Но самое невыносимое в фильме – облик Христа, начиная с внешности и кончая его игрой, позой и жестом.
Клином вросли в лоб волосы, полукругом огибают затылок и кончаются завитком; слащав рисунок губ, столь же слащаво подчас притворно-глубокомысленное, подчас суетливое выражение глаз и еще более суетлив, порывист или мелодраматичен жест и обыденны некрасивые руки… Трудно представить себе более тягостное впечатление, чем то, что оставляют жесты и приемы этого злополучного актера. Его Христос – и творящий чудеса, и опрокидывающий столы и корзины с товарами в минуту изгнания торговцев из храма, и молящийся в Гефсиманском саду – безмерно далек от подлинного облика Спасителя.
Апогеем безвкусицы являются последние картины со слащавыми цветами и порхающими белыми голубями, окружающими видение воскресшего Спасителя. Весь эпос евангельского действия, все величие драмы Голгофы разбиты, измельчены целым рядом «сверхфильмовых» эффектов – гроз, землетрясений – или фильмовыми подробностями: мытьем рук Пилата, позами весьма плохо играющего Иуды[265].
Что сказать об оркестре Паделу, исполняющем то «Елеонору» Бетховена, то Франка по-оперному шумно, то подражающем крику петуха после троекратного отречения Петра, то металлическому звону каждого падающего на стол сребреника, выплачиваемого Иуде!
Ответ этого фильма на поставленные нами вопросы может быть только один. Так ставить жизнь Христа недопустимо; так можно ставить «Казанову», если уж нужно поражать толпу хотя бы безвкусицей. Но режиссеру, таким образом подходящему к евангельской повести, необходимо сказать лишь одно: «Руки прочь!»
Сергей Яблоновский ПРИГОВОР ВЕЛИКОМУ НЕМОМУ
Владимир Иванович [Немирович-]Данченко, инициатор, вдохновитель и гораздо более чем режиссер Московского Художественного театра, возвращается из Холливуда, куда был приглашен в качестве режиссера. Это, по-моему, не только крупное – решающее событие в жизни кинематографа. Для меня несомненно, что это обвинительный приговор ему.
«Великий Немой» – «трехнедельный удалец».
На памяти еще не совсем старых людей пришел он, наивный и несложный, чтобы заменить «туманные картины», показывавшиеся «волшебным» фонарем[266].
Сначала видовые картины, потом похождения Макса Линдера, примитивный комизм которых заключался в том, что брюки Макса либо рвались, либо вовсе исчезали в самые неподходящие моменты. Такие же похождения нашего Глупышкина[267], юмор которых сводился к бесконечным погоням друг за другом: мышка за кошку, кошка за Жучку, Жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за дедку, а дедка за репку. Потом незаметно, потихоньку да полегоньку, Немой начал заявлять о себе громче и громче. Картины становились сложнее и крикливее. Появились широковещательные заявления об оглушающем количестве метров и километров, о миллионах и десятках миллионов, истраченных на постановку фильмы, о сумасшедших деньгах, которые никогда не снились величайшим артистам мира и которые, наряду с мордобойцами-боксерами, получают все эти Шарле, Пикфорды, Фербанки и даже дети, как Куген.
Кинематограф необыкновенно вырос, невероятно разбогател, привлек к себе на службу мировые капиталы, создал целую армию всяческих обслуживающих, воззвал к жизни целые кинематографические города.
Но выросши и разбогатев, этот нувориш не только не стал умнее, культурнее, благороднее, – напротив, он совершил и продолжает совершать ряд преступлений против культуры, против искусства и против морали.
Сотни миллионов, которые на него затрачиваются (и возвращаются с ростовщическими процентами), их несет безликая, бессчетная мировая толпа, во многих отношениях пребывающая в рабстве, но воистину Ее Величество там, где корыстно угождают ее дикарским вкусам.
Сотни миллионов можно бросить и новые сотни миллионов нажить, но их можно нажить только в том случае, если пища придется по вкусу интернациональному Ивану – Жану – Йоганну – Джону – Джованни, их женам и подругам, их чадам и домочадцам. Кинематографу необходим успех улицы, всех улиц мира. Только под обеспечение мировой пошлости – единственно верное обеспечение – крупные капиталисты пустят в оборот свои золотые залежи.
Пошлость – это то, что пошло гулять по всем людям, каждому, самому убогому, пришлось по мере, по плечу, по умишку.
Чтобы питать собою мировую улицу и в то же время жиреть от мировой улицы, кинематографическая пошлость должна заключать в себе четыре главных элемента:
1. Роскошь палат и аристократичность персонажей: толпа, даже демократическая, страстно жаждет взглянуть, как «князья и графья» живут.
2. Грубый нутряной смех и авантюрность; дикари и дети любят благородную сказку; взрослые дикари цивилизованных стран любят сказку неблагородную с гнусностями, преступлениями, неправдоподобными приключениями, громоздящимися друг на друга, чтобы насытить пресыщенное и испорченное воображение;
3. Сантиментальность, суррогат настоящего, здорового чувства, и —
4. Прекрасно уживающееся с сантиментализмом зрелище крови, охоты на людей, истребления человека человеком. Глубоко безнравственные фильмы из жизни ковбоев, людей, готовых каждую минуту перегрызть друг другу горло, не подозревающих, что человеку даны как содержание жизни духовные ценности, и проводящих дни между обогащением, пьянством, животной страстью и звериной злобой, входят чуть не в каждую кинематографическую программу.
Толпа не умеет разобраться в достоинствах настоящего искусства, но она умеет стадно обожать угодивших ей героев, боксеров, бегунов, летчиков, ловкачей экрана – и отсюда популярность Линдеров и Фербанков, о какой и мечтать не смеют гениальные актеры, писатели и художники.
Но пускай бы кинематограф был пошлым только сам по себе и не вредил другому, более высокому искусству. Настоящая беда в том, что он убивает серьезный театр. Театр – очень дорогое искусство. Он, по мере возможности, не спускается до низов публики, но без материальной поддержки масс он жить не может. Кино отняло публику у театра. Оно занятней, оно доступней; оно позволяет мозгам заплывать жиром, оно щекочет нервы, не требует знаний; оно имеет возможность быть дешевле. Оно развратило театральную публику, и публика ропщет в театре на недостаточную роскошь постановки, на серьезность пьесы.
Кино – великое и недостаточно оцененное общественное зло, выросшее на великом изобретении.
Для людей, относящихся к нему так, как я, оставалась надежда:
Таков существующий кинематограф, но он может быть совсем иным, пускай с ним соприкоснется большой и вдумчивый художник – и Великий Немой ответит ему такими образами, которые зачаруют и поднимут нас.
И вот художник пришел. Вл.Ив. Немирович-Данченко. Лучшего выбора сделать было нельзя. Ярко, исключительно талантливый; режиссер, равного которому нет в целом мире. При этом человек – работоспособности сверхчеловеческой, умеющий дисциплинировать и чародейски подчинять себе тех, с кем работает. Не только душу, но и тело, роскошное, прекрасное, опьяняющее тело, оболочку умеющий дать театральному зрелищу.
Поехав, не разочаровался сразу, не стал капризничать. Нет, два года просидел там, в Холливуде – и возвращается, не поставив ни одной фильмы, отряхнув прах от ног своих.
Это более чем выразительно.
Александр Бундиков СОЮЗ «НЕМОГО» И «СЛЕПОГО». Радио и фильма
Великий радио не согласен служить только нашему слуху, он решительно посягает и на область зрения.
И с какой быстротой возрастают здесь его возможности. Еще месяц тому назад сообщалось, что передача изображения по радио требует всего лишь трех секунд. Это было огромным прогрессом, так как раньше речь шла о минутах. Становилось ясным, что лишь только эти три секунды сократятся до какой-то доли секунды, радио ворвется в царство другого и еще более могущественного владыки, в царство Кино. Так оно и случилось.
На днях норвежский инженер Петерсэн уже демонстрировал в Осло аппарат, дающий по радио возможность слышать и видеть почти одновременно. Доктор Андерсен в американском институте инженеров-электриков в Сен-Луи показал и самую передачу фильмы по радио.
Тут есть над чем задуматься. Не обещает ли нам новое изобретение действительно какую-то новую эру?
Не будет ли возвращена культурному миру радость и деревенского существования, и семейного уюта, раз все можно будет видеть и слышать, не выходя из дому? Не сравняет ли новое изобретение шансы синема и обиженного им театра? Выгодно ли оно вообще для фильмы? Или технике, посягающей на благополучие огромных синема, суждено быть придушенной силой фильмового капитала?
Ответ на все эти вопросы самой жизнью будет дан в недалеком будущем. Ведь технически уже и в настоящее время получать по радио изображения (пока еще неподвижные) мог бы каждый через присоединение к своему обычному аппарату очень несложных и недорогих приспособлений.
Из двух отмеченных нами изобретений (подробности пока нам еще не известны) одно, по-видимому, дает возможность видеть непосредственно природу (не фильму), конечно, проектируемую каким-то способом на экране. Другое – природу, предварительно заснятую на ленту.
Как ни заманчиво видеть за сотни верст самое действительность, все же на широкое распространение может рассчитывать лишь вторая из предложенных возможностей: передача по радио фильмы, а не природы. Такое пророчество обязывает нас высказаться по основному вопросу о внутренних преимуществах фильмового зрелища, или, что то же самое, о причинах мировой победы синема. Живой человек, сколько бы против этого ни спорили поборники театра и противники синема, побежден собственной «тенью». Стоит лишь произвести анализ фильмы зрелища, чтобы найти психические оправдания этой победы: припомните себе в театре живого актера. Весь ход драмы вы воспринимаете здесь неподвижно, усевшись на определенном стуле зрительного зала. Среда, в которой совершается действие, устойчиво ограничивает ваше поле зрения. Перенесение в другую среду совершается редко и требует расхолаживающего вас перерыва и занавеса. Но и во время действия вы не можете проникнуть за пределы невидимой стены рампы. От ваших героев вы находитесь все время приблизительно на том же расстоянии, значительном и, в конце концов, совершенно случайном.