. Хаджи-Мурата играл Иван Мозжухин, и в кульминационный момент фильма он врывался в окно к похотливому Николаю Первому, который пытался обесчестить понравившуюся ему балерину, вступал с ним в рукопашную, давал по кумполу, хватал потерявшую сознание балерину в охапку, выпрыгивал с ней в окно, скакал куда-то на Кавказ, где сочетался с ней браком, вероятно, по православному обычаю.
Очевидно, что в 1928-м страсти в среде русской эмиграции, связанные с императорской фамилией, были гораздо живее, чем нынешние искусственные страсти по Николаю. Но никаких бурных реакций на «Белого дьявола» не было. Я не читал о каких-то демонстрациях или организованных акциях монархистов в Берлине – а там были серьезные люди, казаки Краснова, казаки Шкуро, которые, кстати, в цирке выступали с конными трюками и в массовке снимались в кино – вероятно, что и в «Белом дьяволе» тоже. И никто из них не брал в конном строю кинотеатры, никто не угрожал распять Волкова или Мозжухина, потому что все относились к cinema как к cinema – киношка она и есть киношка. Им было невдомек, что существуют какие-то чудаки типа Гриффита или Дрейера, которые рассматривают кино как искусство, как медиум для трансляций откровений о природе человека или сюжетов о цикличности истории. Cinema – это было cinema, и это было замечательно, потому что оставалась святая наивность движущихся картинок.
Когда я смотрел «Матильду», то в какой-то момент, причем очень быстро, выключил в себе историка. Историк может оценивать фильм на предмет соответствия исторической правде в тех случаях, если в фильме она ловко смешана с исторической ложью или если фильм претендует на то, что он эту правду восстанавливает. «Матильда» не претендует ни на то, ни на другое. «Матильда» – это действительно чистое кино. Это, как сказала искусствовед Марина Кронидова, моя жена и соавтор – комиксы Зичи, придворного художника рубежа веков.
И если относиться к «Матильде» как к комиксу, то это, конечно, хороший комикс. А никак по-другому к нему относиться не следует, потому что изначально уже по самой графике фильма мы распознаем в нем именно комикс. Это та же графичность, которая есть в фильмах о Шерлоке Холмсе работы Гая Ричи, – он же не рассказывает о страшной повседневности викторианского Лондона, он рисует вам Лондон. Точно так же Учитель рисует Россию конца XIX века, которая не имеет и не обязана иметь ничего общего с подлинной Россией. Мне лично в этом комиксе не хватало 16-летнего
Сталина, который тайно влюблен в Матильду и потом будет мстить Романовым. Еще можно было бы Ленина добавить: хотя с 1895-го он сидел в тюрьме, но тоже вполне мог участвовать в борьбе за Матильду. Кстати, «Борьба за Матильду» – прекрасное название, потому что именно это в фильме и происходит. Матильда оказывается страстным сердцем русской жизни, своим биением нарушающим покой империи. Моя жена в процессе просмотра также сказала – и я с ней согласен, – что ей не хватает преображения поручика Воронцова (Данила Козловский) в Распутина, потому что этот герой, став жертвой безумного эксперимента доктора Фишера, по количеству растительности на лице приближается к Распутину. А безумный Фишер, который погружает подопытных пациентов в воду в надежде вызвать у них транс, сродни эффекту пантопона, ездит в очках-консервах на мотоцикле? Он же абсолютно рисованный персонаж – «безумный ученый» из мифологии комиксов 1920-1930-х, комиксов Эрже, например.
Да и все персонажи – нарисованные. Исключая, наверное, Матильду. Михалина Ольшанска производит эффект живого актера среди нарисованных гномиков, этакой Белоснежки из известной сказки. А в остальном фильм – повторюсь, движущиеся картинки. Авантюрная фантазия на тему столкновения того, что пошло называют «русским викторианством», с монархической замшелой культурой, с XX веком, который не наступил, но вот-вот наступит и вторгается в фильм в карикатурных проявлениях: автомобиль, который плывет на пароме, лаборатория доктора Фишера или первый киносеанс для двора и придворных, когда через экран вламывается генерал в медвежьей шкуре.
Кроме комиксовой графики, там – комиксовый ритм: бац-бац-бац. В том, что я сказал, нет ничего уничижительного для фильма, никакой иронии по отношению к его создателям. Это такое кино! И я обожаю такое кино! Я обожаю «Фантомаса», обожаю «Вампиров», обожаю сериалы начала века, очень люблю комиксы – от противного мне по своим идеологическим убеждениям фашиста Эрже до близкого мне по убеждениям коммуниста Энки Билаля. То, что это комикс, вовсе не означает, что несерьезно, – комикс может быть серьезным, это кристалл, который преломляет исторические события. Существует много комиксов, посвященных крайне серьезным сюжетам – войне в Испании, или геноциду в Руанде, или диктатуре в Аргентине. У того же Билаля был гениальный пророческий комикс «Охота», где он еще в 1985-м прорисовал и предсказал падение всех коммунистических правительств Восточной Европы. Понятно, что, если бы в 1985-м к нему подходили с точки зрения исторической или политической достоверности – это черт знает что, мусор какой-то, бред. Нет, это не мусор и не бред – это такое преломление истории в гротескные образы.
Если вспомнить лучший советский фильм о николаевской России – это, как ни относиться к Элему Климову, «Агония». Но ведь что такое была «Агония»? Это был, опять же по определению Марины Кронидовой, «взбесившийся мультик». Но когда читаешь свидетельства современников об эпохе распутинщины, понимаешь, что реальность была еще безумнее, чем то, что вытворял Климов. В «Агонию» не вошел эпизод, когда монархист и черносотенец Пуришкевич приходил к своему идеологическому противнику, министру внутренних дел Маклакову, и рассказывал, что они решили старца грохнуть, и вот как бы это сделать. И Маклаков, толстовец, которого соратники по кадетской партии упрекали в излишней толерантности и терпимости, отвечал: да вот я тут приобрел по случаю отличный французский кистень. И именно этим кистенем они потом били Распутина.
Вряд ли за двадцать лет царствования Николая произошла уж такая резкая мутация нашей страны из «России, которую мы потеряли», благостной и волшебной, в обезумевший мультик. Я уверен, что есть историческая правда в том, чтобы изображать николаевскую Россию так, как она изображена в «Матильде», потому что она изображена как сумасшедший дом.
Месье президент (Le Povoir)Франция, 2013, Патрик Ротман
Оригинальное название фильма – «Власть». Этим все сказано.
Вообще-то Ротман – историк, пишущий – в лучшем смысле слова – как журналист, иллюстрирующий фильмами свои тексты. На пару с Эрве Амоном он написал среди прочего две необходимейшие книги по истории и мироощущению Франции: «Носильщики» (1979) – о французах, помогавших алжирской революции, и двухтомный «кирпич» «Поколение» (1988) – о людях 1968 года.
В левой интеллектуальной иерархии Ротман поважнее президента Олланда. И тот не мог не впустить Ротмана в стены Елисейского дворца: «Власть» – импрессионистический дневник первого года его президентства.
Ротман играет в «синема-веритэ»: никакого, боже упаси, авторского взгляда. Олланд иногда и скупо комментирует картинку. Примерно так: моя жизнь изменилась, мое положение изменилось, но сам я не изменился, я все тот же, я не играю в президента, я действительно президент. Лучше бы он этого не делал, а то вкупе с картинкой возникает ощущение, что Олланд убеждает самого себя в том, что он действительно президент, причем безуспешно.
Чтобы не возвращаться больше к звуковому ряду: понятно, что на стратегические совещания президента с министрами и тем более, боже упаси, с его администрацией Ротмана не допустили. В кадр попало обсуждение технических проблем. Но так ли уж нужно подслушивать государственные тайны президента, способного сказать что-то вроде: «Если мы хотим быть эффективными, надо действовать быстро, но не торопясь». О российских бюрократах я не раз писал, что каждое отдельное слово в их текстах имеет смысл, но соединяют они эти слова так, что любой смысл испаряется. Теперь я знаю, что хотя они стремятся к совершенству, им до него еще далеко. Во французском бюрократическом дискурсе смысл утратили даже отдельно взятые слова: «эффективность», «доверие», «убежденность».
В общем: «А вы не думаете, что талибы могут атаковать наши конвои?» – «А они и так их атакуют, месье президент».
То же, что мы увидим, Ротман дал понять в самом начале фильма сценой фотосессии Олланда. Снимает его Раймон Депардон, 70-летний колосс, столп мировой фотографии, основатель агентства «Гамма»: ему любой президент на один зуб, раскусить и выплюнуть. Что президент человеку, которого бедуины в Чаде в плен брали? Ирония эпизода в том, что в 1974-м Жискар д’Эстен лично попросил Депардона снять фильм о том, как его выбирают президентом. Посмотрев «50,81 %» – тоже чистое «синема-веритэ», Жискар, даром что цензуру во Франции год как отменили, засунул фильм на такую «полку», что премьеры он дожидался 28 лет. Олланду слабо что-либо запретить.
«Синема-веритэ» – страшная вещь: глянешь, как человек дверь открывает, и все про него понимаешь. «Власть» – убийственная трагикомедия на тему «Президент и дверь». Вообще в Елисейском дворце, как и в любом дворце XVIII века, патологически много дверей, в том числе обманок. Олланд их боится! А пуще всего со времен Миттерана и своего первого министерского опыта боится особой двери, через которую в зал совещаний выходит из своих покоев президент. И когда дворецкий – о сколько мудрого цинизма в осанке таких, как он, долгожителей президентских дворцов! – распахнув дверь, возвещает: «Месье президент Республики», Олланд вылетает из проклятой двери как ошпаренный.
Вообще и ему, и его окружению – нервные, как у богомолов, тики-жесты участников совещаний сводятся, если в двух словах, к «господи, пусть это поскорее закончится» – во дворце неуютно и страшно. Особенно под взглядами, которые бросают на него с парадных портретов де Голль и Миттеран. V Республика во Франции – республика монархическая, созданная под де Голля и таких, как он: людей с биографией, воевавших, предававших, умеющих рубить с плеча. Мадам де Голль могла возить в багажнике мужниного автомобиля цыплят (когда венгерские киллеры осыпали автомобиль, в котором президентская чета ехала на дачу, градом пуль, она переживала только за цыплят), а сам генерал – пренебрегать в обращениях к нации любыми официальными условностями. Миттеран – политик с жутким анамнезом – мог жить на две семьи, а его советники-друзья стрелялись прямо во дворце. Но эти мелочи не умаляли, а лишь усиливали их императорское величие.