И он ушел. Его жена проснулась и собиралась плакать.
— Где вы были? — спросила она. — Вы сказали, что вернетесь через полчаса.
— Я встретил Вигрэма, — сказал Джеффри, — и пошел с ним смотреть танец гейш.
— Вы могли взять и меня. Это красиво?
— Нет, очень безобразно; не стоит и думать об этом.
Он принял горячую ванну, прежде чем лечь рядом с ней.
Глава VIЧерез Японию
Хоть много людей
В больших городах
С сотнями башен,
Но в сердце одна лишь
Дорогая сестра.
Путешественник в Японии прикреплен к определенному избитому маршруту, предписанному ему господами «Кук и сын» и информационным бюро туристов.
Эта via sacra[13] отмечена гостиницами в европейском стиле различного достоинства, назойливыми лавочками, продающими вещицы местного производства, и туземными гидами, разделяющими путешественников на два класса: посетителей храмов и посетителей чайных домов. Одиноких мужчин-путешественников обязательно подозревают в склонности к тем поддельным гейшам, которые поджидают в туземных ресторанах; женатые пары водят в храмы и к тем торговцам древностями, которые предлагают гидам самую высокую комиссионную плату. Всегда составляются маленькие заговоры в ожидании туристов, посещающих страну. Если иностранец склонен к энтузиазму, он восхищен наивностью манер и считает их отражением сердца «счастливого маленького японца». Если он не любит страну, он считает доказанным, что вымогательство и подлость сопровождают каждый его шаг.
Джеффри и Асако бесконечно наслаждались, знакомясь с Японией. Неутешительные опыты в Нагасаки были скоро забыты, когда они прибыли в Киото, древнюю столицу Микадо, где обаяние старой Японии еще сохранилось. Они были счастливы в своей невинности, любя друг друга, легко приходя в восторг, имея возможность тратить массу денег. Они восхищались всем: народом, домами, лавками, тем, что на них глазели, что их обманывали, что их тащили на самые окраины громадного города только за тем, чтобы показать сады без цветов и совершенно развалившиеся храмы.
Особенно увлечена была Асако. Прикосновения к японскому шелку и вид ярких кимоно и красивых вышивок пробудили в ней нечто наследственное, жадность целых поколений японских женщин. Она покупала кимоно дюжинами и проводила часы, примеряя их посреди хора восхищающихся горничных и служанок, специально выдрессированных дирекцией отеля в трудном искусстве восторгаться приобретениями иностранцев.
А потом лавки редкостей! Антикварные магазины Киото производят на наивного иностранца такое впечатление, будто бы он в гостях в частном доме у японского джентльмена, конек которого — коллекционирование. С самыми чистосердечными упрашиваниями предлагаются сигареты и почетный чай, густо-зеленый, как суп с горошком. Подают альбом автографов, где записаны имена самых богатых и образованных людей, посетивших коллекцию. Просят вас присоединить вашу скромную подпись. Потом показывают глазированные глиняные горшки, утварь тибетского храма эпохи Хан. Они уже приобретены для коллекции Винклера в Нью-Йорке, пустячок в сотню тысяч долларов.
Ослабив в госте силу сопротивления, продавец древностей передает его своим мирмидонянам, которые водят его по лавке — потому что, в конце концов, это только лавка. Точно взвесив его кошелек и его вкус, они заставляют его купить то, что угодно им, совершенно как заклинатель заставляет свою публику вынуть именно намеченную карту.
Комнаты Баррингтонов в Мийяко-отеле скоро сделались копией выставочных залов в торговых складах господ Яманака. Парча и кимоно раскинулись на креслах и кроватях. Столы были загромождены фарфором, посудой из перегородчатой эмали и статуэтками богов. С потолка спускались фонари; в одном углу комнаты огромный чашеобразный колокол покоился на красном лаковом треножнике. При ударе толстой кожаной палкой, похожей на барабанную, он издавал глубокое рыдание, удивительный, закругленный законченный звук, полный меланхолии ветра в сосновых лесах, мрачного величия исчезнувших цивилизаций и буддийского одиночества. Был на холме, позади отеля, храм, откуда такие ноты доносились к путешественникам на восходе и на закате солнца. Все очарование страны звучало в этих тонах; Асако и Джеффри решили скорее отказаться от всяких дальнейших покупок, но непременно привезти с собой домой, в Англию, эхо этой тюремной музыки.
И вот они купили этот циклопический голос, украшенный каббалистическими надписями; возможно, что это был, как утверждали, пятисотлетний колокол фабрики для производства античной медной утвари в Осака. Джеффри называл его «Большой Бэн».
— Для чего нам все эти вещи? — спрашивал он жену.
— О, для нашего дома в Лондоне, — отвечала она, хлопая в ладоши и смотря с экстатическим упоением на все свои сокровища. — О, Джеффри, Джеффри, как вы добры, давая мне все эти вещи!
— Но ведь это ваши собственные деньги, дорогая!
Никогда Асако не казалась более чуждой расе своих отцов, как в эти первые недели пребывания в родной стране. Она до такой степени «не помнила родства», что ей нравилось играть в подражание туземной жизни как чему-то в высшей степени чуждому и нелепому.
Обеды в японских трактирах бесконечно забавляли ее. Сидение на корточках на голом полу, преувеличенная почтительность служанок, необычные кушанья, неудобство палочек для еды, онемение ног после получасового сидения — все заставляло ее разражаться взрывами веселого хохота, к удивлению ее соотечественников, которые довольно часто принимали ее за одну из своих.
Однажды она с помощью служанок отеля нарядилась важной японской леди, причесав свои черные волосы наподобие шлема и перетянув талию широким шарфом «оби», который, в конце-концов, нисколько не стеснительнее корсета. В таком виде она сошла вечером к обеду, держась позади мужа, как благовоспитанная японка. В чуждой одежде она казалась маленькой и экзотичной, но трудно было бы отгадать ее родину. Джеффри поразил ее вид в туземном костюме. В Европе он выделял ее, но здесь, в Японии, делал частью местного пейзажа. Он никогда не чувствовал так ясно, до какой степени его жена — представительница своего народа. Низкий рост, семенящая походка, маленькие, тонкие руки, косой разрез глаз, овал лица — все было чисто японское. Противоречила остальному только белая кожа, цвета слоновой кости, которая, впрочем, как красивая особенность, встречается иногда и у выросших дома японок, а больше всего выражение подвижных глаз и красных губ, созревших для поцелуев, — выражение свободы, счастья и природного ума, чего не найдешь в стране, где женщины почти несвободны, всегда неестественны и редко счастливы. Взор японской женщины не оживляет лица, так что оно кажется просто маской; он часто блестит украдкой воровским блеском, как у хищного животного, полуприрученного страхом.
Надев местный костюм, Асако спустилась к обеду в Мийяко-отеле, смеясь, болтая и, в подражание туземным женщинам, делая крошечные шаги и преувеличенно жеманясь. Джеффри пытался принять участие в маленькой комедии, но его шутки были неестественны, и постепенно воцарилось молчание, какое наступает иногда в фантастических маскарада, после того как пытались вести разговор, соответствующий обстановке, но запас воображения истощился и фантазия перестала служить. Если бы Джеффри был способен к более глубоким мыслям, он понял бы, что как раз эта комедия с переодеванием и указывала на пропасть, разверзтую между его женой и желтыми женщинами Японии. Она поступала теперь, как белая женщина, уверенная в невозможности смешать ее с туземными. Но Джеффри в первый раз почувствовал экзотичность жены, и не со стороны очаровательно-романтической, но со стороны уродливой, неприятной и — страшное слово — как что-то низшее по отношению к нему. Так он женился на цветной женщине? Он — муж желтокожей? Болезненное видение Чонкина в Нагасаки представилось ему.
По окончании обеда Асако, приняв комплименты других гостей, ушла наверх, чтобы переодеться. Джеффри любил после обеда выкурить сигару, но Асако не выносила клубов ароматного дыма в своей комнате. Как и все, они скоро усвоили привычку рано ложиться спать в стране, где не было театров с пьесами на понятном языке и вечерних ресторанов, обращающих ночь в день.
Джеффри зажег сигару и прошел в курительную. Два пожилых человека, купцы из Кобе, сидели там за виски с содовой, разговаривая о своем общем знакомом.
— Нет, — говорил один из них, американец, — я мало его вижу, как и все теперь. Но даю слово, когда он приехал сюда еще молодым, он был одним из самых способных людей на Востоке.
— Я вполне верю вам, — сказал другой, медленный в движениях англичанин, куривший трубку из шиповника, — он произвел на меня впечатление чрезвычайно воспитанного человека.
— Я вам скажу больше. Это был финансовый гений с огромным будущим.
— Бедняга! — вздохнул другой. — Впрочем, виноват он сам.
Джеффри вовсе не имел склонности подслушивать, но вдруг заинтересовался судьбой этого анонима и нетерпеливо хотел узнать причину его падения.
— Когда эти японки завладевают мужчиной, — продолжал американец, — они лишают его яркости, всякого блеска. Пройдите по клубу в Кобе и посмотрите на лица. Вы сразу сможете сказать, кто женат на японке, у кого японка в доме. Чего-то не хватает в выражении их лиц.
— Это ужасно, — сказал англичанин. — Женится такой парень на японке и должен содержать всех ее лентяев родственников, а потом появится целая куча полукровных птенцов, и он не знает, его они или не его.
— Хуже того, — был убежденный ответ, — и с белой женой может быть много неприятностей, и мужчине можно пойти повеселиться в чайный дом, что ж тут такого? Но жениться на них — это все равно что подписать договор с дьяволом. Такой человек пропал.
Джеффри встал и вышел из комнаты. Ему надо было или уйти, или ударить по лицу этого янки с резким голосом. Он чувствовал, что оскорбили его жену. Но ведь разговаривавший мог не знать, перед кем он говорил. Он просто высказывал мнение, которое, как подсказывал