— О, с десятилетнего возраста.
— Разве это так трудно? — сказала Асако, находившая, что налить чашку чаю в столовой, не проявив при этом неуклюжести, довольно легко.
Садако снисходительно улыбнулась наивности кузины, ее незнанию вещей эстетических и интеллектуальных. Это было все равно, как если бы спросили, трудна ли музыка или философия.
— Никогда нельзя научиться достаточно, — сказала она. — Учатся всегда, не достигая совершенства. Жизнь коротка, искусство вечно.
— Но ведь это не искусство, как живопись или игра на рояле, — просто налить чай.
— Нет, — опять улыбнулась Садако, — это нечто большее. Мы, японцы, не думаем, что искусство — это делание вещей, какие показывают гейши. Искусство в характере, в духе. И чайные церемонии учат нас воспитывать характер, устранять все уродливое и грубое во всяком движении, в движении рук, в положении ног, во взоре и лице. Мужчины и женщины не должны сидеть и ходить, как животные. Положение их тела, их манеры и движения должны выражать собой поэзию. Вот это искусство чайной церемонии.
— Я хотела бы посмотреть на это, — сказала Асако, возбужденная энтузиазмом кузины, хотя едва ли поняла хоть одно слово из сказанного ей.
— Вы должны научиться кое-чему из этого, — говорила Садако с рвением пропагандиста. — Моя учительница говорит — а она была воспитана при дворе шогуна Токугава, — что ни одна женщина не может иметь хороших манер, если она не изучила чайную церемонию.
Конечно, Асако больше всего на свете желала бы сидеть в этой прелестной чаще в теплые дни наступающего лета и забавляться чайными церемониями с недавно обретенной кузиной. Она очень хотела бы, кроме того, учиться по-японски и помочь Садако во французском и английском.
Обе кузины работали над фундаментом их будущей близости, пока звезды не начали отражаться в озере и ветерок не стал для них слишком прохладным.
Тогда они оставили маленький эрмитаж и продолжали прогулку по саду. Они прошли мимо бамбуковой рощи, длинные перья которой, черные в сумерках, танцевали и кивали, как дочери лесного царя. Прошли мимо маленького домика, закрытого, как Ноев ковчег, откуда доносился монотонный стонущий звук, как жалоба страдания, и ритмические удары деревянной колотушки.
— Что это? — спросила Асако.
— Это дом брата моего отца. Но он незаконный брат, не принадлежит семье. Он очень благочестив. Он повторяет молитву Будде десять тысяч раз каждый день и бьет в «мокуже», барабан вроде рыбы, употребляемый буддийскими священниками.
— Был он на обеде в тот раз? — спросила Асако.
— Нет, он никогда не выходит. Он ни разу не покинул дома за десять лет. Может быть, сумасшедший немного. Но говорят, что он приносит этим счастье семье.
Дальше они подошли к двум каменным столбам, холодным и темным, как надгробные камни. Каменные ступени начинались между ними и вели в темноту, к чему-то похожему на большую собачью будку. Бумажный фонарь висел перед этим сооружением, как большой спелый плод.
— Это что? — спросила Асако.
В наступающих потемках этот чудесный сад становился все волшебнее. В иные моменты ей казалось, что можно встретиться с самим императором в белом одеянии минувших дней и черной изогнутой шляпе.
— Это маленький храм Инари Сама, — объяснила кузина.
На верхней ступени Асако увидела двух каменных лисиц. Их выражение было голодное и коварное. Они напомнили ей — но что именно? Потом она подумала о маленьком храме близ Йошивары, виденном ею, когда она ходила смотреть процессию.
— Молитесь вы здесь? — спросила она кузину.
— Нет, я не молюсь, — отвечала японка, — но служанки зажигают лампу каждый вечер; и мы верим, что это приносит дому счастье. Мы, японцы, очень суеверны. Кроме того, это очень украшает сад.
— Мне не нравятся морды лисиц, — сказала Асако, — они выглядят злыми существами.
— Они и на самом деле злые существа, — был ответ, — никому не нравятся лисицы, они дурны.
— Тогда зачем молиться, если они злы?
— Именно потому, что злы, — сказала Садако, — надо нравиться им. Мы льстим им, чтоб они не вредили нам.
Асако не знала разницы между религией и почитанием демонов и не вполне поняла значения этого замечания. Но впечатление было неприятное, в первый раз за весь день. И она подумала, что, будь она сама хозяйкой этого милого сада, изгнала бы этих каменных лисиц, рискуя навлечь их немилость.
Девушки вернулись в дом. Ставни были закрыты, и он имел вид Ноева ковчега, только лучшего и большего. Маленькое отверстие в деревянной броне было оставлено для их возвращения.
— Пожалуйста, приходите опять, часто, часто, — были последние слова кузины Садако. — Дом Фудзинами — ваш дом. Сайонара[27]!
Джеффри ожидал свою жену в зале отеля. Он был обеспокоен ее поздним возвращением. Обнимая, он приподнял ее, к удовольствию бой-санов, которые дискутировали об опоздании окусан и о том, что у нее может быть любовник.
— Слава Богу! — сказал Джеффри. — Что вы делали? Я уже собирался организовать розыски.
— Я была у миссис Фудзинами и Садако, — отвечала Асако, — они долго не отпускали меня, — и она готова была рассказать ему все о портрете матери, но внезапно остановилась и сказала: — У них такой прелестный сад!
Она описала в ярких красках дом своих родных, гостеприимство семьи, любезность кузины Садако и знания, приобретенные от нее. Да, отвечала она на вопросы Джеффри, она видела похоронные таблицы отца и матери и их свадебную фотографию. Но какой-то странный паралич сковал ее уста, и душа ее не высказалась. Она увидела, что совершенно не в состоянии объяснить своему огромному иностранному мужу, как ни любила она его, чувства, испытанные ею лицом к лицу с умершими родителями.
Джеффри никогда не говорил с ней о ее матери. Казалось, у него не было ни малейшего интереса к ее личности. Эти «японские женщины» не казались ему стоящими внимания. Она боялась открыть ему свои тайны и не получить никакого отзыва на свое волнение. Кроме того, у нее было инстинктивное нежелание усиливать в уме Джеффри сознание ее родства с чужими ему людьми.
После обеда, когда она ушла в свою комнату, Джеффри остался один со своей сигарой и своими мыслями.
«Странно, что она так мало говорила о своих отце и матери. Но, верно, они для нее не так много и значат. И, клянусь Юпитером, это хорошо для меня. Не хотел бы я жены, постоянно бегающей к своим родным и собирающей сведения о матери».
Наверху, в спальне, Асако развернула драгоценный оби. Фотография без рамки, шурша, выпала из свертка. Это был портрет отца, одного, снятый незадолго до его смерти. Он был одет в европейский костюм, лицо прозрачное, неземное, глубокие складки у рта и под глазами. На обороте фотографии была японская надпись.
— Здесь ли Танака? — спросила Асако у своей горничной Титины.
Ну разумеется, Танака был здесь — в соседней комнате, приложив ухо к двери.
— Танака, что это значит?
Маленький человек посмотрел на надпись, склонив набок голову.
— Японское стихотворение, — сказал он, — значение очень трудное, много значений. Это, верно, значит: и путешествуя по всему свету, он очень грустит.
— Да, но слово в слово, что это значит, Танака?
— Эта строка значит: мир на самом деле не то, что он говорит; мир много лжет.
— А это?
— Это значит: я путешествовал всюду.
— А это, в конце?
— Это значит: везде все одно и то же. Я плохо перевожу. Очень печальные стихи.
— А эта надпись здесь?
— Это японское имя — Фудзинами Кацундо — и дата: двадцать пятый год эры Мейдзи, двенадцатый месяц. — Танака перевернул фотографию и внимательно всматривался в портрет. — Это почтенный отец леди, я думаю, — заметил он.
— Да, — сказала Асако.
Ей послышались шаги мужа в коридоре. Она поспешно бросила оби и фотографию в ящик.
«Ну почему она это сделала?» — удивлялся Танака.
Глава XIVКарликовые деревья
На старые сосны
У дома из камней
Гляжу я и вижу
Тех лица, что жили
В минувшие годы.
В первый раз за время путешествия и совместной жизни Джеффри и Асако шли разными дорогами. Без сомнения, вполне нормальная вещь, чтобы муж уходил в свою работу и развлечения, в то время как жена отдается своим общественным и домашним обязанностям. Вечер приносит общение с новыми впечатлениями и новыми темами для разговора. Такая жизнь с короткими перемежающимися разлуками предохраняет любовь от скуки и от раздражения нервов, которое, постепенно нарастая, может повести к кощунству над самой искренней верой сердца. Но брак Баррингтонов был особенный. Выбрав долю путешественников, они осудили себя на продолжительный медовый месяц, на беспрерывное общение с глазу на глаз. Пока они были в непосредственном движении, они, постоянно освежаемые новыми сценами, не чувствовали тяжести испытания, наложенного на себя ими самими. Но когда их пребывание в Токио приняло почти постоянный характер, их дороги разделились так естественно, как две ветви, связанные вместе, начинают расти в разные стороны, как только перевязка снята.
Это разделение было так неизбежно, что они даже не осознавали его. Джеффри всю жизнь увлекался гимнастикой и играми всех видов. Они были необходимы, как пища для его большого тела. В Токио он нашел совершенно неожиданно великолепную площадку для тенниса и первоклассных игроков.
Утро они еще проводили вместе, бродя по городу и осматривая все любопытное. Поэтому вполне понятно, что Асако любила проводить время после полудня со своей кузиной, которая так старалась понравиться ей и приобщить ее к интимной японской жизни, естественно гораздо более привлекательной для нее, чем для ее мужа.
Джеффри находил общество этих японских родственников необычайно скучным.
В ответ на прием в «Кленовом клубе» Баррингтоны пригласили представителей клана Фудзинами на обед в «Императорском отеле», за которым следовало общее посещение театра.