— Самое худшее! — отвечала леди Цинтия. — Профессор Биби чему-то учит японцев, и он, и миссис Биби живут уже сорок лет в Японии. Они напоминают мне ту старую черепаху в зоологическом саду, что жила в глубине моря целые века, так что совершенно покрылась раковинами и водорослями. Но они очень беспокоятся обо мне, потому что я почти что вчера приехала сюда. Они приходят почти каждый день поучать меня, наставлять на истинный путь и поедать дюжинами мои печенья. Они не готовят обеда в те дни, когда приходят ко мне на чай. Миссис Биби — королева «гуни».
— Что такое «гуни?» — спросил Джеффри.
— Остаток древних черепах. Здесь целая куча этих гуни, и я их вижу гораздо больше, чем гейш, самураев, харакири и всяких восточных вещей, о которых будет рассказывать Гвендолен, когда вернется домой. Она собирается написать книгу, бедняжка. Больше нечего делать в этой стране, как только писать о том, чего в ней на самом деле нет. Это очень легко, вы знаете? Собрать все это из нескольких других книг и только иллюстрировать собственными летучими заметками. Издатели говорят, что есть небольшой, но прочный спрос, особенно для передвижных библиотек в Америке. Как видите, я уже основательно познакомилась с сущностью дела, хотя здесь только несколько месяцев. Так вы видели Реджи Форсита, он мне говорил. Как вы нашли его?
— Таким, как всегда: кажется, он сильно скучает.
Леди Цинтия отвела своего гостя дальше от камина, у которого болтали Гвендолен Кэрнс с Асако. Джеффри заметил пытливый огонь в устремленном на него судейском оке и почувствовал ощущение, какое бывает при входе великого человека в комнату. Нечто серьезное готово было ворваться в беседу, сотканную из общих мест.
— Капитан Баррингтон, ваш приезд сюда теперь прямо дело Провидения. Реджи Форсит совсем не скучает, очень далек от этого.
— Я думал, ему понравится страна, — осторожно сказал Джеффри.
— Страна ему не нравится, да и почему ей нравиться? Но ему нравится кое-кто в стране. Теперь вы понимаете?
— Да, — согласился Джеффри, — он показал мне фотографию девушки полу-японки. Он говорил, что она его вдохновительница по части местного колорита.
— Совершенно верно, и окрашивает в желтый цвет его мозг, — воскликнула леди Цинтия, забывая, как и все, сам Джеффри в их числе, что такое же критическое отношение можно проявить и к Асако. Однако в последнее время Джеффри стал чувствительнее. Он покраснел немного и вздрогнул, но сказал:
— Реджи всегда легко воспламенялся.
— О, в Англии это, может быть, и полезно для воспитания молодого человека, но здесь, капитан Баррингтон, это совсем не так. Я долго жила на Востоке, в Суэце; и я знаю, как опасны любовные эпизоды в стране, в которой нечего делать и не о чем говорить. Я сама люблю болтать, так знаю, каких бед может наделать болтовня.
— Разве это так серьезно, леди Цинтия? Реджи как будто смеялся, говоря со мной об этом. Он сказал: «Я люблю всегда и никогда!»
— Она опасная молодая леди, — сказала посланница. — Два года тому назад молодой человек, очень дельный, должен был жениться на ней. Осенью его тело было выброшено на берег близ Йокогамы. Купался он неосторожно, но был хорошим пловцом. В прошлом году два офицера, из прикомандированных к посольству, дрались на дуэли, и один был тяжело ранен. Разумеется, рану объяснили несчастной случайностью; но оба были ее поклонниками. В этом году очередь Реджи. А Реджи — человек с большим будущим. Досадно будет потерять его.
— Леди Цинтия, не слишком ли у вас много пессимизма? Кроме того, что я могу сделать?
— Что-нибудь, что угодно! Ешьте с ним, пейте с ним, играйте в карты, кутите с ним, ах да, вы ведь женаты! Но даже так — это лучше, чем ничего. Играйте с ним в теннис; возьмите его с собой на вершину Фудзиямы. Я ничего не могу поделать с ним. Он открыто смеется надо мной. Мой старик может сделать ему официальный выговор, но Реджинальд сейчас же начнет передразнивать его на потеху канцелярии. Я отсюда слышу, как они смеются, когда Реджи проделывает перед ними одну из своих штук. Но вы, в вашем лице он может увидеть весь Лондон, который он уважает и чтит, несмотря на свои космополитические песни. Он сможет представить себе себя самого, вводящим мисс Яэ Смит в гостиную леди Эверингтон в качестве миссис Форсит.
— А для этого есть большие препятствия? — спросил Джеффри.
— Это просто невозможно, — сказала леди Цинтия.
Внезапная слабость овладела Джеффри. Можно ли отнести это безжалостное «невозможно» и к его случаю? Закроется ли и для него дверь леди Эверингтон, когда он возвратится? Виновен ли он в наихудшем оскорблении хорошего тона, в мезальянсе? Или Асако спасена своими деньгами? Он посмотрел на двух девушек, сидящих у камина, пьющих чай и смеющихся. Он, должно быть, проявил чем-нибудь свое смущение, потому что леди Цинтия сказала:
— Не думайте о пустяках, капитан Баррингтон. Это совсем другой случай. Леди всегда леди, родилась ли она в Англии или в Японии. Мисс Смит — не леди; еще хуже — она полукровка, дочь журналиста — искателя приключений и женщины из чайного дома. Чего тут можно ожидать? Это плохая кровь.
Простившись с Кэрнсами, Джеффри и Асако пересекли сад, белый, имеющий совсем святочный вид под своим снежным покровом. Они нашли тропинку, которая вела к владениям отшельника Реджи Форсита. Подвижные тени от огня на спущенных шторах давали впечатление теплого и гостеприимного убежища и комфорта; и еще заманчивее были звуки рояля. Это было тем приятнее путешественникам, что они давно уже отвыкли от звуков музыки. Музыка — голос души дома, в беспорядке отелей она теряется и заглушается, но домашний очаг без музыки мрачен и несовершенен.
Реджи, должно быть, слышал, как они пришли, потому что сменил мечтательную мелодию, которую играл, на популярную песню, модную в Лондоне год тому назад. Джеффри засмеялся. «Отцовский дом опять! Отцовский дом опять!» — напевал он, подбирая слова к напеву, в ожидании, пока откроют дверь.
Их встретил в коридоре Реджи. Он был одет совершенно как японский джентльмен — в черный шелковый хаори (верхнее платье), в коричневое, стеганное ватой кимоно и широкие шаровары. На нем были белые таби (носки) и соломенные туфли зори. Это приличный и изысканный костюм мужчины.
— Я был уверен, что это вы, — смеялся он, — и потому сыграл лозунг. Я представил себе, что вы уже болеете тоской по родине. Войдите, пожалуйста, миссис Баррингтон. Я часто желал видеть вас в Японии, но никогда не думал, что вы приедете; позвольте мне взять ваше пальто. Вам будет здесь достаточно тепло.
Было в самом деле тепло. Стояла оранжерейная жара в артистически убранной комнате Реджи. Казалось даже просторнее, чем во время первого посещения Джеффри, потому что двери, которые вели в следующие комнаты, были отворены. Пылали два больших огня; и старые золотые ширмы, блестя, как сокровища Мидаса, защищали от сквозняков из окон. Воздух был тяжелый; чувствовался запах ладана, дым которого еще поднимался над большой бронзовой жаровней, стоявшей посреди пола и полной пылающих углей и серого пепла. В одном углу находился стол Будд, освещаемых вспышками огня. Миниатюрные деревья расположились вдоль внутренней стены. Не было другой мебели, кроме громадной черной подушки, лежащей между жаровней и камином; а посреди подушки — маленькая японская девушка.
Она сидела на корточках; пальцы ее ног были обтянуты как бы белой перчаткой по туземной моде. Ее кимоно было сапфирно-синее и стянуто серебристым шарфом с вышитыми на откинутых концах его голубыми и зелеными павлинами; эти концы казались большими крыльями и занимали почти столько же места, сколько вся ее остальная маленькая особа. Она сидела спиной к гостям и всматривалась в пламя, погруженная в мечты. Она, казалось, ничего не замечала, все еще прислушиваясь к эху замолкшей музыки. Реджи, торопясь встретить гостей, не заметил быстрого движения, которым складки кимоно были расположены так, чтобы произвести надлежащее впечатление.
Она выглядела мотыльком ювелирной работы, сидящим на большом черном листе.
— Яэ — мисс Смит, — сказал Реджи, — это мои старые друзья, о которых я говорил вам.
Маленькое создание поднялось медленно, с полусонной грацией и сошло со своей подушки, как выходит фея из своей кареты — ореховой скорлупы.
— Я очень рада встретить вас, — протянула она.
Это типичное американское приветствие, перелетевшее на запад через Тихий океан; но отрывистость деловитого горожанина была заменена небрежной королевской снисходительностью.
Ее лицо имело такой же нежный овал и кремовый оттенок, как у Асако. Но подбородок, который у Асако, согласно законам японской красоты, невинно уходил назад, у нее сильно выдавался вперед; изогнутые губы имели форму лука Купидона; форма, отлитая для поцелуев бесчисленными поколениями европейских страстей, тогда как японский рот всегда нечто смутное, смятое и бесцветное. Переносье и глаза, зеленые, с глубоким оливковым оттенком, глаза дикой кошки, заставляли вспомнить происхождение ее матери.
Артистическая натура Реджи не могла не произвести сравнительной оценки обеих женщин. Яэ была еще меньше и тоньше, чем чистокровная японка. Еще с первой встречи с Яэ Смит он сравнивал и противопоставлял ее в своей памяти с Асако Баррингтон. Он пользовался обеими как моделями для своей изящной музыки. Гармония, которую он должен был выразить, приходила к нему в образе женщин. Чтобы выразить японское, он должен был видеть японскую женщину. Не потому, что он сколько-нибудь был заинтересован японской женщиной физически. «Они слишком отличны от наших женщин», — думал он, и это отличие отталкивало и влекло его. Широкое пространство, отделяющее их, можно перешагнуть или голой чувственностью, или ослепленным воображением. Но артисту нужно воплощение его мечты в плоти и крови, если даже эта мечта полна противоречий. Так, представляя себе Восток, Реджи сначала пользовался своими воспоминаниями об Асако с ее европейским воспитанием, воздвигнутым над почвой японской наследственности. Позже он встретил Яэ Смит, у которой инстинкты ее шотландских предков бурно прорывались сквозь бумажные стены японской оболочки.