Припомним события, предшествовавшие появлению Иоанны на историческом горизонте. Это сделает нас грамотнее, восприимчивее, поможет проникновению в игру Фальконетти. Обратит ее слезу, повисшую на реснице, в драгоценный бриллиант. Разбудит в нас жертвенные мысли, привлечет к тому «особенному», которого так недостаточно в каждом из нас.
«Франция проходила страшные круги Дантова ада, называемого историей 14‐го столетия», – говорит Мишле. В Париже – мещанская революция. По всей стране – Жакерия, иначе крестьянские восстанья. Нищета, неистовства наемной продажной клики солдат. Ужас охватывает, когда читаешь о подвигах какого-нибудь из Орлеанов. Борюс привязывал, например, крестьян, не дававших хлеба его наемникам, к хвостам лошадей, собственноручно удавливал, топил и вешал народ на вязе, названном его именем. Однажды он велел бить палками беременную крестьянку, которая пришла к нему с выкупом за мужа неделю спустя после его повешения. Ей обрезали платье, привязали к вязу так, что ноги ее несчастного мужа (разлагающегося трупа) били ее по голове, раскачиваясь по ветру. В таком положении, говорит хроника, женщина провела холодную февральскую ночь, и под утро у нее начались родовые боли. Крики ее привлекли к себе только стаю волков, которые, кстати сказать, рыскали тогда всюду, забегая даже на улицы Парижа. Волки прогрызли женщине живот и по кускам вырывали ее внутренности и ребенка. Подобные факты приводятся как характерные для того времени. И это неистовствовали французы, объединившиеся в партию дофина. Пытали, уродовали, насильничали над крестьянами, выколачивая из них налоги и хлеб.
Несомненно, что дело Орлеанов или арманьякской партии было бы проиграно, если бы за видимой главой ее не было невидимой, которой нельзя отказать в гениальной сообразительности. Архиепископ Реньо де Шартр, канцлер королевства, не бездействовал, он готовил Франции и миру «чудо». Франция изнемогала в агонии. Народ в отчаньи возложил все упования на Провидение, иначе говоря, брал свое грабительское правительство измором. Романтик Ламартин объясняет это поэтически: «Когда народы не ждут спасения от людей, они обращаются к Богу». По существу, Францию призвал к Богу архиепископ Реймсский. Было необходимо прибрать к рукам обезумевшее темное стадо. Воодушевление народных масс было решено произвести на религиозной почве.
И вот политика Орлеанского королевского дома делает крутой поворот. Прекращается воинственное неистовство. В народ идет монашеская пропаганда под видом нищих, юродивых – пропаганда патриотических идей о спасении Франции «девой из народа». Обнародуется соответствующее пророчество Мерлина, и фанатическая проповедь «странствующей» политики возбуждает вскоре многих до того, что они доходят до видений и начинают в свою очередь проповедь спасения страны, но уже искреннюю и, стало быть, могущественную. Вся Франция оказывается в чаянии чуда, впадает в некий транс. Париж танцует и безумно пирует на кладбищах, когда «черная смерть» свирепствует по его улицам. Не только отдельные личности – целые города, области заболевают психическими эпидемиями, среди которых появляется и пляска св. Витта. Всюду экстатическое настроение, всюду прорицатели велений Бога, всюду предтечи Спасительницы Чистой Девы.
Таким образом, Иоанне Д’Арк предшествовала, если говорить современным языком, действенная, талантливая реклама. Она и возвела Иоанну на недосягаемые высоты. Современной рекламы, которой сопровождается кинокартина об Иоанне Д’Арк, недостаточно для того, чтобы зрители последовали на недосягаемые выси. Литературным комментариям далеко от гипноза исторических данных, окружавших крестьянку из Дом-Реми…
Сергей Волконский «ПЛЕННИКИ ГОРЫ»
Очень интересная картина идет сейчас в кинематографе «Мариво». Не в первый раз видим на экране снеговые вершины, глетчеры и людей, перепоясанных канатами, болтающихся над безднами. Здесь есть нечто новое, достигаемое тем, что интерес этого восхождения не исключительно спортивного характера. Тут примешивается небольшая любовная история – она хочет непременно ему сопутствовать, и двое товарищей забирают ее в качестве третьей.
Конечно, спортивные перипетии самого устрашающего характера. С трудом верится, что это настоящие горы. Конечно, когда видна вся гора с макушкой, когда развертывается на солнце сияющий полукруг снежных вершин, сползающие по белым скалам черной елью поросшие ложбины, тогда мы не сомневаемся, что пред нами проходит настоящая природа. Но когда мы видим просто голый профиль ледяной скалы и вдоль него на канате висящего человека, да этот профиль под ним, ниже него не только не выступает, а как бы уходит, уклоняется от его ног, когда обитые гвоздями подошвы тщетно ищут опоры, а вокруг и, главное, внизу, под ним пустота, – тогда с трудом верится, что это есть действительность. Но фильм состоит не из одних таких моментов – они (эти моменты) чередуются с «настоящими», такими, относительно которых нет сомнения, и эта несомненность как-то естественно, без натяжки распространяется и на самые невероятные картины.
По-видимому, дело происходит так, что, показав вдалеке человека, висящего на скале, мгновенно нам показывают искусственное подобие такой же скалы, воздвигнутой, вероятно, из снега, облитого водой, на очень удобном месте, где кругом площадь, с которой и снимать удобно, и на которую свалиться не больно, и есть куда мягко спрыгнуть… Думается, что именно самые «опасные» картины наименее опасны. Но, как сказано, все это так искусно перемешано, что беспокойство перед действительностью вырастает в настоящий страх перед искусственной опасностью.
Это не значит, что нет и настоящей опасности. Но именно тот факт, что эти моменты показаны мелко, следовательно, сняты издали, заставляют усомниться в действительности тех моментов, которые сняты вблизи, в большом размере. И в самом деле – чтобы так снять, надо было бы, чтобы рядом со скалой, на которую человек лезет, была другая, по которой взлез съемщик. Но, во-первых, трудно предположить подобный «параллелизм», а во-вторых, если он взлез, то как же он может владеть аппаратом на таком месте и в таком положении? Как трудно взобраться туда и там держаться, это мы видели по его товарищу. Поневоле приходится предположить, что не все скалы настоящие и что около такой ненастоящей скалы поставлена удобная лесенка с удобной площадкой…
Использованы все средства живописности и опасности с замечательным мастерством. Солнце, туман, блеск белого снега, мрак ледяных провалов и пещер, перебрасывание через пропасть – человек как маятник, над бездной качающийся, снежные бури, постепенное замерзание, обрывающиеся глыбы и, наконец, снежные лавины. Последние производят огромное впечатление, сперва даже трудно понятные: они похожи на пенящиеся водопады, что поражает, конечно, среди замерзшей природы и замерзающего среди этой природы человека…
Девушку играет Лени Ризенталь; редко красивая голова и отличная актриса на свободное, «естественное» движение. Ясно, что в обстановке альпинистских катастроф пудреная, нарумяненная «ведетка» не годится. Тут мы видели девушку, исключительно занятую тем физическим усилием, которого требует от нее ее геройское решение следовать за любимым человеком. Ни тени рисовки, ни капли жеманства. Как важно в сценическом воспитании понимание того, что значит настоящее физическое усилие, движение, вызванное «рабочей» необходимостью. Я бы в студиях прямо ввел класс «рабочего движения». В этом классе преподавались бы не пластика и танцы, а обучали бы людей тянуть, тащить, разбрасывать, толкать, вонзать, выдергивать и пр. и пр. Стояли бы в классе инструменты физического труда: канаты, винты разных величин с разной силой противодействия. Все это необходимо для развития выразительности человеческого тела, ибо для выражения внутреннего (душевного) движения нет других движений, кроме тех, которые вызываются требованием физического порядка. И выразительность свою наши движения получают в соответствии с силою воображаемого препятствия. Вот почему настоящее мимическое воспитание есть, в сущности, упражнение в физическом противодействии. Тут вырабатывается не установленного образца миловидность, а та настоящая красота, которая является бессознательным последствием динамической целесоответственности[346]. Все это есть в лице, в теле и в движениях г-жи Ризенталь.
Она и он начинают замерзать. Товарищ их жертвует собой, чтобы их спасти; скид[ыв]ает свою одежду, чтобы прикрыть его, расталкивает ее, чтобы помешать ей заснуть. В самую отчаянную минуту появляется над ними аэроплан. Восхитителен момент пробуждения надежды. Летчик увидал их, улетел, чтобы дать знать кому надо о месте их пребывания.
Тут начинается самый трогательный, волнующий период фильма. В быстрой смене чередуются картины их мучения, беглые картины горной деревушки, где в церквушке молятся строгие, почти каменные лица благообразных стариков и старух, а в это время по ослепительным снежным равнинам с быстротою птиц на лыжах летят спасители. Оркестр играет «Аве Мария» Шуберта, и эта музыка ложится связующим молитвенным покровом на разнообразие чередующихся картин. Музыка звучит, снежные обвалы ревут, колокола церквушки неистово звонят; они там умирают в снегу, люди на лыжах летят к ним на помощь, сосредоточенные лица стариков и старух молятся, и вдруг из школы высыпает орава ребят; смотрят на солнце, и по лицам видать, что там по белоснежной равнине где-нибудь спускаются уже люди и несут носилки со спасенными путешественниками…
Растирают, приводят к сознанию. Они открывают глаза… А там, наверху, в недосягаемых льдах заснул пожертвовавший своею жизнью товарищ…