вносильно какому-то чуду. И понемногу это чудо стало им близко, вошло в их дикарский обиход. Восхитительна охота, с какой они за машиною бегут, чтобы помочь на трудном переходе вытащить ее из ручья или оврага. Восхитительна радость, с какою они кидаются с топорами на лианы, бамбуки и деревья, в девственном лесу препятствующие движению автомобиля. Помню удивительную картину гигантского дерева, падающего под их топорами и ложащегося собственным падением в раскрытую просеку. И как муравьи бросаются на ствол, на ветви темные люди с белыми повязками… Я узнал их характер, почувствовал их душевные движения… Они много пляшут. Пустыня – их паркет, пыльный, конечно, но им все равно. Пляшут толпой, всей деревней. И пляс их носит характер народного обряда, серьезного, важного. Танцуют взрослые, и видно, что не для потехи; а дети смотрят, вероятно, завидуют… Отношение к детям милое, шутливое. Трудно забыть картину шестилетнего ребенка, который подходит к большому верблюду, приказывает ему лечь, взбирается ему на хребет и приказывает встать. Черная точечка там наверху, а верблюд гордо озирается. А взрослые внизу смеются – вот, мол, какие наши дети…
Во всех прежде виденных мною кинематографических воспроизведениях путешествий по Африке поражало меня всегда, что и люди, и звери ничем не заняты, как только пищей. Там все едят: люди едят, гиппопотамы едят, птицы едят… Говорят, животных легче снимать, когда они заняты пищей, и потому им подбрасывают. Но это очень однообразно и малоинтересно. В этом фильме было большое разнообразие интересов. И гораздо интереснее того, как едят, было видеть, как пища приготовляется. При этом нам была показана туземка, которая, стоя на коленях, растирает просо; и тут же после этого была показана каменная египтянка из флорентийского музея, которая за две тысячи лет до Рождества Христова в совершенно одинаковом положении растирала такие же просяные зерна…
Такое же совпадение с древним Египтом видели мы и в положениях танцующих женщин. Наблюдение это облегчено было замедленным движением. Вы любите, видали когда-нибудь на экране замедленное движение? Мало знаю зрелищ столь восхитительных. Однажды я видел таким образом изображенное укрощение в Мексике диких лошадей. Всадник сидит на лошади, а лошадь под ним неистово брыкается. Каждый эпизод этого брыкания был представлен по два раза: один раз в действительной скорости, другой раз в замедленном. И вы не можете себе представить красоту этого конского движения, когда вместо неистовства является плавное спокойствие. Так же показали нам тех черных пляшущих женщин, и мы увидели, как прекрасна в своем «примитиве» древняя мать-природа…
Мы видели этих древних и вместе наивных детей, как они стоят перед вертящейся машиной снимающего их кинематографа, – сколько любопытства, сколько радости, как раскрывались эти не запыленные культурной пылью глаза… И была в них известная гордость. Да и как не быть? Вспомнилось мне, как в деревне у нас один художник писал портрет одной дамы. Надоело ей позировать: «Ну, знаете, лицо вы кончили, а уж для платья, для шали возьмите кого хотите». И вот вижу, идет наша буфетная Дуняша в шелковом платье, с пестрой шалью на плечах. «Ты куда это разоделась?» – «А меня Артемий Петрович позировать будет». И в улыбке тех черных женщин и детей я узнавал горделивое удовлетворение, говорившее в глазах Дуняши, когда ее «позировали»…
Мы испытали всю разнообразную прелесть той природы. Если вы не видели «море пустыни» и по этому морю, где ничего нет, две глубокие колеи только что прошедшего автомобиля, вы не видели одной из великолепнейших, в простоте своей красноречивейших картин завоевательной силы человеческого духа… Какой красивый способ обозначать пройденный путешественником путь: на экране карта Африки, и вдруг на этой недвижной карте у какого-нибудь города появляется черная точка, и из нее проявляется чернильный канал до другого города – это пройденный путь. Таких путей было четыре, они сошлись на острове Мадагаскаре…
Как прекрасны по гладкой пустыне проходящие караваны! Как это так выходит, что обычай в силу необходимости складывается известным образом и сам собой осуществляет картину? Но ведь немыслимо даже представить себе караван в горах Швейцарии… между Люцерном и Лозанной!.. Все картины, в пустыне развертывающиеся, прекрасны, хотя и лишены, казалось бы, существеннейшего условия картины – не обрамлены…
Да, когда думаю о ситроэновском фильме «Черное путешествие», вижу либо голую пустыню и по ней две колеи, либо девственный лес, и валится под топором черных людей гигантское дерево, в падении своем рушащее вокруг себя другие, большие, но перед ним маленькие деревья, чтобы открыть проезд белому человеку…
Пустыню заселить, лес опустошить. Так движется цивилизация по пути водворения равновесия…
Юлия Сазонова «LA CROISIÉRE NOIRE»[320]
Воспевая европейский гений, Поль Валери считает основным его свойством жить вне той физической среды, для которой он создан, жажду нарушить законы бытия и подчинить их своей мечте. Эта формула могла бы служить эпиграфом для описания недавней победы европейца над новой стихией – стихией пустыни. Колеи, которые прорезают автомобили Ситроена в песке Сахары, кажутся знаком этой победы, одержанной мечтою над законами природы. Фильма «La croisiére noire», вырезанная из тридцати тысяч метров, снятых во время поездки Миссии Ситроена вглубь Африки, добросовестно передает отдельные увлекательные моменты путешествия – красоту пейзажа с гигантскими деревьями, дивными реками и озерами, стада вольных слонов и гиппопотамов, охоту на львов, фантастическую страну лилипутов, куда, как новые Гулливеры, попадают путники, и бесконечное разнообразие туземных нравов и обычаев. Коренные дефекты кинематографической техники все же сказываются в этой фильме, мешая общей прелести впечатления.
Отсутствие аппарата, который записывал бы точный ритм движений, всегда мешает кинематографу воспроизводить танцы, так как при демонстрации фильмы ритм произволен и не совпадает с ритмом первоначальной записи. Этот основной недостаток, который является одной из причин нехудожественности кинематографа, становится особенно досадным при воспроизведении обрядов и праздников дикарей, интересных именно гибкостью своего ритма; уничтожение ритмического рисунка, общекинематографическая смазанность его превращают отчетливые обряды и танцы в бесформенную сутолоку.
Второй технический недостаток кинематографа – неумение записывать длительный период движений, не перерезая его надписями, еще более неприятен: прекрасные картины путешествия мелькают на мгновение, и едва вы начинаете ими увлекаться, как вместо гиганта-жирафа или премилых человечков-пигмеев появляется аляповатая длинная надпись вроде «И розовая заря Африки осветила наутро…», которая уныло маячит перед вашими глазами до тех пор, пока окончательно не выведет вас из себя. Получается, будто вы смотрите из‐за чьих-то спин, случайно успевая увидеть тот или иной интересный эпизод. Но это всецело по вине техники кинематографа, а не съемщика, с большим вкусом делающего свои фотографии. Публика встречает рукоплесканиями отдельные героические моменты и выражает свое восхищение перед бесстрашием и самоотверженностью путешественников. Эти новые земли, открывающиеся нашему глазу, волнуют несказанно, и в переполненной зале «Мариво» невольно создается восторженное настроение одержанной победы.
Но сквозь эти восторги вскоре начинают просачиваться досадные и тревожные мысли. После великих и героических усилий что насаждает европеец в новом месте, полном разнообразия и чудес? Все тот же крошечный штампик, который он вечно таскает с собою в кармане, все ту же маленькую пуговичку, которую он готов пришить к любому месту земного шара. Честная запись кинематографа дает одну и ту же схему: изобретательность и разнообразие жизни, пока дело идет о туземцах, и убогая одинаковость форм, как только автомобили въезжают в европейскую колонию. Жизнь дикаря гибко применяется к малейшему колебанию климата и природы, изобретая с детской фантазией новые, подчас нелепые формы; в них есть всегда свое, выдуманное для данного случая, для данной комбинации условий, и на протяжении нескольких десятков километров есть иногда разительное изменение нравов и обстановки жизни. Но вот автомобили подкатываются к европейской колонии: где мы – в Монте-Карло, в европейской части Сингапура, в Австралии или в Сицилии? Все те же однажды установленные для всех жарких мест белые домики, на которых боишься увидеть вывеску галереи Лафайет[321], те же люди в белых кителях и шлемах, изобретенных англичанами для Индии. Под картинами европейских городов можно поставить безразлично любую надпись – чем не Ницца эта широкая аллея с гуляющей толпой? Какая скука и какая убогость выдумки в этом городке Мадагаскара!
Первоначальное стремление победить природу – быть сухим, когда снаружи идет дождь, – создавшее первое жилище человека, выродилось при европейском искажении в желание не замечать природы, не знать об ее переменах климата и пейзажа. Если европейцу удастся внушить туземцу свои идеалы, все живое разнообразие местной жизни кончится, как это случилось уже в Турции и всюду, где прочно оседает европеец. Тогда все будет застроено одинаковыми домиками, и идеал отельного лакея будет окончательно воплощен на земле. Нельзя будет отличить, где Африка, где Индия или Европа – будет только юг и север: на юге будут белые домики и белые шлемы чиновников, на севере большие серые дома и синие фуражки чиновников. А внутри все будет то же.
Сергей Волконский ФИЛЬМА БЕЗ СОДЕРЖАНИЯ
Декоративная живопись в движении. Так можно бы определить фильму, которую сочинил граф Этьен де Бомон