Как отметил А. Гуссейнов, философия задает утопические координаты культуры не тогда, когда она формулирует утопии в собственном (узком) смысле слова, описывая каким ей видится будущее. Философы создают свои утопии в процессе формулирования самих своих учений и систем. К примеру, Платон утопичен не только тогда, когда он изображал идеальные состояния общества и писал «Государство». Прежде всего он утопичен в учении об идеях. Проблема, перед которой стоит философия, – та же самая, перед которой стоит современное общество. Она заключается в отсутствии идеальных перспектив, всеохватывающего, философски осмысленного и аргументированного идеала, вдохновляющего практические усилия по совершенствованию форм жизни. Старая утопия, делавшая ставку на счастливое преображение мира через посредство науки и техники, потерпела крах, новая утопия не выработана.
Общество собирается привыкать к укороченности и несовершенству земного существования, а философия – обходиться без метафизики и прорыва к трансценденции. Возможно ли это, есть ли место для философии в мире, который не собирается быть совершенным, в котором нет места утопии? И может ли сама философия оставаться плодоносной, если она отказывается от конструирования идеальных моделей человека и мира? Можно предположить, что именно в этом, в отказе от утопий, в утрате морально-возвышающего пафоса заключается кризис современной философии. Сам факт этого кризиса косвенно подтверждает мысль, согласно которой жизненность философии заключается в сверхжизненности ее духовных конструкций. Вопрос о будущем философии есть вопрос, о ее способности снова открыть это будущее – сформулировать новые идеалы, новую утопию[219].
Другая позиция выражена Б. Гройсом: Мы больше «не можем повстречаться с утопией и познать ее на опыте, потому что мы уже в ней пребываем». Поэтому «время (само)модернизации как время повторения изначального утопического жеста (само)редукции обнаруживает себя как время, растраченное впустую, лишнее»[220]. Дан ответ на ранее прозвучавший из уст бразильского поэта А. ди Кампуша вопрос: «Не следует ли вместо термина «пост-современность» употреблять термин «пост-утопия»?»[221].
Время утопического повторения как бесполезное, приостановленное, внеисторическое время не подлежит аккумуляции и не абсорбируется в порожденном им продукте. По мнению Ф. Ницше, единственная возможность помыслить бесконечность после смерти Бога состоит в вечном возвращении того же самого. Ж. Батай, как и Ницше, воспринимавший повтор как нечто от природы данное, подчеркивал, что повторяющийся излишек времени, его непродуктивная трата – единственная возможность уйти от модернистской идеологии прогресса. В то же время Ж. Делёз утверждал, что буквальный повтор – явление искусственное, противодействующее тем самым всему естественному, живому, изменчивому и развивающемуся. Следовательно, «заниматься буквальным повторением – означает инициировать разрыв в непрерывности жизни, непрерывности исторических перемен и создавать посредством искусства внеисторический излишек времени» [222].
Так получилось, что завершал я свои рефлексии над своим утопическим сном в Антверпене, где Томас Мор в ходе бесед с Эразмом Роттердамским начал писать свою «Утопию» и куда я получил приглашение пожить в «писательской квартире» ПЕН-центра Фландрии (2010). Москва была поражена невиданной, ночью не дающая заснуть, а днем вгоняющая в сон жарой, к которой прибавился насыщенный угарным газом смог. По метеопрогнозам, чем дольше продлится нарастающая неподвижность жары, тем сильнее грянет буря погодного слома. Утопия, как заметил, В.Е. Ронкин – это и есть своеобразное око тайфуна, спокойное и неподвижное, вокруг которого вихрем несутся знания, сведения, факты, теории, гипотезы и прочие информационные потоки[223]. Когда вихрь достигает земли, его называют торнадо или смерчем: исторгнутые и захваченные смерчем мусор, люди, обломки, деревья – все это возносится и уносится в иные миры.
Антверпен со своим самым высоким в Европе во времена Томаса Мора небоскребом был чем-то вроде тогдашнего Нью-Йорка. По-моему, существуют жанровые аналогии между «Утопией» и романом Алена Роба Грийе «Проект революции в Нью-Йорке». Читая тексты культуры сквозь призму концепции истории как жанра я пришел к выводу, что Россия, не так сильно продвинувшаяся в развитии жанра утопии, стала перманентным текстом утопии.
Согласно Р. Козеллеку, такие метаисторические категории, как «пространство опыта», и «горизонт ожидания», и образуют особое семантическое поле, которое формирует будущее. «Опыт» – современное прошлое, события которого соединяются с настоящим через воспоминания и описание, благодаря которым в памяти поколений содержится и сохраняется чужой опыт. В этом смысле история понимается как сведения о чужом опыте. Подобным образом «ожидания» соединяют персональное с неперсональным. Осуществляясь сегодня, ожидание является, одновременно, представляемым будущим: «…Ожидание нацелено на «еще не произошедшее и еще не ставшее опытом» [224].
По мнению Р. Козеллека, вопрос о том, насколько точен рассказ историка, описывающего какое-либо событие, неизбежно приводит к сфере познания различных аспектов движения истории во времени. Так как речь идет о различных «слоях» времени, требуются особые приемы исследования, среди которых автором выделяется метод «опережения» событий. Такой прием связывается Козеллеком с понятием «структура события», где выделяется не просто его хронологическая рамка, но и его особая диахроническая структура. Под хронологией понимается совокупность таких элементов события как его начало, апогей, кризис и конец, а под диахронологией – внутренние условия длительного, а потому скрытого от наблюдения, процесса, который может либо проявиться, либо нет, в произошедшем событии. К подобным структурам, по мнению Р.Козеллека, можно отнести, например, способы господства власти или формы строительства государства.
Опыт подсказывает, что властная вертикаль волевого навязывания утопической модернизации сверху рано или поздно отторгается в России народным утопизмом, как это случалось с Петровско-Петербургской и Советской модернизациями (в обоих случаях построенные на основе таких модернизаций цивилизации, как известно, «слиняли в три дня») и на что при усугубляющемся социальном расслоении, нынешней системы собственности и отчуждении расколотого общества от реальной политики обречен и Олимпийски-Сколковский «Город Солнца». Единогласно голосующий парламент, с периодическими разгонами и отстрелами «съездов победителей» товарищем маузером матроса Железняка, сталинской «тулкой», ельцинскими танками, равно как и текущая партократическая кастрация, вредна для народного политического здоровья, способствуя инфекции утопического паразитизма, о котором писал Чоран. На родине «Утопии» в Антверпене и Лондоне никогда не делали особый акцент на необходимости модернизации, все складывалось само собой снизу.
…В начале 2013 года в Москве в музее «Пресня» в рамках Независимой книжной ярмарки «Музей читателей» прошла лекция итальянского политика и философа Джанни Ваттимо о герменевтическом коммунизме. Он говорит, что программа выхода из кризиса целиком заключена в ленинской фрмулировке насчет «советской власти и эликтрификации всей страны», подразумевающей ограничение рыночной стихии и поиск новых источников энергии.
Точка опоры – не империя или партия, а земства или советы, т. е. низовая демократия. Стремление к оптимизации социально-проектной деятельности должно быть под контролем не столько государства, сколько общественности.
«…Участь моя должна была решиться в Карсе»
Не каждый пограничный город удостаивается такого внимания в мировой литературе, как Карс, порождая особый городской текст. Он занимает особое место в жизни и творчестве Пушкина, что выделяет его из общей массы впечатлений от восприятия поэтом реалий русско-турецкой войны 1828–1829 гг., воспроизведенных в путевых заметках «Путешествие в Арзрум в 1829 году» (1835). Это произведение изучалось в самых разных аспектах, однако сам по себе образ этого города в нём ещё не стал предметом особого рассмотрения.
Прежде чем приступить к заполнению данной лакуны, коснемся тех событий в светской жизни Пушкина, которые предшествовали этой поездке. Они тоже напоминали театр военных действий, или манёвров, но на личном фронте. Москва в 1828 году наполнилась слухами, что Пушкин, вместо Наталии Гончаровой, ухаживает за другой московской красавицей Екатериной Ушаковой. Это показалось вполне достоверным потому, что поэт, собрав предосудительные сведения о женихе последней, князе А.И. Долгорукове, и предоставив их отцу невесты, добился расстройства этой свадьбы. Пушкин не хотел компрометировать Наталью Николаевну, но вместе с тем поддерживал в ней чувство ревности. Так, пользуясь известным приемом всех влюбленных, Пушкин старался достичь своей цели: заставить Наталью Николаевну полюбить его[225].
Пушкин каждый день ездил к Ушаковым на Пресню (район Москвы), чтобы дважды в день проезжать мимо окон Натальи Гончаровой на улице Большая Никитская. В самый канун собственного сватовства он получает письмо от неудачливого поклонника Елизаветы Ушаковой Александра Лаптева, в котором тот рассказывает Пушкину о своем сватовстве, просит содействия и делится планами тайного ее увоза. В ответ Пушкин рисует в альбоме Ушаковых могильную плиту для Лаптева с пародийной эпитафией.
30 апреля, Пушкин через графа Ф.И. Толстого просит руки Натальи Гончаровой, но получает неопределенный ответ. Ее мать отложила решение, ссылаясь на молодость дочери. 1.05.1829 Пушкин пишет матери невесте: «На коленях, проливая слезы благодарности, должен был бы я писать вам теперь, после того как граф Толстой передал мне ваш ответ – не отказ, вы позволяете мне надеяться. Не обвиняйте меня в неблагодарности, если я все еще ропщу, если к чувству счастья примешиваются еще печаль и горечь; мне понятна осторожность и нежная заботливость матери! – Но извините нетерпение сердца, больного и опьяненного счастьем. Я сейчас уезжаю