– Маленькая Аса-сан, – сказала она, называя ее ласкательным именем, – не забывайте, что если вы можете сделаться опять японкой, то ваш муж этого не может.
– Конечно нет, – смеялась Асако, – он чересчур большой. Но я иногда убегаю от него и прячусь за шодзи. Тогда я чувствую себя независимой.
– Но не на самом деле, – сказала японка, – ни вы, ни другие женщины. Вы видите эту вистерию, висящую на большом дереве. Что будет, если большое дерево убрать? Вистерия станет независимой, но упадет на землю и умрет. Знаете ли вы японское имя вистерии? Это – фудзи, Фудзинами Асако. Если вам будет трудно, придите и расскажите мне. Вы видите, я тоже богатая женщина; и я знаю, что почти так же трудно выносить богатство, как и нищету.
Капитан Баррингтон и бывший посол сидели на одной из скамеек террасы, когда дамы присоединились к ним.
– О, Дэдди, – обратилась госпожа Саито к мужу по-английски, – о чем это вы говорите так серьезно?
– Об Англии и Японии, – отвечал граф.
И в самом деле, во время разговора, переходящего с одного предмета на другой, Саито спросил гостя:
– Что больше всего поразило вас из того, чем отличаются наши две страны друг от друга?
Джеффри с минуту взвешивал ответ. Он хотел сказать откровенно, но еще был стеснен канонами дурного тона. Наконец он сказал:
– Это Йошивара.
Японский аристократ казался удивленным.
– Но ведь это только местная разновидность регулирования всемирной проблемы, – сказал он.
– Англичане не лучше других, – сказал Джеффри, – но мы не желаем слышать о том, чтобы женщин выставляли на продажу, как вещи в лавке.
– Так, значит, вы сами не видели их? – спросил Саито. Он не мог не улыбнуться типичной британской привычке судить о вещах поверхностно.
– Нет, действительно, но я видел процессию в прошлом месяце.
– Вы в самом деле думаете, что лучше позволить падшим женщинам бродить по улицам, не пытаясь предупредить преступления и болезни, которые они порождают?
– Это не то, – сказал Джеффри, – мне кажется ужасным, что женщины поступают в продажу и выставляются в витринах с ценниками.
Саито улыбнулся снова и сказал:
– Я вижу, что вы идеалист, как большинство англичан. Но я практичный политик. Проблема порока есть проблема управления. Никакой закон не может уничтожить его. Забота государственных людей – сдерживать его и его дурные последствия. Три сотни лет тому назад эти женщины обычно ходили по улицам, как теперь в Лондоне. Они носили маленькие соломенные циновки на спинах, чтобы устроить постель в любом подходящем месте. Токугава Йеясу, величайший из государственных людей Японии, умиротворивший всю страну, устранил и этот беспорядок. Он построил Йошивару и поместил женщин туда, где полиция может следить и за ними, и за мужчинами, посещающими их. Англичане должны были поучиться у нас, я думаю. Но вы непоследовательный народ. Вы не только возражаете по нравственным причинам против заключения этих женщин; но ваши мужчины еще и очень недовольны тем, что глаз полисмена следит за ними, когда они совершают свои визиты туда.
Джеффри был вынужден умолкнуть перед сведениями хозяина. Он, как и большинство англичан, легко пугался, когда говорили об их идеализме, и побоялся настаивать на том, что британская решимость игнорировать порок и оставлять его непризнанным и бездомным в нашей среде, как бы она ни была опасна на практике, все-таки в идее благороднее, чем соглашение, дающее злу право на существование и ставящее его на определенное место в нашей жизненной обстановке.
– А как относительно людей, которые извлекают из этого прибыль? – спросил Джеффри. – Они должны быть заслуженно презираемы.
Лицо мудрого политического деятеля, суровое, пока он развивал свои аргументы, внезапно смягчилось.
– Я мало знаю о них, – сказал он. – Если и встречаемся, то они не хвастаются этим.
Глава XVЕвразия
Странно привлекают
Те цветы, что поздно
Цветут одиноко.
Хотя Джеффри чувствовал, что его интерес к Японии иссяк, он все-таки наслаждался своим пребыванием в Токио. Он устал от путешествия и рад был пожить этим подобием домашней жизни.
Он очень увлекался своим теннисом. Большим удовольствием также было видеться часто с Реджи Форситом. Кроме того, он помнил о поручении, данном ему леди Цинтией Кэрнс, спасти своего друга от опасного союза с Яэ Смит.
Реджи и он были вместе в Итоне. Джеффри, на четыре года старше, член «общины», атлет во многих специальностях, заметил однажды, что стал предметом поклонения, почти кумиром худенького, маленького мальчика, до неприличия искусного в сочинении латинских стихов и имеющего малопочтенную привычку свободное время одиноко проводить за роялем. Он был смущен, но и тронут этой преданностью, совершенно для него необъяснимой, и украдкой поощрял ее. Когда Джеффри оставил Итон, друзья несколько лет не виделись, хотя издали следили друг за другом. Встреча их произошла наконец в гостиной леди Эверингтон, где Баррингтон слышал, как светские красавицы восхищались талантами и чарами молодого дипломата. Он слышал его игру на рояле; слышал также и оценку общепризнанных судей. Он слышал его живой разговор, напоминающий арабески. Наступила очередь Джеффри почувствовать чужое превосходство, и он уплатил старый долг восхищения; его щедрость заполнила образовавшуюся пропасть, и они стали прочными друзьями. Живость ума Реджи разрушала духовную инертность Джеффри, обостряла его способность наблюдения и развивала в нем интерес к окружающему миру. Благоразумие и флегматичность Джеффри несколько раз удерживали молодого человека на самом краю сентиментальных пропастей.
Ведь бесспорный музыкальный талант Реджи питался впечатлениями любовных увлечений – опасных и необдуманных. Он не хотел и думать о браке с одним из тех милых молодых созданий, которые рады были бы использовать его нарождающуюся привязанность в надежде стать со временем супругой посланника. Равным образом отказывался он принести свою молодость в жертву одной из тех зрелых замужних женщин, которым их положение и характер в соединении с такими же качествами их мужей позволяли играть роль признанных Эгерий. У него была опасная склонность к авантюристкам высокого полета и к пасторальной любви, задумчивой и печальной. Но он никогда не дарил своего сердца; он только отдавал его за проценты. Потом он целиком брал его назад, и с прибылью в виде музыкальных вдохновений. Так его связь с Вероникой Джерсон породила издание ряда музыкальных поэм, которые выдвинули его сразу в первый ряд молодых композиторов; но они же обеспокоили министерство иностранных дел, которое отечески интересовалось карьерой Реджи. Это повлекло за собой его изгнание в Японию. Недавно прогремевшая «Attente d’hiver» [«Зимнее ожидание» (франц.)] – его чистосердечное музыкальное признание в том, что молчание, порожденное изменой Вероники, было только дремотой ожидания земли, перед тем как новый год возобновит старую историю.
Реджи никогда не чувствовал влечения к туземным женщинам и не имел сухого любопытства своего предшественника Обри Лэкинга, которое могло бы побудить его купить и держать женщину, к которой не чувствовал ни малейшей привязанности. Любовь, при которой нельзя обмениваться мыслями, была слишком груба для него. Скорее эмоции, а не чувственность порождали в нем любовные возбуждения. Его слабое тело просто следовало даваемому направлению, как следует маленький челнок за сильным ветром, надувающим его паруса. Но еще с тех пор как он полюбил Джеффри Баррингтона в Итоне, для его натуры стало необходимостью любить кого-нибудь; и с тех пор как прояснился туман юности, этим кем-нибудь должна была непременно быть женщина.
Он скоро понял, почему министерство иностранных дел выбрало для него Японию. Это была голодная диета, которую ему предписали. Тогда он отдался воспоминаниям и «Attente d’hiver», думая, что пройдет два долгих года, может быть, и больше, пока снова расцветет для него весна.
Потом он услышал историю о дуэли из-за Яэ Смит двух молодых английских офицеров, которые, как говорили, оба были ее любовниками, и смутную историю о самоубийстве ее жениха. Несколько недель спустя он встретился с ней в первый раз на балу. Она была там единственной женщиной в японском костюме, и Реджи сразу вспомнил об Асако Баррингтон. Как умно со стороны этих маленьких женщин носить кимоно, которое драпирует так грациозно их короткое тело. Он танцевал с ней и не раз касался рукой складок громадного банта с вышитыми павлинами, закрывавшего ее спину. Под твердой парчой нисколько не чувствовалось живое тело. Казалось, что нет у нее костей и что она легка, как перышко. Тогда он и вообразил ее Лилит, женщиной-змеей. Она танцевала легко, гораздо лучше его и после нескольких туров предложила посидеть, не танцуя. Она провела его в сад, и они сели на скамью. В бальной зале она казалась робкой и говорила очень сдержанно. Но в этом тенистом уединении, при звездах, она стала говорить откровенно о собственной жизни.
Она рассказала ему, что была в Англии один раз, с отцом; как она полюбила эту страну и как скучно ей здесь, в Японии. Она спрашивала о его музыке. Она так хотела бы слышать его игру. В их доме очень старый рояль. Может быть, он и вообще этого не хочет? (Реджи уже дрожал от предвкушения удовольствия.) Не прийти ли ей к нему на чашку чаю в посольство? Это было бы великолепно! Может ли она взять с собой мать или брата? Нет, лучше она придет с подругой. Прекрасно, завтра?
На другой день она пришла. Реджи терпеть не мог играть перед публикой. Он говорил, что это все равно что стоять обнаженным перед толпой или читать вслух собственные любовные письма на бракоразводном процессе. Но нет ничего более приятного, чем играть для внимательного слушателя, особенно если это женщина и если интерес, который она проявляет, – интерес личный, который у стольких женщин занимает место справедливой оценки: они смотрят поверх искусства на самого артиста.