О фильмах, которые выходили в середине девяностых, я помню мало, но когда «Селена» увидела свет[177], мне было уже пятнадцать. Об этом кино много говорили. Взрослые — мамы и папы, дяди и тети (казалось, что вообще, блин, все поголовно) — испытывали по поводу «Селены» волнение, которого я никогда прежде не наблюдал и не мог понять, пока не вырос достаточно, чтобы захотеть увидеть кого-то подобного мне на киноэкране, или в телевизоре, или даже на рекламном щите (но только не в рекламе залогового поручителя, который работает круглосуточно и принимает звонки на испанском!).
Люди раскупали билеты и стояли в очередях, чтобы попасть на предпоказ (за несколько дней до официального выхода фильма). А в саму неделю релиза на улице возле кинотеатров стояли стулья и даже палатки. Люди проводили там ночи. Словно мексиканская версия фанатского волнения перед выходом новых «Звездных войн». В то время я безосновательно и слепо, как и подобает подростку, осудил этот феномен: мне казалось ужасно глупым, что человек может так страстно ждать какой-то там фильм. Я пытался поведать всем, что, по моему мнению, сиськи и баскетбол куда интереснее.
Но дело было вовсе не в фильме.
А в том, что он значил.
И что представлял.
Или, что гораздо важнее, кого.
А представлял он нас — такими, какими мексиканцы редко изображались в фильмах тех лет. Надо сказать, что и сейчас, два десятилетия спустя, едва ли найдешь второе такое кино.
15. Когда вы были взрослым, какая смерть в кино тронула вас сильнее всего?
Даже сейчас, почти десять лет спустя, не уверен, должен ли я стыдиться этого факта, но вот вам правда: в сознательном возрасте я острее всего воспринял смерть Кинг-Конга в ремейке Питера Джексона 2005 года. Вот как эта сцена выглядела.
Джек Блэк уже схватил Кинг-Конга, похитил его и доставил в Нью-Йорк, чтобы сделать частью живого шоу на Бродвее[178]. (Они демонстрируют, как именно взяли его в плен, пока Конг остается прикованным к сцене[179].) В конце концов он выходит из себя, разрывает цепи и неистовствует. (Он сходит с ума, потому что полагает, что в представлении участвует Энн — женщина, в которую он влюбился, хотя оказывается, что это просто актриса, играющая Энн[180].) На улице Кинг-Конг случайно наталкивается на настоящую Энн, хватает ее и бежит к Центральному парку.
И вот в парке Конг натыкается на замерзший пруд. Поскольку он родом с тропического острова, то никогда прежде не видел ничего подобного, и эта картина полностью занимает его внимание. Он скользит по льду, врезаясь в сугробы, по-горильи смеется над собой и над Энн. Сцена очень нежная и трогательная, и на мгновение мы даже забываем о том, что неизбежно ждет их в конце. (Полагаю, что в этом заключается величайшая сила фильма: если вы почему-то до этого момента не занимали сторону гориллы, то теперь у вас не остается иных вариантов. И следующие несколько минут поистине разбивают сердце.) Точно так же неожиданно, как и несколькими сценами ранее, когда хаос, вызванный побегом Конга, рассеялся, он возвращается с новой силой: откуда-то сбоку в кадре появляется ракета (!!!), и она подкидывает Кинг-Конга на пятнадцать футов в воздух. Прибыли американские военные силы, и мы сразу понимаем: они здесь, чтобы убить обезьяну.
Финальные минуты фильма оборачиваются подлинной пыткой. Кинг-Конга снова, и снова, и снова расстреливают, применяя всевозможное оружие. И не скрою: я в этот момент плакал. Прямо рыдал. Честно сказать, не вполне уверен, почему. Возможно, потому, что «Кинг-Конг» оказался невыносимо милым фильмом (только животным присуща такая милота), а меня вынуждали смотреть, как идиоты убивают его? Может, потому, что посыл (люди всегда и все портят) обрел неожиданную ясность и четкость, и игнорировать его было нереально, и я понимал, что не смогу забыть этого? А быть может, дело в той необъяснимой связи, которую и сегодня, годы спустя, я не в силах постичь или описать? Понятия не имею. Но точно могу сказать, что во время просмотра я плакал снова и снова, когда смотрел этот фильм с другом на премьере и когда спустя неделю потащил на него жену.
Хотел бы я закончить главу на этом месте. Может, даже вывести какой-нибудь великий урок о жизни, или о кино, или об обезьянах. Но не буду. Все, что у меня есть, — правда. И боль в душе.
Мне всегда интересно, когда взрослый человек говорит о том, что какой-то фильм заставил его плакать. Отчасти оттого, что почти у всех подобных историй есть нечто общее — чувство, мысль, побуждение, взаимосвязь, которую я нахожу утешительной. Но помимо этого мне просто приятно представлять, как человек сидит в кинотеатре и тихонько плачет, оттого что на экране скончался вымышленный персонаж. Именно об этом будет остальная часть главы. Я попросил десять моих друзей-писателей рассказать о киносмерти, которую они увидели уже будучи взрослыми и которая навсегда впечаталась им в память.
МЭЛЛОРИ РУБИН: УИЛСОН («ИЗГОЙ», 2000 ГОД)
Какова природа связи? Чего каждый из нас хочет от другого существа? Нужно ли нам ощущать тепло кожи, биение сердца, слышать звук голоса, видеть улыбку? Или же достаточно того, что в жизни есть некая константа, обещание того, что мы не одиноки?
Когда Чак Ноланд попадает в катастрофу над морем и его выбрасывает на необитаемый остров, он находит подобное обещание в обычном волейбольном мяче. Он дает ему имя — Уилсон (в честь компании-производителя), и вот часы на острове превращаются в годы, а Уилсон становится для Чака таким же спасением, как рыба или огонь, выполняя роль товарища. Он связан кровью с Чаком, будто родственник, выслушивает его горести, как друг, и утешает, как любимая женщина.
А потом пропадает. Чак просыпается на плоту, который несет его к цивилизации, и видит, что товарищ уплывает прочь. Он ныряет в воду и кричит вслед мячу, как кричал бы родному ребенку: «Уилсон!» Он видит, как мяч то исчезает из поля зрения, то появляется вновь, как его относит все дальше. Чак разрывается между надеждой и отчаянием («Мне очень жаль!»), но он должен держаться за веревку и за плот, должен остаться в живых. Иначе зачем все это? Однако остаться на плоту — значит пожертвовать любовью, которая позволила ему не только выжить, но и не потерять человечности. Это мучительная картина горя и безнадежности, напоминание о том, что, даже избежав смерти в море, мы можем утонуть в собственном отчаянии.
ДЖИА ТОЛЕНТИНО: ПРАБАБУШКА КОКО («ТАЙНА КОКО», 2017 ГОД)
Начнем с того, что кинематографу не так легко тронуть меня: до выборов 2016 года (когда мой мозг превратился в пюре, а сердце — в бомбу замедленного действия) я плакала над фильмом лишь дважды. (Прежде всего, когда Роберто Бениньи застрелили в «Жизнь прекрасна», а еще как-то раз, когда я была сильно накурена, смотрела «Властелина колец» и думала, что Арагорн и Боромир — это один и тот же человек.) После выборов я стала рыдать куда чаще. Однако все по-настоящему изменилось с выходом «Тайны Коко» — вероятно, величайшего достижения современной массовой культуры.
В «Тайне Коко» двенадцатилетний Мигель отправляется в Мир мертвых на поиски известного музыканта, которого считает своим прапрадедом. Впоследствии он обнаруживает, что музыкант — полный отстой, а его настоящий прапрадед — человек по имени Гектор, сомнительный оборванец с неукротимым сердцем. На протяжении десятилетий все члены семьи Мигеля верили, что этот склонный к музицированию предок хладнокровно бросил жену и дочку — прабабушку Коко. На самом же деле Гектора убили! Он никогда не хотел покидать семью! И с тех пор пытается вернуться к Коко!
Разумеется, это обнаруживается как раз когда после Дня мертвых встает солнце, а воспоминания Коко постепенно угасают: она вот-вот умрет, а это означает, что Гектор будет забыт и навсегда исчезнет. Мигель возвращается в Страну живых и играет Коко старую колыбельную Гектора. Она вспоминает отца и улыбается. Эта почти-смерть в фильме, который переполнен умершими, уничтожила меня. Как это ужасно и обыденно — потерять близкого безо всякой причины! И как замечательно было бы иметь возможность восстановить справедливость для тех, кого мы любим!
ШОН ФЭННЕС: ОБИ-ВАН КЕНОБИ («ЗВЕЗДНЫЕ ВОЙНЫ. ЭПИЗОД 4: НОВАЯ НАДЕЖДА», 1977 ГОД)
До сих пор не знаю, умер ли Оби-Ван. Его определенно не стало: сраженный Дартом Вейдером, он превратился в призрак, однако само тело рыцаря-джедая вроде как… испарилось. Весьма сбивающее с толку зрелище для ребенка, который впервые смотрит «Звездные войны». Реакция была вовсе не «о боже, почему этот плохой человек убил его?», а ближе к «что этот парень только что сделал?». Если вы смотрите нечто подобное, будучи еще совсем маленьким, до того, как родители неуклюже растолкуют вам, что такое смерть, — эпизод теряет смысл. Так почему мы кормим детей этой ложью? Младенцев приносят аисты, тела джедаев исчезают, а вовсе не разлагаются, сила используется только во благо…
Оби-Ван в исполнении Алека Гиннесса — это фигура крутого, но жесткого дядюшки, духовного советника, военного лидера и иконы стиля. Красный клинок Вейдера пронзает его в тот самый момент, когда появляется Люк Скайуокер; одежда и световой меч Оби-Вана кучей обрушиваются на пол. В зрелом возрасте смотришь на его смерть совершенно иначе — как на разрешение конфликта поколений, метафизическое принятие, духовное завершение. Это и смерть, и возрождение одновременно. «Если сразишь меня, — говорит он своему ученику Вейдеру за несколько мгновений до конца — то я стану куда более могущественным, чем ты можешь себе вообразить». Вот его финальные слова. И они останутся финалом Оби-Вана, пока он не вернется.