Мисс Садако вовсе не находилась под влиянием таких альтруистических чувств. Она завидовала кузине. Завидовала ее деньгам, ее свободе, ее откровенному счастью. Она часто думала об отношениях японских мужей и жен, и чем больше думала, тем больше завидовала счастливой брачной жизни Асако. Она завидовала ей женской завистью, стремящейся повредить и обокрасть. Она хотела отомстить за собственную неудачу, и, заставив страдать свою кузину, она думала сгладить собственную печаль. Кроме того, сама по себе интрига интересовала ее, обещала наполнить ее праздное существование и занять ее беспокойный ум. Привязанности к Асако у нее не было никакой; она и вообще не питала привязанности ни к кому. Она была типом современной японской женщины, результатом долгого унижения, браков без любви и внезапного интеллектуального освобождения.
Асако находила ее очаровательной, потому что еще не научилась различать людей. Она поверяла ей все свои планы, касающиеся нового дома. И вместе обе девушки объездили Токио, осматривая дома, в автомобиле, который Ито достал для них.
Асако заранее решила, что ее дом должен быть на берегу реки, где она могла бы видеть проходящие суда, совсем так, как дом, в котором жили ее отец и мать. Желаемое жилище было наконец найдено на берегу реки в Микодзиме, совсем на краю города; там вишневые деревья цвели так роскошно весной, и ей можно было видеть, как широкая река Сумида омывает ступени ее сада, как проходят мимо пыхтящие речные суда, портовые джонки, увозящие на прогулку толпы студентов; а дальше, на противоположном берегу, виднелись деревья Асакусы, освещенные прибрежные рестораны, такие шумные при наступлении ночи, высокие мирные пагоды, серые крыши храма богини милосердия.
Как раз когда новый дом был почти готов для житья и энтузиазм Асако достиг высшей степени, а проекты шелковых драпировок и изящных полочек почти выполнены, Джеффри внезапно объявил о своем желании уехать из Японии.
— Больше я не могу выносить ее, — говорил он с досадой, — не знаю, что это нашло на меня.
— Оставить Японию? — воскликнула его жена с ужасом.
— Ну, я не знаю, — проворчал муж, — здесь вовсе не следует оставаться и пускать корни.
Дождливый сезон только что кончился, жаркий сезон теплых дождей, который японцы называют «нуйюбай». Он и расстроил нервы Джеффри. Ему в жизни не приходилось испытывать ничего более неприятного, чем эта сырая, утомительная жара. Она заставляла потеть стены. Она пропитывала бумагу, простую и промокательную; она портила кожу, форму обуви и платья. Она не давала спичкам загораться. Она напитывала испарениями постель Джеффри и прогоняла его сон. Это заставляло его совершать долгие ночные прогулки по молчаливому городу в атмосфере, густой, как воздух оранжереи. Она не давала подняться над Токио вонючим испарениям, запахам кухни, прачечной и людей, и слишком сильно пахло в городе мощным дыханием вечнозеленых деревьев, что напоминало о крепких духах публичного дома в Нагасаки и вызывало в памяти картины танца Чонкина.
Она вызвала из всякой лужи стоячей воды тучи кровожадных москитов. Они преследовали Джеффри с какой-то дикой расовой ненавистью. Они умели проникать сквозь сетку от москитов, отделявшую его постель от постели Асако. При вечернем свете они легко избегали его ударов, и он мог удовлетворять чувство мести только по утрам, когда они отяжелевали от его крови.
Краска сошла со щек англичанина. Его аппетит уменьшился. Теннис казался пыткой и утомлял. Он становился резким и раздражительным, каким никогда не был прежде.
Реджи Форсит писал ему из Чузендзи: «Яэ здесь, и мы катаемся на яхте, на парусной лодке, называемой жаворонком. Здесь за пять фунтов можно стать собственником одной их них. Я вообразил себя шкипером и уже выиграл приз на двух состязаниях. Но чаще мы уплываем от компании дипломатов и наслаждаемся бутербродами на еще не тронутых другими берегах озера: пикник богов. Потом, если ветер не упадет, это счастье; если же его нет, я должен грести весь обратный путь. Яэ смеется над моей греблей и говорит, что, будь вы здесь, вы бы сделали это гораздо лучше. Она не хочет верить, что я однажды выиграл приз на состязаниях Четвертого Июля и щеголял с очень милым букетом, как прекрасная дама, тогда как вы остались с пустыми руками. Вы опасный соперник, но в этом-то я могу вас вызвать на состязание. Есть еще не занятое место в моей кроличьей будке. Как раз найдутся комнаты для вас и миссис Баррингтон. Здесь, наверху, воздух свеж. По ночам бывает совсем холодно и вовсе нет москитов».
Но Асако не хотела ехать в Чузендзи. Все ее мысли вращались около маленького домика у реки.
— Джеффри, милый, — говорила она, перебирая его волосы тонкими восковыми пальчиками, — это жаркая погода раздражает вас. Почему бы вам не съездить, ну хоть на неделю, наверх, в горы, и не остановиться у Реджи?
— Вы хотите ехать? — спросил ее просиявший муж.
— Я, право, никак не могу. Вы знаете, они как раз кладут «татами»; и когда это сделают, дом будет готов. Кроме того, я чувствую себя так хорошо здесь. Я люблю жару.
— Но я ведь ни разу не расставался с вами, — возражал Джеффри. — Я думаю, что это было бы очень нелюбезно с моей стороны.
Но эта сторона вопроса не затрудняла Асако. Она была поглощена своими проектами. Наоборот, она даже чувствовала некоторое облегчение. Она сможет отдавать все время своему любимому японскому дому. Джеффри она очень любила, но ведь он до такой степени не интересуется ничем.
— Ведь это же всего на несколько дней, — сказала она. — Вам нужна перемена. А когда вы вернетесь, мы как будто поженимся вновь.
Глава XVIIIВ горах Никко
Тьма легла на пути,
Что оставил в воде
Пробежавший челнок;
Слышно, горцы идут,
Возвращаясь домой.
Джеффри уехал рано утром после долгих колебаний, поручив Танаке заботиться и оберегать его леди и точно выполнять то, что она ему прикажет.
Только на половине пути, на крутом подъеме между Никко и Чузендзи, он почувствовал, что его легкие как будто освобождаются от толстой, покрывавшей их кожи. Тогда он порадовался тому, что поехал.
Приехав, он пошел пешком. Кули шел перед ним, неся на спине его багаж. Они шли под проливным дождем по длинной тропинке через ущелье. Джеффри чувствовал, что вокруг него горы, но их очертания были окутаны туманом. Наконец туман поднялся вверх; и хотя местами он еще висел на ветвях деревьев, похожий на клочки ваты, стали видны обрывы и пропасти; а над головой, пробиваясь сквозь покров тумана на невероятной высоте, обрывки гор казались падающими с серого неба. Все было омыто дождем. Утесы песчаника сияли, как мраморные, роскошная листва деревьев походила на лакированную кожу. Поток ревел в этой пустыне, несясь великолепными свободными прыжками по серым валунам. Туземцы проходили мимо, одетые в соломенные плащи, очень похожие на пчелиные ульи, в тонких капюшонах из промасленной бумаги, цвета шафрана или лососины. Полы их кимоно были подняты и закреплены вверху у мужчин и женщин как у рыбаков, показывая узловатые, мускулистые ноги. Цвет лица у этих горцев был красный, как цвет спелого плода; азиатская желтизна едва была заметна.
Некоторые вели длинные вереницы худых, с выдающимися ребрами лошадей, с колокольчиками на уздечках и высокими вьючными седлами, похожими на детские колыбели, окрашенные в красный цвет. Дикого вида девушки проезжали верхом в узких синих панталонах. Они ехали, чтобы доставить провизию в поселения на берегу озера или в отдаленные лагеря рудокопов по ту сторону гор.
Вся окрестность была полна шумом потока, тяжелым шлепаньем дождевых капель, задержавшихся на листьях, и грохотом дальних водопадов.
Какое облегчение вздохнуть опять полной грудью и какая радость убежать от мучительных улиц и игрушечных домиков, от переутонченного изящества токийских садов и утомительной для глаза мозаики рисовых полей в природу дикую и величественную, в землю лесов и гор, напоминающую о Швейцарии и Шотландии; а звучащий совершенно по-западному крик фазанов был музыкой для уха Джеффри!
Двухчасовой подъем внезапно кончился, и началась ровная песчаная дорога, обсаженная березами. В стороне, у чайного домика, за низеньким столом сидел мужчина. На нем были белые брюки, сюртук цвета маиса и шляпа-панама; все новенькое, с иголочки. Это был Реджи Форсит.
— А, — воскликнул он, — мой милый старина Джеффри! Я страшно рад, что вы приехали. Но вы должны были привезти с собой и миссис Баррингтон. Без нее кажется, что вам очень многого недостает.
— Да, это совсем особенное чувство, и очень неприятное. Но вы знаете, жара в Токио совсем испортила меня. Мне просто необходимо было уехать. А Асако так занята теперь своими новыми родными, японским домом и всякими вещами в этом роде.
В первый раз Реджи показалось, что он уловил в тоне голоса друга то, что он ожидал услышать раньше или позже, что-то обескураженное, — слово пришло ему в голову позже, когда он создавал музыкальный этюд, названный им «Дисгармония любви». Джеффри казался бледным и утомленным, он задумывался. Как раз пора было ему приехать в горы.
Они приблизились к озеру, просвечивающему между стволами деревьев. Дорожка вела налево, через мостик деревенского вида.
— Это дорога в отель. Яэ здесь. А там дальше русское, французское и британское посольства. Это будет с полчаса отсюда.
Маленькая дача Реджи была в нескольких минутах ходьбы, в противоположном направлении; потом два японских отеля, казавшиеся, со своими отодвинутыми стенами, скелетами домов, еще дальше лачуги, где продавалось съестное, иллюстрированные открытки, сухие бисквиты.
Сад дачи выходил к озеру, к каменной пристани. Дом совершенно скрывался за высокой изгородью вечнозеленых растений.
— Часовня Вильгельма Телля, — объявил Реджи, — неделя в милой Люцерне!
Это был японский дом, тоже скелет. От калитки Джеффри мог видеть его простую схему, открытую всем четырем ветрам, его скудную меблировку, беззастенчиво выставленную напоказ: внизу стол, софа, несколько бамбуковых кресел и пианино; вверху две кровати, два умывальника и прочее. Сад состоял из двух полосок тощей травы по обеим сторонам дома; и дорожка ступеньками сбегала к берегу озера, где была привязана маленькая парусная лодка.