— Ручаетесь? Не торопитесь ли?
— Ну не сумасшедший же вы отказываться от такого уровня роскоши! Мне такое и то выпадало не часто.
— А вы убеждены, что людям, кроме роскоши, ничего и не надо?
— А вы нет? Бросьте! Тот же Мустафа душу дьяволу продал бы, лишь бы получить малую долю тех благ, что предлагаются вам.
— Дался вам этот Мустафа! Вы же сами заявляли, что он вас ненавидит.
— Ненавидит, пока голодный. Попал бы из-за ворот сюда, в бунгало, и ненависть сразу испарилась бы.
— Упрощаете, Джим, упрощаете. И упорно не отвечаете. Зачем вам такие расходы? К чему эти сказки Шехерезады? Раньше вы спокойненько обходились фермой в Йоркшире.
— То было раньше.
— А теперь? Что изменилось теперь?
— Доктор рекомендовал вам полную смену обстановки.
Броня лицемерия вновь отвердела, прошибить ее мне не удалось. Я устал. Сил все еще было мало, их надо было копить. И для этой цели Африка несомненно годилась лучше Йоркшира.
— Ладно, — решил я. — Хватит пикироваться, пошли в бассейн. Правды вы все равно не скажете.
— Да, — легко и весело согласился он. — Правды не скажу.
Уэстолл мне снится. Три года прошло с тех пор, даже три с лишним, давно поджили импортные болячки, успокоилась кардиограмма, а он никак не желает оставить меня в покое и вламывается в сны. И наши с ним «собеседования» припоминаются без натуги. Однажды средь бела дня мне почудилось, что его несравненная шляпа-пирожок мелькнула в толпе на Тверском бульваре. Нет, я не бросился никуда звонить, я осознал, что это мираж, но до чего же назойливый, до чего неотступный!
На следующий день после «правды не скажу» он нанял машину и повез меня в древнюю столицу страны Маракеш. Попробовал по кратчайшей дороге — по заасфальтированному кое-как серпантину, бывшей караванной тропе сквозь Высокий Атлас. Щит перед горным участком честно предупреждал на нескольких языках, что дорога труднопроходима. Уэстолл презрительно покосился на щит, просвистел мимо, но на третьем километре подъема прокатный мотор стал задыхаться, потом скрежетнуло и загромыхало под днищем — то ли глушитель, то ли подвеска. Пришлось разворачиваться, спускаться с гор, ремонтироваться, выбирать другое шоссе — километров на сто длиннее, но пошире и поровнее.
Красивые это горы, Высокий Атлас. Красно-бурые на обрывах, темно-зеленые на затененных лесистых склонах, серебристые в узких долинах, где полно оливковых рощ. А выше — приснеженные вершины под ослепительно синим небом. И все это называется — зима. Февраль 1984 года.
Описывать Маракеш не стану. Во-первых, я уже описал Тарудант, а Маракеш в древней части своей — то же самое, только больше. И во-вторых, я никоим образом не хочу превращать эту книгу в «клуб кинопутешествий». Судить об увиденном в пределах туристских шаблонов, как бы соревнуясь с Уэстоллом? Увольте. А глубже, основательнее судить не могу и чисто географические, экзотические впечатления, если они не связаны с перипетиями «кинофестиваля» напрямую, пропускаю. Пропустил бы, наверное, и Маракеш, если бы не занимательные приключения в дороге. Особенно в обратной дороге.
Вечерело. Здесь, на другом континенте, было бесконечно теплее, чем в Лондоне, но зимний-то день удлинился ничтожно. Шоссе от Маракеша вначале вело строго на запад, упираясь в низкое распухшее солнце, в пламенный, какой-то дымный закат. Из этого дымного пламени, рыча, навстречу нам вырывались тяжелые трайлеры. Ехать было неуютно. Уэстолл давил на клаксон, жался к обочине. Через асфальт переметало колючки, пыль, песок. Из школьной памяти проклевывалось забытое определение — полупустыня.
Так продолжалось километров семьдесят, до поселка Шемайя, где трасса круто поворачивала на юг, к горам. И тут, за самым поворотом, пристроившись в пыли у неказистой лавчонки, стояла… черная «Волга». Самая обыкновенная, о какой мечтают начинающие начальники районного калибра. Откуда она взялась, какими судьбами занесло ее в забытый аллахом и людьми поселочек на краю пустыни? Этого я никогда не узнаю. Номер был марокканский, незнакомый и нечитаемый. Дипломатический? Не исключено, хотя советское посольство тут наверняка ни при чем. Наши представительства за рубежом, как правило, не пользуются машинами, не имеющими рынка в стране пребывания, чтобы не приходилось выписывать любую стекляшку и гаечку из Москвы.
По части гаечек Уэстолл был, по-видимому, не осведомлен. А марку машины опознал. И надо же случиться такому, чтобы «Волга», едва пропустив нас мимо, тронулась следом! Уэстолл прибавил газу — она тоже. Он еще — и она еще.
И тут мой «опекун» откровенно струсил. И, уже не считаясь ни с чем — ни с обманчивым сумеречным светом, ни с правилами движения, — бросился наутек. Обходил впритирку попутные трайлеры и увертывался от встречных, резал сплошную осевую и шел на двойной обгон, выжимая из поношенного мотора последние, неведомые самому мотору резервы. Большого риска не возникало — шоферил Уэстолл классно. Но даже мне — а уж мне-то было бы простительно — ни на миг не подумалось, что «Волга» подкарауливала нас в поселке Шемайя в засаде. А ему примерещилось. У страха, как известно, глаза велики.
Следующие два дня прошли тихо-мирно, не считая словесных стычек с Уэстоллом, которые превратились в своего рода ритуал, обязательную умственную разминку. Чувствовал я себя все лучше, мысль работала все яснее. Но тут, в предпоследний марокканский день, местная тайная полиция надумала наконец заняться нами всерьез. Наверное, ее можно понять: странноватой парой мы казались со стороны, не вполне вписывались в привычный контингент «Золотой газели». За гомосексуалистов, занявших бунгало для своих утех, нас, надеюсь, не принимали — но могли возникнуть и иные полицейские подозрения: не имеем ли мы отношения, например, к подпольной торговле оружием или наркотиками?
Решили проверить. И проверили. В очередную суточную дозу напитков оказался подмешан опиум. Или другое сокрушительное зелье. Уэстолл впоследствии утверждал, что опиум. Ему виднее.
Независимо от химической формулы, эффект был ошеломляющим в прямом смысле слова. Отведав припасенного в холодильниках, он и я разом впали в неодолимую сонливость и «отключились» часов на пять. Я очнулся первым и с трудом растолкал «опекуна»: он же пил крепкое за двоих, ему и досталось крепче. Уж если у меня голова раскалывалась, то можно вообразить, каково ощущалось зелье в комбинации с виски и коньяком…
Как он ругался! Как поносил «скудоумных варваров», а заодно кого-то из посольства ее величества в Рабате! С этого «кого-то» он отчетливо обещал снять скальп и шкуру, высушить их на солнышке и прибить к порогу, чтобы всяк сладострастно вытирал о них ноги. Оставалось, правда, неясным, чем именно провинился «кто-то» и каким образом мог бы предотвратить то, что произошло. Полагаю, что никаким: по логике «Интеллидженс сервис» привлекать внимание к «Дэвиду Локу» и уж тем паче раскрывать псевдонимы не следовало в тот момент ни в коем случае. Этого и не делали — но засекретились и перестраховались настолько, что навлекли на себя подозрение. В трагикомических событиях вокруг «Золотой газели» был повинен не кто-то конкретно, а «профессионалы» вообще, выпестованные ими стереотипы вселенского недоверия и слежки. Вор у вора дубинку украл…
А с другой стороны, какое неправдоподобное нагромождение обстоятельств! Та самая киносюжетность, которую я высмеивал, от которой открещивался. На протяжении всего-то нескольких дней — тут вам и столкновение интересов спецслужб, хоть и по недоразумению, и тайный обыск, уверен, безрезультатный, и дикая шоссейная гонка с отрывом от преследователей, правда, воображаемых. Только перестрелки и не хватало. И ведь все это еще чепуха по сравнению с тем, что припасла мне Африка на прощание…
Так и подмывает спросить: а нельзя было, раз уж киноинтрига ворвалась в жизнь, без промедления развивать ее по экранным рецептам? Не будить Уэстолла, пусть дрыхнет, а спереть у него ключи от прокатной машины и — назад в Маракеш, а оттуда в Рабат, в посольство. Не в британское, разумеется. Да, могло бы выйти впечатляюще, если бы… Если бы столица Марокко была удалена от «Золотой газели» километров на сто, а не на четыреста. Если бы удалось добраться туда сквозь ночь, по сомнительного качества дорогам, невзирая на головную боль. Если бы нашлась по пути заправочная станция кругосуточного действия — бензину было мало. Если бы я не заблудился и меня не задержал патруль — ведь ни карты, ни языка, ни водительских прав. Тысяча и одно «если бы»… И тысяча против одного, что Уэстолл успел бы очухаться, разыскать своего «кого-то» по телефону, поднять с постели, и к утру на меня началась бы охота по всем правилам. С предопределенным финалом.
Между прочим, африканские эпизоды меня до сих пор смущают больше всего. И не тем трусоватым смущением, с каким я в свое время столкнулся при подготовке пресс-конференции и газетных репортажей: мол, напустишь экзотики, обмолвишься о бассейне с голубой водой и дармовых апельсинах — и подогреешь в неокрепших душах соблазн «сбегать туда и обратно». Чушь это штампованная, унаследованная от застойных, перестраховочных лет. Не то что апельсина — кожуры от него не получит бесплатно такой «доброволец». А коль не поверит, решит, прочитав эту книгу, все равно испытать судьбу, — тогда, простите за откровенность, и черт с ним.
Мне ведь тоже никто ничего не дарил. Благотворительностью либо «компенсацией за моральный ущерб» и не пахло. За «щедростью», в какие словесные кружева ее ни рядили бы, скрывалась корысть. Меня воспринимали как живую инвестицию, «капиталовложение», рассчитанное на высокие проценты. Мнилось, что чем выше кредит, тем весомее будет отдача.
А у избыточной роскоши африканского «турне» была еще и дополнительная причина. Диктовалась эта роскошь не заботой о моем здоровье (оздоровительная, реабилитационная задача ставилась, но была попутной) и не необходимостью сплавить меня из Лондона на неделю-другую (это можно было бы устроить вдесятеро дешевле). С течением времени я пришел к твердому выводу, что поездка санкционировалась, а может, и субсидировалась из-за океана. Уэстолл сорил в Марокко деньгами оттого, что деньги были дважды не свои.