[206]. Но это не значило сексуального беспредела, наоборот, личность и ее эротические стремления контролировались, но построение нового мира и нового человека было сопряжено с отказом от традиционной брачной сексуальности – с отказом от семьи.
Изменение сексуальности становилось частью утопического проекта группы и строилось на логике отказа от существующих норм и возможностей (в том числе заключения брака). Эксклюзивный характер секты / общины не требовал переопределения сексуальных норм всего общества. И построение социалистического общества в России первоначально включало в себя проект сексуальной революции, по этому случаю цитирую А. Коллонтай: «Семья перестает быть нужной. Она не нужна государству потому, что домашнее хозяйство уже невыгодно государству, оно без нужды отвлекает работников от более полезного производительного труда. Она не нужна самим членам семьи потому, что другую задачу семьи – воспитание детей – постепенно берет на себя общество. На месте прежней семьи вырастает новая форма общения между мужчиной и женщиной: товарищеский и сердечный союз двух свободных и самостоятельных, зарабатывающих, равноправных членов коммунистического общества» [207].
Но феминистская, точнее, геникратическая утопия вполне может быть представлена на Красной площади – самой Екатериной II, среди успешно реализованных государственно-педагогических проектов которой в рамках реализации просветительской философии была идея воспитания новой, умеющей бороться за свое счастье породы женщин – смолянок в рамках Смольного института. Д. Дидро выразился в своих «Записках» так: «Если это учреждение упрочится, то лицо империи изменится менее чем в двадцать лет, ибо женщины повелевают мужчинами»[208].
Современные феминистки, внося свой вклад в развитие «культуры критицизма, демонстрируют, что хотя в ранних «мужских» утопиях авторами и предлагались модели «гендерного равенства» и гендерно-эгалитарного общества, тем не менее эти модели оказались неспособными избежать патриархатного отношения к женщине[209]. Любимый утопический социалист феминисток – Шарль Фурье, «эмансипаторная» теория которого в наибольшей степени может быть представлена как близкая современным идеалам феминизма. Подвергая критике институт брака как «достижение цивилизации», Фурье впервые ввел идею равенства «прав на желание» как основу общественной свободы и расширения зоны приватности. По утверждению Фурье, счастье мужчины пропорционально свободе получения удовольствия женщиной – на парадном плакате представлена именно эта формула. Но Фурье также защищал свободу желания для представителей всех групп сексуальной ориентации, что выглядит очень прогрессивным не только для XVII, но и XX века. Фурье был первым теоретиком, который сделал сексуальное наслаждение сердцевиной «идеального общества», заметив, что «развитие привилегий женщины является базовым принципом социального прогресса». Классические мужские утопии, будучи продуктом своего времени, никогда не включали в свои идеальные проекты женщину как полноправного члена общества. Даже революционизируя институты брака и домашнего труда, утописты не оставляли места для свободного волеизъявления самой женщины, видя ее не субъектом, а объектом перемен.
Вот что пишет М. Виттиг: «Для женщин марксизм имел два последствия. Он не позволил им осознать себя как класс, а, следовательно, сформировать себя как класс, оставив отношения «женщины / мужчины» за рамками общественного устройства, и превратив их в естественные, природные отношения, несомненно, единственно «естественные» для марксистов, попутно с отношениями между матерями и детьми, и упрятав классовый конфликт между мужчинами и женщинами за положением о естественном разделении труда (^Немецкая идеология). Это касается теоретического (идеологического) аспекта. В практическом смысле Ленин, Партия, все коммунистические партии до сегодняшнего дня, включая самые радикальные политические группы, всегда реагировали на любую попытку со стороны женщин задуматься и объединиться на основе собственных классовых проблем обвинениями в попытке раскола. Объединяясь, мы, женщины, рассредоточиваем силы людей. Это означает, что для марксистов женщины либо принадлежат к классу буржуазии, либо к классу пролетариата, другими словами, мужчинам этих классов. Вдобавок, марксистская теория не позволяет женщинам, равно как и другим угнетенным классам, сформировать себя в качестве исторических субъектов, поскольку марксизм не учитывает тот факт, что класс также состоит из отдельных личностей. Классового сознания недостаточно. Мы должны попытаться понять в философском (политическом) смысле концепции «субъект» и «классовое сознание», и какую роль они играют в отношении истории. С того самого момента, когда мы обнаруживаем, что женщины являются объектами угнетения и присвоения, мы становимся когнитивными субъектами за счет абстрагирования. Осознание угнетения – есть не только реакция (борьба, например) на угнетение. Это также абсолютная концептуальная переоценка социального устройства, его реорганизация посредством новых концепций, с точки зрения угнетения. Это то, что я назвала бы наукой угнетения, созданной угнетенными. Эта работа по пониманию действительности должна быть проделана каждой из нас; назовем ее субъективной когнитивной практикой»[210].
А что на практике? «Уничтожение «женщины» не означает, что мы стремимся, чуть ли не физически, уничтожить лесбиянство одновременно с категорией пола, так как лесбиянство на сегодня является единственной общественной формой бытия, позволяющей нам существовать свободно. Лесбиянка – это единственное понятие, из известных мне, которое находится вне категорий пола (женщина и мужчина), поскольку означенный субъект (лесбиянка) не является женщиной ни экономически, ни политически, ни идеологически. Ибо то, что делает женщину – это специфическое отношение к мужчине, отношение, которое мы раньше называли рабством, отношение, требующее личных и физических обязательств, как и экономических обязательств («навязанное место жительства», домашние обязанности, супружеские обязанности, неограниченное производство детей, и т. д.), отношение, которого лесбиянки избегают, отказываясь становиться или оставаться гетеросексуальными. Мы беглянки из нашего класса – точно такие же, как американские беглые рабы, становившиеся свободными, убежав от хозяина. Для нас это абсолютная необходимость; наше выживание требует, чтобы мы отдали все свои силы разрушению класса женщин, внутри которого мужчины присваивают женщин. Это можно сделать только через разрушение гетеросексуальности как социальной системы, которая построена на угнетении женщин мужчинами, и которая создает доктрину различия между полами для оправдания этого угнетения»[211].
Так феминизм открыл недостающее звено в истории сознания, анализируя сознание как угнетенное. Появилось новое выражение «материалистический феминизм», изменившее марксистское понимание класса, не принимавшее во внимание те виды труда, которые не имеют меновой стоимости, того труда, который по статистике ООН составляет две трети всего труда на земле. Собственно «женские» образы идеального общества, сквозь дубинки от Юрия Михайловича, извлечены из романов Ш. Перкинс, М. Виттиг, Д. Типтри-младшего (Алисы Шелдон) – общества вообще без пола, либо ориентированные на лесбийский феминистский сепаратизм. Зримый акцент сделан на возвращении женщины к природе, развитии магических способностей как формы новой спиритуальности – женщины умеют разговаривать с животными и деревьями, ездить на ветре, плавать с рыбой и выживать в пустыне. Противостоящий им мир мужчин показан как мощный, самоубийственный, склонный к доминации и потому опасно-разрушительный.
Облака, подгоняемые ветром, скользят над городом, как полушария головного мозга. В головах людей – перистые облака, которые выплывают через их глаза как вязкие испарения, поднимающиеся от изрытой теплыми дождями земли. Сексуальное одиночество облаков в небе, лингвистическое одиночество людей на земле», – набросал вполне подходящую для нашего утопического сна пейзажную картину французский философ и социолог Ж. Бодрийяр[212]. Ведь учреждаемые утопистами языки не являются языками коммуникации. Невинная, казалось бы, фантазия благодаря соединению с политической составляющей, становится сокрущающей кувалдой. Газ и тормор, серп и молот.
По Красной площади идет постановочная утопическая техника. Если перевести вопрос о том, кого в большей мере можно назвать «русским Леонардо» – Владимира Одоевского или Павла Флоренского, именно в утопическую плоскость, то ответ однозначен – первый из них, додумавшийся до превращения Камчатки во всероссийскую кочегарку (второй, впрочем, тоже искал энергетические и концептуальные ресурсы в «вечной мерзлоте», но эстетическим итогом стал фильм «Кочегар» Алексея Балабанцева). Не в технических чертежах, а в умозрительных описаниях предвосхитил он будущие открытия – цветную фотографию, о которой в эпоху дагерротипов еще не задумывались, напоминающий синтетические ткани эластичный хрусталь, электроходы, особая авиационная автоматика в виде измерительных приборов в аэростатах и гальванастах, стеклянные рукописи для долговечного хранения информации, снаряды, готовые для метеорегиляции и ликвидации возможной метеоритной опасности. И все они звучат по особенному. Определяя неповторимы состав техноркестра. Апофеоз празненства – коллективные упражнения в «животном магнетизме», с целью достижения «степени сомнамбулизма», чему предшествует неограниченное поглощение гостями «возбуждающих газов», приводящих в состояние веселости и запечатления на устах постоянной улыбки, с которой все рассказывают друг другу о самых затаенных чувствах и желаниях. Единственная же серьезная тема этих разговоров – приближающаяся к Земле «роковая комета». «Об ней говорили нечаянно; одни ученым образом толковали о меньшем или большем успехе принятых мер. Другие вспоминали все победы, уже одержанные нечеловеческим искусством и природою, и их вера в могущество ума была столь сильна, что они с насмешкою говорили об ожидаемом бедствии; в иных спокойствие происходило от другой причины: они намекали, что