Эта двойная роль благополучного «нувориша» и несчастного швейцара сыграна Яннингсом прекрасно. Стихийный талант Яннингса и его исключительное умение играть «нутром» как-то сдерживалось и укрощалось искусством Мурнау. Со своей стороны, Яннингс оживлял и одухотворял умелую артистическую работу режиссера. Американцы, заметив и оценив того и другого, заключили с каждым из них контракт, но, к сожалению, разделили их.
Я нарочно сопоставляю «Aurore» и «Quand la chair succombe» по многим причинам. Прежде всего, несмотря на кое-какие недостатки, та и другая картины принадлежат к самым интересным фильмам этого года.
Яннингс и Мурнау имеют между собой много общего. Их сближает не только артистическое прошлое, но и то, что оба они в Америке сумели сохранить свою индивидуальность и остаться верными своему европейскому, быть может, даже специфически немецкому пониманию экрана.
Я не хочу сказать этими словами, что европейские артисты выше американских. Есть в Америке несколько совершенных «мэтров» экрана, с которыми вряд ли можно сравнить кого бы то ни было в Европе. Но попробуйте исключить эти пять-шесть имен, искусство которых, оставаясь американским, имеет значение интернациональное, и вы останетесь перед каким-то средним слоем американских артистов и режиссеров. Этот средний слой, правда, имеет в себе людей талантливых; но все картины, поставленные и разыгранные ими, уже не имеют всеобщего значения и носят на себе неизгладимую печать чисто американского искусства. До сих пор европейский артист за океаном, попадая в зубцы могучей и технически совершенной американской кинематографии, перерабатывался ею на свой лад и не в силах был остаться самим собой. Огромная заслуга Яннингса и Мурнау в том, что каждый из них (в особенности Яннингс) с честью вышел из этого трудного испытания. Яннингс в фильме «Парамонта» тот же, каким был в «УФЕ». Мурнау ставит фильму для «Фокс-Фильм», почти не изменяя приемам своей работы в Германии. Это показывает высокое качество каждого из них и свидетельствует о большой самостоятельной энергии европейского киноискусства. Разбирая порознь обе картины, о которых идет речь, я постараюсь попутно отметить, в чем именно каждая из них отличается от обычной американской фильмы среднего образца.
Последняя картина Яннингса напоминает фильму «Der letzte Mann», о которой я говорила выше. События и там и тут происходят в среде незаметных горожан. Трагедии этих серых людей показаны в условиях будничной жизни, но имеют общечеловеческое значение.
В новой фильме Яннингс играет роль банковского служащего, доброго и честного бюргера. Яннингс в этой картине как бы развивает и дополняет черты своего излюбленного героя. Трагедия униженного самолюбия обнищавшего швейцара становится более страшной трагедией невольного воровства и убийства, совершенных по роковому стечению обстоятельств честным и добрым кассиром Шиллингом.
Маленький буржуа становится в изображении Яннингса все более отчетливым и наподобие образов Чаплина и Фербанкса делается одним из самых живых и типичных героев экрана. В чем же особенность игры Яннингса? Чем последняя его картина выделяется из серии обычных американских фильм?
Больше, чем кто бы то ни было из артистов, играющих «нутром», Яннингс любит показывать медленное и органическое изживание страдания. Другой особенностью его игры является исключительная любовь ко всяческому правдоподобию. Многие могли бы поучиться у Яннингса бесстрашию, с каким он показывает самые будничные, самые мелкие детали обывательской жизни.
Очень хорошая американская артистка[364], изображая опустившуюся Катюшу Маслову, почему-то заламывает руки, как балерина. Этим жестом она, вероятно, хотела смягчить грубую правду своей роли. Яннингс ничего не смягчает. У него прорываются иногда нотки чересчур сентиментальные, но в целом и главном он очень правдив. Он старается ничем не прикрасить обыкновенную жизнь и умеет показать ее именно такой, какой она бывает для самых серых и маленьких людей.
Вся картина «Quand la chair succombe» держится на бытовых деталях. Блестящее начало фильмы посвящено самому подробному изображению будничной жизни Шиллинга и его семьи. Глава семьи пробуждается от сна, встает и в длинной ночной рубашке появляется перед зрителем. Некрасивый, толстый, босоногий Шиллинг благодушен и обаятелен. Он купает детей, делает с ними гимнастику, разнимает их, когда они дерутся, и вообще ведет себя так просто и так основательно, что образ типичного немца-бюргера запоминается зрителем надолго. Для полной убедительности этого образа Яннингс не жалеет подробностей, иногда грубоватых. Так, сцена с носовым платком, которым Шиллинг любуется, высморкавшись сначала, оставляет впечатление неприятное. В этой сцене и в некоторых других Яннингс чуть-чуть переигрывает. Но это легко прощается артисту за убедительность и простоту других моментов фильмы.
Бережливый Шиллинг, не докурив сигару, старательно гасит ее у дверей банка и аккуратно кладет в сигарницу, чтобы докурить после службы. Множество таких деталей знакомит зрителя с характером добродушного и честного героя фильмы.
Через полчаса после начала фильмы зритель чувствует, что уже лет двадцать знает Шиллинга.
Вместе с директором банка начинаешь верить в абсолютную честность кассира, и его падение ощущается как страшный удар судьбы. К концу фильмы место бытовых деталей заступают внутренние страдания Шиллинга. Яннингс изображает их с большим напряжением.
Его стихийное волнение увлекает даже в тех местах, где артист излишне сентиментален.
Перейдем теперь к последней американской картине европейского и немецкого режиссера Мурнау.
Сюжет фильмы «Aurore» заимствован из довольно популярной пьесы Зудермана. Эта картина сходна в чем-то с фильмами «Der letzte Mann» и «Quand la chair succombe». Все три фильма можно назвать психологическими.
Фермер, желая избавиться от жены, решает утопить ее; на заре затем он приходит в себя. Но Зудерман хочет показать, что преступление в идее – почти такой же грех, как преступление осуществленное. Поэтому фермера ждет испытание, похожее на кару. Его жена чуть не становится жертвой бури, и несколько часов он уверен, что она погибла.
Так как после своего преступного замысла фермер горячо полюбил жену, ее мнимая гибель доставляет ему очень тяжелые страдания. Но все кончается благополучно.
Как видит читатель, сюжет «Aurore» чисто литературный. При постановке картины это могло быть большей опасностью для режиссера. Литературный сценарий всегда очень труден, потому что требует замены словесных достоинств пьесы достоинствами образными. Убедительность мысли, изложенной словами, должна стать убедительностью зрелища.
Мурнау с этой задачей справился. Не следовало только режиссеру такого уровня пользоваться в некоторых местах фильмы слишком тривиальными приемами. Не следовало подчеркивать аналогию между явлениями природы и состоянием души героя. Бурная ночь и тихий рассвет в природе слишком явно соответствуют преступным мыслям и просветлению в душе фермера. Это мой главный упрек режиссеру. Ведь нашел же он много аналогий гораздо более тонких.
Все центральные сцены картины очень хороши. Чайки, взлетающие в диком месте севера, фермер с расставленными руками, приближающийся к перепуганной жене, наконец, погоня его за женой по берегу исключительно удачны. Замечательны ритм и темп этой погони, где убегающая женщина видит в своем преследователе только убийцу, тогда как он уже переполнен чувствами сильнейшего раскаяния и нежности к ней. Как они спотыкаются, с каким ужасом и отчаянием бегут, прыгая через камни и кочки, как потеряны они в трамвае и в городе, куда попадают случайно, и, наконец, как естественно и неизбежно они вырываются из недавнего наваждения и бросаются друг к другу.
Если не все места фильмы на высоте только что описанных сцен, то, может быть, в этом не виноват Мурнау. Ему явно не хватало актеров с дыханием Яннингса.
Исполнители главных ролей – незаурядные артисты, но стихийной силой оживлять невыгодные, чисто литературные места картины они, к сожалению, не обладают.
Как бы там ни было, «Aurore» – картина очень удачная.
Даже разъединенные, Яннингс и Мурнау оказались в Америке на высоте своей европейской известности. Выступив в условиях американской техники, самой совершенной в мире, оба европейца получили сейчас возможность еще шире, чем раньше, пропагандировать во всех странах европейское понимание экрана, которое во многом дополняет достижения американцев.
Диана Карен АДОЛЬФ МЕНЖУ
Я уверена, что кинематограф – искусство. Но все нападки на него, самые суровые даже, мне вполне понятны.
Слишком много ничтожного, бульварного и безграмотного сопровождает истинного артиста и всю закулисную жизнь экрана. Подавляющее большинство картин не имеет к искусству никакого отношения. Публика пока что без разбора поглощает все, что ей подносится, и часто поощряет именно то, что особенно безвкусно и грубо. Все это очень затрудняет защиту кинематографа. Потому-то и хочется как можно внимательнее относиться к таким явлениям экрана, которые, несмотря на свое несовершенство, все же несут в себе искру искусства бесспорного. К этого рода явлениям я отношу игру американизированного француза, Адольфа Менжу.
Оговорюсь сразу: недостатки его игры для меня очевидны, и я не буду молчать о них…
Про Менжу и Яннингса можно сказать, что один – первый в городе, другой – первый в деревне. Область Яннингса для изобразительного искусства – деревня, провинция. Артист этого типа старается убедить зрителя не искусными и условными жестами, а примитивным и правдивым волнением, идущим «из нутра». В этой области Яннингс не знает себе равных, но сама эта область в мире экрана кажется мне второстепенной.
Есть искусство совершенно противоположное этому, искусство игры, отчасти даже механической, но зато переносящей зрителя в какой-то особенный и до конца художественный мир. Вершина этого искусства для меня – Чаплин, о котором я буду писать особо. Есть и другие артисты, хотя и менее яркие и талантливые, чем он, играющие по тем же законам. Искусство их тоже условное. Один из этих артистов – Менжу.