У меня даже осуждать её не получается.
Хотя её травмы лично со мной сыграли очень паршивую шутку.
– Ты подпишешь? – Аня забирает с кресла свою сумку и протягивает мне лежащий под ней Ройховский журнал. – Мне по дороге, я бы завезла. Или леший с ним?
– Нет.
Как бы много сложных и очень противоречивых эмоций не поднималось у меня при любом напоминании о Ройхе – дело есть дело. Учебные мои вопросы завязаны не только на нем, но и на Егоре Васильевиче, которого я подставлять не хочу. Да и Ройха не хочу. Пусть и дальше работает и процветает. Ему есть ради кого.
Ему есть…
Обида колет меня легонько. Обида заставляет оборвать подпись на середине и бросить короткий взгляд на Каро.
Так дивно.
От моих детей он дал мне таблеточку.
А сын его жены называет его папой.
Хотя, на самом деле я рада за пацана. Видимо, его мать Ройх по-настоящему ценил, раз так трогательно заботится о пасынке. Я хоронила отца. Я знаю, как это больно, даже если характер у папочки был не сахар. Но мне было не десять лет.
– Я провожу тебя до лифта, – выбираюсь из-за стола, забирая с собой журнал.
– Это не обязательно, – Анька неловко улыбается.
– Ты и так сбегаешь от меня раньше, чем я рассчитывала, – посылаю ей укоризненный взгляд, – и нечего мне запрещать выкрасть пару минут с тобой наедине. Это мое священное право как старой подруги.
Она смотрит на меня из-под ресниц совсем отчаянно, но опускает глаза и кивает, соглашаясь на мою компанию.
– Ведите себя прилично там, девочки, – ворчит Кир на дорожку, на пару минут выныривая из какой-то своей телефонной гоночки.
– Не буду обещать такой глупости. Но ты можешь пофантазировать, каким именно неприличиям мы предаемся, – коварно разрешаю Киру, вытягивая Капустину за собой в коридор. Выдыхаю только тут.
Казаться беззаботной оказывается сложно. Если надо для дела – выполнимо, конечно, но сложно, очень сложно.
– Когда вы уезжаете? – голос Капустиной негромкий, но нам и не нужно орать, чтобы услышать друг дружку.
– Завтра. У Кира кончается отпуск, мы и приезжали ради презентации да мои документы забрать.
– Ясно…
Тишина держится только пару шагов.
– Кать, насчет Ильи… – в Анькином голосе звучит какое-то странное чувство вины.
– Ты можешь не оправдываться, – я покачиваю головой, – это твое дело. Если ты позволила ему вернуться, если тебе с ним хорошо – мое мнение тут никакой роли не играет. Конечно, если тебе с ним хорошо!
Анька не говорит ни слова, и остаток дороги до лифтов идем молча. Только в какой-то момент я задеваю кисть Капустиной и как-то само собой мы сцепляемся мизинцами.
Как тыщу лет назад.
Вот именно так мы припирались на тусовки, именно так обозревали грядущее поле боя, прежде чем в него нырнуть.
Блин, я столько всего этой дурынде сказать хотела, про столько расспросить, а она берет и уносится прочь, будто мы и не виделись три года.
– Ты в Москву же еще приедешь? – Анька спрашивает, тык в тык когда двери левого лифта разъезжаются в стороны. – Мой номер помнишь?
– Помню, – отвечаю фырканьем, – и тебе свой в книге на форзаце под автографом написала. Будешь в Питере – заглядывай.
– Хорошо, – кивает она, но тон у неё звучит как-то очень задумчиво, будто она на автопилоте его дает.
– Ань, – я окликаю её, когда она уже шагает в лифт, и, встретив её удивленный взгляд, излагаю ту просьбу, за которой собственно из номера и ушла.
– Как передашь Ройху журнал, кинь мне хоть СМС, что ли. Что с ним все в порядке.
Она смотрит на меня спокойно и кивает абсолютно нейтрально.
Все обвиняющие вопли, все изобличающие тычки пальцами в спину, все тридцать три ведра осуждения – все это я выписываю себе сама, шагая обратно в номер.
Нашла о ком беспокоиться!
И все же…
У того парнишки и так были очень грустные глаза. Насколько темнее они станут, если Ройха от моего шокера инфаркт за рулем хватит?
Глава 10. Юлий
– Господи, Юл, что случилось?
Честно говоря, я надеялся, что пока еду домой – все последствия второго моего свидания с шокером Холеры как-то сойдут с моего лица. Я, в конце концов, даже в травмпункт заглядывал, медсестру послушал, таблеточки для снижения подскочившего давления взял. Но… Видимо, нет. Выгляжу все равно паршиво. Потому что мать смотрит на меня совершенно охреневшими глазами.
– Если нальешь воды, я скажу спасибо, – выдыхаю и наклоняюсь к ботинкам.
Мать укоризненно хмыкает, но все-таки утекает в сторону кухни. Вот только свято место пусто не бывает, особенно если это место – в прихожей, особенно, если ты впервые за несколько месяцев свалил из дома на весь день, и приехал хрен пойми когда. Пустота вопиюще требует, чтобы её кто-то аннигилировал и послужил мне немым укором, что папашам, внезапным и не очень, не хорошо так поздно шляться не пойми где.
Шерх, шерх, шерх – шуршат тапочки Антония по ламинату. И сам он – шуршит ко мне с сонным выражением лица, но убийственно решительный при этом. Никто не уйдет от вечерних обнимашек! Сказано же вам – у нас теперь традиция такая, значит, извольте соблюдать.
– Давай в постель, братец, а то прослушаешь много, – ворчу, подталкивая пацана в сторону спальни. Уже слышу оттуда хорошо поставленный голос диктора.
Боже, спасибо тебе за семимильное движение прогресса. Что бы я делал без умных колонок, которые можно настроить на чтение аудиокниг?
Мы, конечно, читаем сами. И я Антону, и Антон мне. Но слушать аудиокниги перед сном у Антония – еще одна традиция, которую блюла еще Вера.
– А, там Нильс, – бормочет Антон, не расплетая рук, которыми он обхватил меня за поясницу, – я его тыщу раз слушал. Наизусть знаю.
Зачем же ты слушаешь, если знаешь наизусть?
Я не спрашиваю, я знаю. Эту книгу они трижды перечитывали с Верой, и Антошка часто слушает её, когда скучает по матери.
– Давай, давай в кровать, – загоняю Антона в его комнату, смотрю, как он забирается под одеяло, нашариваю выключатель ночника.
Сейчас я дома – сейчас уже можно и выключить. Без меня… Без меня Антон без ночника не ложится.
На кухне мать подает наконец-то вожделенный стакан воды и замирает у плиты, скрестив руки на груди. Ну, ни дать, ни взять – один большой грандиозный знак вопроса.
– Когда ты говорил, что едешь на встречу, и попросил приехать и побыть с Антоном, я предполагала, что ты наконец-то созрел до свидания с женщиной.
– Строго говоря, не так уж ты и ошиблась, – ухмыляюсь я, откидываясь на спинку стула, – я встречался с женщиной. Даже с двумя, можешь радоваться.
Судя по выражению лица матери – мой сарказм от неё не укрылся. И она быстрее придушит меня полотенцем, чем начнет радоваться.
– Юлий… – судя по высокопарному тону, мать намерена начать новый тур головомойки на тему «когда ты уже наконец остепенишься». Она подуспокоилась после женитьбы на Вере, ввиду того, что мы все делали быстро, свято веровала в глубокую страсть, питающую этот брак. Иллюзии её продержались ровно до той поры, пока Вера ей в весьма бесцеремонной манере не обозначила истинную подоплеку наших отношений. И причин брака.
Вера тогда… Сложный это был этап. Чудовищный просто. И все у неё тогда смешалось в кучу – отчаянье, ревность, обида на меня и на несправедливую жизнь, из-за которой с каждым месяцем все меньше оставалось шансов, что она застанет взросление сына.
Маме оказалось достаточно одного только вопроса о возможных внуках, чтобы Вера взорвалась и сообщила, что эту проблему я уже решил кардинально, поленившись встречать её из роддома. Вот, мол, вам внук.
Кушайте, не обляпайтесь, других не будет – дышу на ладан.
После того “разоблачения” мать целую неделю не отвечала на мои звонки. А потом приехала знакомиться с Антоном.
Первые месяцы после похорон она стойчески держалась. Теперь то и дело опускалась до намеков, что женщина необходима мне «как мужчине». И сейчас, кажется, собиралась повторить для закрепления информации.
– У меня дочь есть, – говорю отрывисто, предвосхищая готовящийся разнос, – сегодня о ней узнал.
Лучшей защитой испокон веков было нападение.
– О! – глаза у матери становятся круглыми как блюдца. – Но как… Кто? …Сколько ей?
– Года два с кепочкой, – говорю, а сам с новой силой переживаю вкус этого откровения, – мне о ней не сказали. А она – потрясающая. И глаза у неё твои. Прикинь. Успел разглядеть.
Сразу-то я не понял. Но было время… Покрутить в памяти те коротенькие мгновения, когда Холерина Карамелька стояла рядышком и смотрела на меня в упор. Припомнить фамильную Ройховскую родинку на шейке. Отметить, что красотой и цветом волос маленькая принцесса точно удалась в мать.
– Подожди, два года дочке? – матушка хмурится, расчехляя уже свой калькулятор. – А мать её? Уж не та ли твоя студентка, из-за которой у вас с Верочкой не срослось?
Я слышу в её голосе обвинение, которого мать вслух никогда не произнесет. Ей нравилась Вера. Она смогла полюбить Антона как родного. Но принять сам факт того, что женился я на Вере без грамма чувств и только ради того, чтобы Антон не попал в детдом, она мне не простила. Я, мол, нарушаю семейную традицию! В брак нельзя без любви!
– Она.
– Ты говорил, она из города уехала. Живет где-то… – мать морщится, припоминая место.
– Приехала в Москву по личным делам, – пожимаю плечами, – эти дела касались её учебы и коснулись меня. Говорить мне о дочери она не собиралась.
– И ты это так оставишь? – сухо интересуется мать, глядя на меня с характерным таким учительским прищуром. И пусть уже несколько лет почти не работает с учениками, занимается директорскими своими вопросами, но учитель – всегда учитель. А преподаватель – всегда преподаватель. Кроме тех случаев, когда его клинит на собственной студентке.
– Оставлю? Я? – повторяю я эхом. – Ну да, ну да! И открыточку ей на свадьбу пошлю. Поздравительную.
Табличку "сарказм" можно не поднимать. В этой кухне все всё поняли.