последствий этой политики стало то, что ТПК вообще перестала восприниматься как собственно партия. В Советском Союзе членство в КПСС помогало карьере, но в большинстве случаев не было полностью обязательным, и потому вступление в партию воспринималось как проявление верности государству. В Северной Корее же вступление в ТПК воспринималось просто как важная процедура, после которой ты становился гражданином с расширенными правами, и всё.
Возможно, у кого-то из читателей возник вопрос: «А как же две другие партии? Что произошло с Демократической партией и Партией молодых друзей религии Небесного пути?» Напомню, что даже относительная автономия этих партий исчезла еще до начала Корейской войны, а в конце 1950-х годов были распущены все их местные комитеты и организации. Центральные же органы «демократов» и «молодых друзей» использовались для контактов с зарубежными (и позднее южнокорейскими) левыми.
Для этого в 1981 году Демократическую партию переименовали в Социал-демократическую. К тому времени в КНДР о партии-тезке из Синыйчжу уже давно забыли, а социал-демократия в мире была и оставалась уважаемой идеологией. Поэтому на торжественном мероприятии, проходившем под висящим в президиуме огромным портретом Ким Ир Сена, партия была переименована[681]. Все члены Социал-демократической партии и Партии молодых друзей были обязаны состоять в ТПК. В итоге даже эти реликты прошлого не давали возможности обойти систему: вся элита в КНДР могла состоять только из членов Трудовой партии Кореи.
Северокорейская социальная иерархия в целом внутренне была довольно парадоксальной. Послать кого-то заниматься физическим трудом считалось наказанием; такая судьба ждала и выходцев из низших каст. Однако эта политика входила в противоречие с коммунистической доктриной о том, что самый прогрессивный класс – это как раз рабочие: поэтому, например, дети рабочих считались людьми «благородного» происхождения. Этот парадокс создавал предпосылки для некоторой социальной мобильности в довольно малоподвижной социальной иерархии страны.
Еще одним парадоксом, по сути, стал пятый столп системы – эксплуатация работающего населения. В целом социалистические страны послесталинской эпохи гордились теми благами, которые их граждане получали от государства, и в публикациях КНДР также подчеркивалось, что в стране есть бесплатное образование и медицина. В то же время в 1970-х годах государство проводило кампанию, восхваляющую «преимущества» удлиненного рабочего дня.
В принципе, «удлиненный» – это еще мягко сказано: в 1970-х годах северокорейцы были обязаны работать по 12–14 часов в день без выходных[682]. Однако это преподносилось государством не как чрезвычайная ситуация, а как достижение КНДР[683]. Порядки в других странах типа СССР, при которых рабочий день короче, а работники могут сами выбирать, где они хотят трудиться, Пхеньян подвергал разгромной критике, преподнося это как свидетельство того, насколько ленивы советские граждане. Кроме того, утверждала пропаганда Северной Кореи, такая политика СССР мешает нормальному планированию и приводит к дестабилизации экономики[684]. Иными словами, когда это было нужно, пхеньянская риторика могла оставить далеко позади самых отъявленных реакционеров западных стран.
Прибегала КНДР и к аргументам из ультралевого арсенала. Например, Пхеньян с большим скепсисом относился к идее, что тем, кто работает больше, нужно платить большую зарплату, а порой даже и прямо отвергал ее как буржуазную[685]. Конечно, такая политика приводила к тому, что северокорейцы были намного меньше мотивированы усердно работать, а государство заставляло их это делать, опираясь на пропаганду и репрессии.
В целом здесь руководство КНДР не ориентировалось на следование правой или левой идеологии. Целью было заставить людей работать как можно больше и платить им как можно меньше. В антиутопиях про диктатуру монополий можно было найти режимы со схожими установками – типа Олигархии в «Железной пяте» Джека Лондона, но только теперь, в реальности, такие цели ставило перед собой и проводило в жизнь государство, называющее себя социалистическим.
И наконец, шестым столпом кимирсенизма был террор. О репрессиях кимирсеновской эпохи известно не так много, как обычно и бывает с исключительно жестокими режимами. Когда государство настолько крепко держит общество под контролем, лишь небольшая часть информации просачивается за границу, ведь бежать удается очень немногим. Все без исключения имеющиеся свидетельства о КНДР начала 1970-х рисуют жуткую картину страны, в которой шла поистине грандиозная по своим масштабам кампания безумного террора.
Для того чтобы казнить провинившегося, не требовалось ни решения суда, ни даже постановления комитета безопасности. Политическую полицию уполномочили расстреливать на месте даже за, допустим, случайное повреждение портрета Ким Ир Сена или за любое высказывание, которое теоретически могло быть интерпретировано как знак недостаточного почтения к Великому Вождю.
Одним из первых свидетелей, рассказавших миру об этих страшных годах, стал Кон Тхакхо, капитан политической полиции, служивший в городе Кэсоне. В один судьбоносный день, сидя на очередном собрании по изучению идей вождя, капитан Кон случайно запачкал портрет Ким Ир Сена в своей книге (у Кона не писала ручка, он решил ее потрясти, и чернильная капля упала с кончика пера на раскрытую книгу). Вскоре кто-то донес об этом «чудовищном преступлении». У Кон Тхакхо, офицера госбезопасности, не было никаких иллюзий: он знал, что его ждет неминуемый расстрел. Только сочетание целого ряда обстоятельств позволило Кону спастись: его не арестовали на месте «преступления», Кэсон находился рядом с межкорейской границей, а у самого Кон Тхакхо был действующий пропуск в демилитаризованную зону, разделявшую обе Кореи. Кон немедленно отправился в сторону пограничной зоны, и ему повезло: охрана, не знавшая о том, что сделал капитан, пропустила его в зону, он не наткнулся на патрули и в итоге живым добрался до Южной Кореи[686].
Еще одним свидетелем этой эпохи стал венесуэльский поэт Али Ламеда. Он был по убеждениям левым и симпатизировал Северной Корее. В 1966 году поэт отправился в Пхеньян. В отличие от подавляющего большинства симпатизантов КНДР, Али Ламеда говорил по-корейски. В Пхеньяне поэт использовал свои языковые навыки для того, чтобы помогать северокорейцам с переводами идеологической литературы. Поэтому на момент провозглашения системы единомыслия Али Ламеда находился в КНДР и увидел своими глазами, как в приходящих ему материалах внезапно резко вырос пропагандистский градус. Венесуэлец постарался осторожно выразить свое неодобрение новой линией, ведь теперь она доходила до совершенного абсурда. Через несколько дней он был арестован и в итоге провел семь лет в лагерях, прежде чем его выпустили благодаря усилиям самых разных лиц и организаций – от «Международной амнистии» до вождя Румынии Николае Чаушеску[687].
Позже Али Ламеда вспоминал о том, как он стал участником показательного процесса: «Трибунал не обвинял меня ни в чем конкретном – каких-то формальных обвинений мне предъявлено не было. Предполагалось, что обвиняемый будет обвинять себя сам перед лицом трибунала. Никаких улик не требовалось, у меня не было права на самозащиту, я мог только признать себя виновным»[688]. Многие в эти годы были осуждены и без такого процесса – государство обрекало граждан на заключение и смерть, не слишком заботясь о юридических формальностях.
В 1974 году был принят вышеупомянутый секретный Уголовный кодекс – судя по всему, чтобы придать кампании репрессий юридический базис и ввести ее в некоторые «рамки закона». Целью кодекса, согласно статье 4, было «защищать Президента КНДР[689], защищать и проводить в жизнь линию и политику правительства Республики, защищать рабоче-крестьянскую власть, социалистический строй и завоевания революции от всех преступных посягательств, охранять конституционные права, жизнь и имущество народа, установить революционный строй и порядок во всех сферах государственной жизни и внести вклад в великое дело единоцветного окрашивания общества идеями чучхе»