Диана Карен «НАПОЛЕОН» АБЕЛЯ ГАНСА
«Наполеон» Абеля Ганса – одно из самых выдающихся созданий кинематографа. Но именно поэтому и еще потому, что Ганс виднейшая фигура среди европейских кинорежиссеров, мы не должны молчать о недостатках его последней работы.
Техническое нововведение Ганса заключается в том, что он проектирует одновременно на три экрана три сцены. По замыслу, эти три сцены должны слиться в одно грандиозное целое. На центральном экране показывается главная лирическая часть действия, на двух боковых проходят события, служащие фоном. Ганс затратил много усилий, чтобы действия, снятые тремя камерами, слились в одну картину. Но попытка не удалась. Узенькая, темная полоска, отделяющая один экран от другого, мешает единству впечатления; несовпадение же ритма этих одновременных, но неодинаковых действий, искусственно и несовершенно связанных между собой, утомляет и раздражает зрителя.
Есть в картине Ганса еще один недостаток, утомляющий не меньше, чем три экрана. Ганс злоупотребляет скрещиванием планов. Почти ни один режиссер не обходится без этих приемов, но увлекаться ими опасно. Смешение реальности и видений, действительности и воспоминаний, лихорадочная путаница лиц, пейзажей, событий – все это, будучи взятым в большой дозе, утомительно. Абель Ганс волнует, увлекает, но не раз жалеешь, что этому художнику изменяет чувство меры.
Напомним хотя бы одновременную демонстрацию бури на море и бури в Национальном собрании. В продолжение нескольких минут перед зрителем мелькают, быстро сменяя друг друга, то волны моря, то волны лиц вершителей судеб Франции. В первую минуту нельзя не почувствовать поэзию этой пусть и не новой, но отлично сделанной аллегории. Зато уже в последующие мгновения, несмотря на бурное нарастание темпа, впечатление, безусловно, ослабляется.
Умей Ганс менее воспламеняться грандиозными видениями своего воображения, умей он несколько меньше увлекаться техническими приемами, умей он меньше перебивать себя, путая и смешивая наши впечатления, его «Наполеон» был бы едва ли не самой замечательной из существующих фильм.
Ганс, конечно, и сам чувствует необходимость умерить свой пафос и внести в замыслы больше естественности и простоты. Сцены, где двое мелких служащих тогдашней французской чека (одного из них играет Колин), чтобы спасти осужденных, жуют и глотают листы обвинительных актов, и другие, подобные этой, очень украшают картину и делают ее менее напряженной и более лирической.
У людей с тонким слухом, вероятно, вызвала усмешку претенциозная надпись фильмы: «Наполеон, как его видит Абель Ганс». Это, конечно, нескромность, но захватывающий, тревожный ритм картины почти оправдывает надпись.
Историческую фильму можно назвать удачной, когда зритель, зная, что будет показано, все же смотрит картину с напряженным интересом. Гансу вполне удалось еще раз увлечь публику рассказом о сказочной судьбе великого корсиканца. Он сумел отлично показать препятствия, встреченные Наполеоном в самом начале его пути. Охота за Бонапартом на Корсике, бегство его на парусной лодке, отвергнутый генералами план завоевания Италии – все это изображено так ярко, что, зная судьбу Наполеона, мы все же волнуемся за него и боимся, как бы все эти препятствия не помешали его чудесному взлету.
Победой Абеля Ганса надо признать и все сцены итальянского похода: от прощания Наполеона с Жозефиной до скачки его по дороге вдоль рядов вооруженных оборванцев, уже овеянных победой, уже поверивших в нее.
Ганс, несомненно, все видит по-своему. Это особенно сказывается, когда он снимает сцены трафаретные, например скачку. Погоня всадников за Наполеоном, скачущим в надвигающихся сумерках, сделана совершенно своеобразно. Обычный тип этого рода сцен известен: зрителю показывают попеременно то спасающегося бегством, то настигающего его, показывается также пыль дороги и летящие мимо нее пейзажи. Все это утомительно и однообразно.
У Ганса такие подробности почти отсутствуют; он нарочно выбрал сумеречный фон, чтобы дать невнятные и жуткие силуэты. Как хищные птицы, фигуры преследователей (белые на темном фоне) слетаются к какой-то ускользающей точке (преследуемый) и снова разлетаются в разные стороны. Это зрелище глубоко художественно.
Ганс – несомненный поэт экрана. Можно ли фотографировать внутреннее движение мысли и чувства? Можно, если заменить фотографа художником.
Когда от коляски Наполеона, которая и сама несется с огромной быстротой, разлетаются во все стороны гонцы, у зрителя создается впечатление, будто Гансу удалось сфотографировать самое напряжение Наполеоновой воли. Это непосредственное изображение внутренних чувств путем внешних осязательных образов – главное достоинство этого большого режиссера.
Есть у Ганса достойный сотрудник – артист Дьедонэ, исполнитель главной роли. Его умная, строгая, энергичная и гипнотизирующая игра создает живое впечатление о Наполеоне и запоминается надолго.
Дьедонэ сумел как нельзя лучше понять, в чем главная сила Ганса. В потоке быстрых и ярких картин Дьедонэ сумел остаться центром, все связывающим и организующим. Посредственный актер, вероятно, разгулялся бы и не пожалел жестов для «изображения» Наполеона. Дьедонэ нигде не позволял себе актерской вольности: перед зрителем все время маска Наполеона. Но маска живая, прекрасно задуманная, одухотворенная подлинным дарованием.
Лучшего Наполеона, чем Дьедонэ, кажется, среди артистов экрана не найти.
Хороши и другие персонажи фильмы. Колин в коротких своих сценах очень убедителен. Недурна и Жина Манэс в роли Жозефины. Она дает образ соблазнительно-легкомысленный и привлекательный.
Главная цель Абеля Ганса в его эпопее достигнута: как бы спорны ни были отдельные его приемы, выходя из залы, мы уносим с собой образы великих событий начала прошлого века. Уносим с собой и некую смутную тревогу, которую всегда вызывает в нас произведение настоящего художника.
Сергей Волконский ВСТРЕЧА НА ЭКРАНЕ
В кинематографе на улице Урсулинок всегда бывает интересное. Но в этот раз было нечто неожиданное.
На программе «Тайна души». Психологический случай, «этюд» из области подсознательного, «под наблюдением» (так гласит программа) двух врачей. В конце концов – в картинах лекция о психоанализе знаменитого Фрейда.
Муж утром бреется, когда входит жена и просит его и ей побрить затылок (мода). Он отстраняет нависшие волосы и в ту минуту, как намерен приложить бритву, слышит на улице неистовые крики. Оказывается, в соседнем доме муж зарезал жену, зарезал («заметьте») бритвой. Этого совпадения довольно, чтобы в сознании мужа сочетались: бритва, затылок жены, убийство. Приходят в подмогу сознание и подсознание. Оба вместе «питают» его сновидение. Он мучится в кошмарах; жена утром застает его в состоянии едва ли не помешательства…
Однако он владеет собой. Приезжает к ним в гости из Индии их двоюродный брат, с которым они оба в детстве играли. Он очень к нему привязан, но тут, благодаря сновидению, втирается ревность. На фоне этой ревности при остатках ясности сознания в нем развивается страх не только перед бритвой, но и перед всяким ножом. Он бежит в ресторан, чтобы не обедать с женой и двоюродным братом.
В ресторане сидит против него человек, зорко за ним следящий; по-видимому, странное поведение поразило наблюдателя… И, когда наш одержимый встает, наблюдатель тоже встает и идет за ним… Перед калиткою своего дома муж останавливается, ищет в карманах. «Вы, вероятно, этот ключ ищете?» – «Да, но как…» – «Вы забыли его на столе в ресторане». – «Благодарю вас…» – «Вам, вероятно, не особенно хочется сегодня домой возвращаться?» – «Как вы это знаете?» – «Да ведь это мое ремесло – эти вещи знать…» Тот входит, и этот уходит.
На другой день борьба между позывом к преступлению и противодействием становится так сильна, что он решается разыскать того человека, который прошлой ночью проводил его до дому. В ресторане ему говорят, что это доктор, живущий в той же улице напротив.
«Я не думал, что мы с вами так скоро свидимся», – встречает его доктор. Какое милое, внимательное лицо у этого доктора! Оба великолепно играют, но какой поразительный контраст в этих двух лицах! Один весь живет вне действительности, взгляд точно надвое расколот, смотрит куда-то. Другой – весь сосредоточен на другом человеке, весь ушел в наблюдение, весь переселился в него. И какая в этом внимании доброта, любовь к чужому страданию, желание помочь!.. Смотрю, смотрю, и что-то знакомое начинает смотреть на меня из этого милого, умного, соболезнующего лица… «Я вас подвергну психоанализу… прилягте… Расскажите мне…» Начинаются вопросы, ответы… И среди вопросов о его прошлом, об обстоятельствах, при которых зародились странные, мучащие больного мысли, вдруг что-то совсем уже близкое пахнуло на меня из этого лица. Он раскрыл огромные глаза, посмотрел с удивлением; что спросил, я уже не знал, но я ясно услышал (теперь уже из моей собственной подсознательности): «Венчаться? Сегодня венчаться?» «Подколесин?» – воскликнул я про себя. Да, с этого немецкого фильма глядел на меня наш милый Павлов из Пражской группы [МХТ]. Глубина этих умных глаз, сосредоточенность этого внимания могли быть только его. С этой минуты весь фильм приобрел для меня новый интерес. Дальнейший разговор сидящего за столом доктора и лежащего на диване пациента прерывался картинами того, что мы уже видели, но с новыми объяснениями, вернее, с разъяснениями. Это мне напомнило, что кто-то сказал об операх Вагнера, что в них сперва рассказывается, что будет, потом предсказанное свершается, а потом рассказывается, что было. Немножко в этом роде и здесь. Но «лекция» была интересна, наглядна и понятна и была бесподобно рассказана обоими «лекторами».