«А вы можете назвать еще хоть одну американку, которая сбежала в СССР и вышла замуж за летчика?» Так мидовский чин хвалится Рутой Блаумане (Северия Янушаускайте), начальницей молодых экспертов. Назвать американку-перебежчицу, причем не одну, могу даже я. Самые известные: Аннабель Бюкар, автор книги «Правда об американских дипломатах», и Марта Додд, дочь американского посла в Германии. Но ни в одной стране мира никогда, ни при каких обстоятельствах перебежчицу не назначили бы на пост в МИДе. Тем более американскую коммунистку, которую, как пить дать, в США обвинили в работе на советскую разведку. Что касается мужа-летчика (Андрей Егоров), то он перестал бы летать (и тем более командовать ВВС округа) в ту минуту, когда впервые заговорил с ней.
«Оптимисты» – не политический триллер, которым пытаются быть. Зрители могут заранее знать исход интриги – хоть по школьным учебникам, но даже такую интригу не так уж сложно насытить саспенсом. «Оптимисты» за судьбы мира тревожиться не заставляют. Куба выберет социалистический путь развития – ну и славненько. Штаты опозорятся, когда миру предъявят живого Пауэрса, – вот и хорошо. Боюсь, что, если Карибский кризис по воле авторов завершится ядерной войной, фильму и это не поможет.
Когда «Стиляги» (2008) распечатали тему оттепели, в этом был некий общественно-политический смысл. Взгляд России в зеркало своей, как утверждают, цикличной истории, что ли. Была трогательная нота: Валерий Тодоровский, сделавший из оттепели бренд, символически возвращал молодость своему отцу, оператору и режиссеру Петру Тодоровскому, автору кинообраза оттепели. Теперь же оттепель похожа на почти выработанную золотую шахту, которую ее первооткрыватели торопятся добить. Они сами устали, и копать их заставляет не азарт, не общественный запрос, не чувство, а одна лишь инерция.
P.S.
Оттепель уникальна тем, что ее уникальность заключена не в ней самой. Не в том, что поэты собирали стадионы, человек «ехал» в космос, а Хрущев благословил лагерную прозу «откинувшегося» учителя математики из Рязани. Оттепель уникальна даром регенерации. Виданное ли дело: «детская болезнь» шестидесятничества второй раз за 30 лет стала трендом общественного сознания и масскульта. Впервые это произошло в годы перестройки, стиляжьих песенок «Браво» и «Нобелевки» Бродского. И вот опять.
О новом пришествии оттепели возвестил вал сериального ретро: «Фурцева», «Оттепель», «Однажды в Ростове», «Фарца», «Таинственная страсть», стоящий особняком «Крик совы». Может, память о перестроечном пришествии стерлась потому, что тренд не был упакован в эффектную картинку? Как сказать. Фильмов на тему хватало: от «Холодного лета 53-го» (1987) до «Над темной водой» (1993) по сценарию Валерия Тодоровского, дважды, таким образом, прораба моды на оттепель (одноименный сериал – его работа), но кто ж тогда ходил в кино? «Ходили», как и сейчас, в телеэфир – только публицистический, где витии Евтушенко и Карякин обличали своих братьев-шестидесятников Бондарева и Куняева.
Тогда звезды оттепели, воспринявшие перестройку как свой личный реванш, зажигали дай бог молодым: Гребенщиков, чтобы легализоваться, нуждался в благословении Вознесенского на страницах «Огонька». Сейчас живые теноры 1960-х почти не слышны, а мертвые не принадлежат себе: сериальные любовники, декоративные финтифлюшки.
Однако ключевые мифы оттепели ревизии не подлежат: тот же миф о «Новом мире» – генштабе прогрессивной литературы. Положа руку на сердце: эстетика журнала вполне кондова. Твардовскому было не западло прилюдно унижать Заболоцкого, глумясь над непонятными главреду стихами. А вот реакционный «Октябрь» несчастного гения (и Слуцкого, и Мартынова) печатал. Аксеновы с Гладилиными, собственно говоря, и олицетворявшие оттепель, обитали в «Юности» Катаева и Полевого. Беккеты с Сэлинджерами – в «Иностранке» Чаковского и Рюрикова. «Дружба народов» открыла Айтматова, Василя Быкова, прозу Окуджавы, «Москва» – «Мастера и Маргариту».
Оттепель показушна, театральна, киногенична, но это не объясняет ее посмертную живучесть. С содержательной точки зрения она начисто проигрывает застою. Застой глубже, умнее, свободнее, наконец.
СССР, при Хрущеве еще израненный и нищий, при Брежневе мутировал в общество потребления. При Хрущеве за политику ежегодно сажали тысячи людей, при Брежневе – десятки. Чешский поход бескровен по контрасту с кровавым бредом Будапешта. В оттепель писатели за границу убегали, в 1970-х – уезжали, не забыв получить в кассе «Партиздата» аванс под романы о «пламенных революционерах».
Фильмы оттепели простоваты и догматичны: золотой киновек начался ровнехонько с падением Хрущева. На оттепельном экране были бы немыслимы «Зеркало», «Печки-лавочки», «Дни Турбиных», «Бриллиантовая рука», «Никто не хотел умирать», «Прошу слова», «Белорусский вокзал», даже «Освобождение».
Хрущев кричал на художников и расстреливал фарцовщиков. Брежневу было не до «пидарасов» с валютными гешефтами: с дочкой бы управиться. Хрущев гнобил церковь. Интеллигенция 1970-х воцерковлялась в промышленных количествах, рынок духовности был затоварен суевериями. Пастернака выгнали из Союза писателей. Окуджаву (1972) за книгу, выпущенную «Посевом», не удалось выгнать даже из КПСС. Горком удовлетворил его апелляцию на решение первичной ячейки!
Почему перестройка бредила оттепелью, понятно. Никто не хотел убивать СССР: так, подмести, подкрасить. Застою требовалось противопоставить что-то тоже советское – сгодился миф «оттепель». Сейчас о ремонте СССР речь не идет, но оттепель снова без стука вошла в каждый дом. В чем дело? В психотерапии.
Россия подсознательно тоскует не столько по СССР, сколько по советским идеалам, выжженным борцами с советской идеологией. Я не верю, что найдется даже трижды либерал и диссидент со справкой, хоть раз, хоть подшофе не помянувший добром символы советской веры: бескорыстие, дружба народов, просвещение. Их катастрофически не хватает в жизни.
Но тоска отравлена стыдом за тоску. Большинство тоскующих так или иначе, но помогли СССР погибнуть. Для собственного комфорта они сублимируют тоску в культ конкретного советского, но как бы и не совсем советского периода.
Оттепель – золотая середина между устрашающим сталинским монолитом и уютным, но уже предавшим идеалы застоем. В 1960-х идеалы работали в полный рост, формула «страна героев, страна мечтателей, страна ученых» как никогда отражала реальность. Мечтатели и ученые – это же пресловутые физики и лирики. Миролюбивые герои – космонавты, испытатели, геологи. Советизм уживался и с фрондой интеллигенции, и с ее тягой к dolce vita. Опытным путем она выяснила, что под гигантским зонтиком идеалов, к которым всегда можно апеллировать, удается жить в свое удовольствие.
В мемуарах Татьяны Рыбаковой есть чудное место: «Утро, шаги на крыльце. Евтушенко явился – и прямо с порога начал кричать… израсходовал утренний запас крика, неожиданно спокойно спросил: “Вы уже завтракали? Нет? Можно я позавтракаю с вами?”» Отличная метафора эпохи, которая, дежурно подрав – неважно, по какому поводу, – глотку, тут же интересуется, что у хозяев на завтрак.
Пазолини (Pasolini)Бельгия, Италия, Франция, 2014, Абель Феррара
Соприкосновение имен Феррары и Пазолини вызывало предчувствие и предвкушение некоего откровения. А что еще могло возникнуть из заочного диалога двух великих богоборцев-богоискателей. Пазолини – католика, коммуниста и педераста, автора самой смиренной и бунтарской экранизации Евангелия, страшно убитого на пляже Остии 2 ноября 1975 года то ли снятым им продажным мальчишкой, то ли близкими к власти фашистами, заманившими поэта в похабную западню. И Феррары – нью-йоркского визионера, падшим копам которого в кокаиново-сексуальном угаре являлся распятый Иисус. Кто, если не Феррара, мог пережить на экране последний день Пазолини? Как было не поверить ему, когда он изрекал: «Я знаю, кто убил Пазолини», даже если бы он прибавил, что обрел это знание на спиритическом сеансе.
Ни фига-то он не знает.
На новость о съемках фильма писать отклик было гораздо интереснее, чем на сам фильм. Ну да: Уиллем Дэфо – идеальный Пазолини, Мария ди Медейруш с сигаретой в предлинном мундштуке и ярких тряпках – вылитая Лаура Бетти, муза и, кажется, единственная женщина Пазолини. Да, трогательно: старика Эдуардо Де Филиппо, великого драматурга, сыграл состарившийся Нинетто Даволи, актер большинства фильмов Пазолини. Перед гибелью режиссер выбрал Де Филиппо и Даволи на главные роли в «Порно-Тео-Колоссаль», сказке о волхве, ведомом кометой через новые Содом и Гоморру.
Несостоявшееся «Порно», кусочек которого Феррара реконструировал, остается прекрасным мифом. Как ни жестоко это прозвучит, лучше бы и «Пазолини» остался таким же мифом.
От Феррары меньше всего ждешь чудес гримерного ремесла и трогательной игры масок. Нам демонов давай, демонов. Так-то на экране есть все, чего ждешь. Но это «все» – из области антуража трагедии, а не самой трагедии. Статуя Диоскура, застывшая перед многоквартирным домом еще фашистской кройки, – чистый де Кирико. Идиллический семейный и дружеский круг Пазолини, квартира образцового интеллектуала, из которой он отправляется, надев черные очки, выглядывать пацанов на панели, обочинах и помойках. Отголоски «свинцовых времен» на итальянских улицах. Вот, говорит хозяин траттории, давеча за углом двух мальчишек убили; один был фашист, а другой – так, мимо проходил.
Можно предложить несколько версий, почему встреча Феррары с Пазолини породила не «пляску смерти», не «Евангелие от Пьера Паоло», а просто фильм «Пазолини».
Может быть, пиетет Феррары перед Пазолини не позволил ему зайти слишком далеко. Но какой может быть пиетет перед астральным братом, получавшим удовольствие, как он сказал в одном из последних интервью, когда ему плюют в лицо незнакомые прохожие.
Не избавиться от подлой мысли, что Феррара прошел курс режиссерской дезинтоксикации. Или – такое, бывает, тоже влечет печальные творческие последствия – дезинтоксикации не режиссерской, а банальной.