— Чушь.
— Что ты сказала?
— Я сказала: чушь.
— Ты считаешь, что это подходящее слово для разговора с отцом?
— Я очень люблю Нийла. Он добрый и веселый — по крайней мере был таким, пока не превратился в ходячий митинг. И, кроме того, я не хочу предавать его.
— Но ты предаешь меня.
— Возможно.
— В таком случае прошу не рассчитывать на…
— Мы и не рассчитываем. Нам не нужно. Мы больше не возьмем у тебя ни цента. И, между прочим, Нийлу предложили замечательное место в… нет, я ничего не скажу, пока это не будет окончательно решено. Папа! Неужели ты хочешь погубить меня?
— Нет, я хочу спасти тебя.
И опять все сначала.
Что бы ни думал щеголь Элиот Хансен о Нийле Кингсбладе, этом классо— и расоотступнике, — жене Нийла он давал понять, что все происшедшее лишь увеличило его, Элиота, дружеское чувство к ней и что он смиренно готов служить ей советом, участием, мелкой монетой, разговором об опере, братскими рукопожатиями и вообще всем, что только может ей пригодиться. Такая неистощимая преданность в сочетании с элегантным худощавым изяществом Элиота и его манерой глядеть на нее, склонив голову набок, словно такса на задних лапках, создавала для Вестл более опасный соблазн, чем можно было бы ожидать.
В том кружке, который еще несколько недель назад представлял собой «компанию» Нийла и Вестл, мужчины, за исключением Элиота и Кертиса Хавока, не были развратниками. Они принадлежали к типу добропорядочных отцов семейства, способных смутиться, попав в чужую спальню, и спасовать при виде розового дессу. Слово «роман» (если бы они когда-нибудь задумывались над значением каких-либо слов, кроме «торговый баланс», «пропускная способность» или «этот, как его — фашизм») скорее могло вызвать у них представление о толстой книге, чем о любовных отношениях. Зато Элиот с лихвой искупал робость своих товарищей. Распутство было его специальностью, точно так же, как специальностью Джада Браулера была ловля форелей, а Тома Кренуэя — приготовление салата. Достаточно было какой-нибудь скучающей жене на людях обменяться улыбками с Элиотом, чтобы у нее появился новый интерес в жизни и пострадала репутация. В космосе, именуемом Гранд-Рипаблик, можно найти в миниатюре решительно все, и Элиот Хансен являл собой Казанову, царя Соломона и избранные места из похождений маркиза де Сада в обработке для массового чтения.
Даже посещение дома Элиота, хотя бы в качестве гостьи его жены Дэзи, уже давало повод к кривотолкам, и Вестл пришла туда лишь потому, что состояла в цветочном комитете приходской церкви вместе с Дэзи, Помоной Браулер и Вайолет Кренуэй. Они были приглашены к Дэзи на чашку чаю, и так как, к их возмущению, угощали их именно чаем, а кроме того, все они терпеть не могли друг друга, то добрые приятельницы сосредоточили свое внимание на Вестл и дали ей понять, что не прочь бы услышать кое-какие подробности о ее незадаче с Нийлом.
— Что это я слыхала, будто Нийл переходит в другой, более крупный банк? — осведомилась Вайолет, что следовало понимать так (во всяком случае, так поняла уязвленная Вестл): «Что ж теперь будет с бедным дурачком после того, как его уволили с работы?»
— А как его нога, сможет ли он летом играть в теннис? — участливо спросила Помона, очевидно, желая сказать: «Посмеет ли он сунуться в наш милый клуб, не опасаясь, что здоровые, сильные, оскорбленные в своих семейных чувствах аристократы вроде моего мужа измолотят его наглую черную физиономию!»
Дэзи Хансен продвинула зонд глубже:
— Ах, я просто без ума от вашего мужа. Интересно, вот вы постоянно находитесь в его обществе, так неужели для вас он так же привлекателен, как и для нас всех? — что Вестл перевела так: «Ну-ка, расскажите нам, как вы гоните от своей постели этого мерзкого обманщика теперь, когда всем уже известно, что он… ну, вы знаете кто».
Вестл в ответ на все это довольствовалась тем, что рисовала им Нийла по меньшей мере новым Аполлоном с отдельными чертами Аякса и св.Себастьяна.
Был ли такой скрытый смысл в вопросах собеседниц, таился ли за их участием злорадный интерес к ее трагедии или это только мерещилось ее больному воображению — Вестл все равно было не по себе от этого допроса, от эксцентрической роли жены негра, которую ей навязали, и она почувствовала облегчение, когда вошел Элиот и тотчас же воскликнул:
— Что это, девушки, вам даже не дали коктейлей! Пойдемте, Вестл, вы мне поможете исправить эту ошибку.
Отлично оборудованная буфетная этого изысканного, вполне современного особняка с ее белоэмалевым холодильником заменяла Элиоту кафе парижских бульваров, и здесь, над чуть липкой бутылкой итальянского вермута, зародилась не одна из его самых успешных интрижек. С важным видом встряхивая серебряный миксер с вмятиной, оставшейся от того раза, когда Дэзи запустила им супругу в голову, Элиот поглядел на Вестл, которая была на полдюйма выше его, и замурлыкал:
— Вы слышали анекдот про летчика, который установил у себя в самолете тахту?
— Нет — то есть да — то есть я не хочу его слушать.
— Не хотите? Вы лишаете себя удовольствия, детка. Скажите, а вы помните Брэдда Крайли, адвоката, который жил здесь, а потом переехал в Нью-Йорк?
— Да, я была знакома с ним.
— Док Келли был недавно в Нью-Йорке, и вот он рассказывает, что у Крайли сейчас любовница — настоящая профессиональная нью-йоркская актриса, и до чего ж он ее шикарно обставил! Кровать ей купил в шесть футов ширины с матрацем из губчатой резины — представляете?
Затем Элиот столь же последовательно упомянул о любовных похождениях американских офицеров в Европе и о домике, который он себе выстроил на Биг-Игл-Ривер и который среди его друзей на удивительном современном жаргоне именовался «приютом любви». В конце концов Вестл заключила, что он, со всей той изысканностью, какую вырабатывает оптовая торговля мороженым, старается намекнуть ей, что такие вещи бывали и бывают — так чем мы хуже других?
Она едва не задохнулась от сдавленного смеха и негодования.
«Никогда бы он не посмел, если б я не была женой цветного. Ну что ж, теперь я знаю подходец Элиота, знаю, как он действует, когда в его курином мозгу начинают звенеть любовные колокольцы… Мистер Хансен, если вы еще раз дотронетесь до моей руки, я проломлю вам череп вашим собственным миксером.
А самое смешное здесь то, что Борус Багдолл провел бы все это гораздо тоньше. Прохвост-то он прохвост, но лоску у него куда больше, чем у этого кабатчика-любителя; недаром он жил в Гарлеме.
А Нийлу я все выложу — пусть знает, чему мне приходится подвергаться из-за него. До сих пор я не жаловалась, но хватит — со всем этим надо покончить. Переехать в другой город и переменить фамилию, и тогда уж позаботиться о том, чтоб Нийл не затевал опять всю эту возню с доблестными негритянскими предками. Сегодня утром я проснулась с таким тяжелым чувством, точно у меня какой-то грех на душе, и только потом сообразила, что я замужем за негром и должна терпеть это. О господи боже!»
Так она думала, пока обворожительный Элиот встряхивал, пробовал, болтал и улыбался.
45
Он не знал до сих пор, что в жизни большинства людей поиски работы составляют занятие гораздо более постоянное, чем сама работа; занятие тягостное и унизительное и притом неоплачиваемое.
Пешком, чтобы сэкономить на автобусном билете, он тащился из учреждения в учреждение, с фабрики на склад, то и дело скользя на обледенелом тротуаре. В тот год февраль выдался такой морозный, что первая заповедь всякого благонамеренного гражданина и домовладельца — расчищай дорогу перед домом! — превратилась в свою противоположность, так как если сгребали снег, мягким ковром лежавший под ногой пешехода, то при малейшей оттепели, когда сугробы у обочины начинали таять, тротуар покрывался пластами прозрачного льда, на котором прохожий неминуемо либо ломал ногу, либо в лучшем случае хлопался с размаху оземь и сидел, поводя вокруг себя негодующим взглядом.
Ртуть в термометре спускалась все ниже — двадцать шесть, двадцать семь, тридцать два, — и горожане ходили в неуклюжих ботах с пряжками, пристраивали наушники под фетровые шляпы и горько сожалели, что в угоду моде отказались от котиковых шапок, завещанных им более благоразумными предками.
Чиппева-авеню, местное Корсо, в октябре почти по-столичному оживленная и нарядная, теперь представляла собой сплошной каток, по краям которого грязный, слежавшийся снег образовал сероватую насыпь, и через нее приходилось перелезать, расставшись с теплым уютом автобуса. Не было ярких маркиз над окнами, в витринах вместо пестрых летних платьев и красных байдарок были выставлены печки, фланель и лекарства от кашля. Гранд-Рипаблик утратил свой вид молодого, уверенно растущего города, дома стали низкими и убогими и одиноко жались под выцветшим небом, которое, казалось, никогда больше не засияет синевой. На улицах появились санки и лыжи и румяные ребятишки в красных вязаных шапочках, но ничего этого не было в унылых деловых кварталах, где в поисках работы скитался Нийл.
Никогда он не тосковал так по весне, по теплому воздуху, по благотворному солнцу. Он был точно старый старик, гадающий, много ли раз ему еще суждено увидеть цветущее лето.
Блуждая в этом царстве беспросветных сумерек от одной неприветливой двери к другой, он время от времени набредал на предложение работы, но предлагали ему все такие жалкие конторские должности, что принять одну из них значило (или во всяком случае так ему казалось) загубить свою дальнейшую карьеру. «Я теперь никакой работы не стыжусь, но это создаст невыгодный прецедент», — уверял он себя и плелся дальше.
Работы — работы — работы — зябни — броди — ищи.
Больше никаких высокомерных «могу принять солидное предложение». Никаких «ищу места на подходящих условиях». Никаких «оклад роли не играет». Оклад играет огромную, исполинскую роль! Оклад. Деньги, поступающие регулярно, каждую неделю, деньги!
Работы, работы, работы! С утра и до ночи, в холод и в грязь мерить тротуары, шагать больными ногами по неровному льду, черно-серому льду, ногами, уставшими от тяжести бот, устало вязнущими в рыхлом снегу, под нудный, назойливый ритм — работы, работы, работы.