Не так же ли создавали свои маски актеры итальянской комедии дель арте? Не так же ли Шарло в основу своего всему миру известного облика положил черты, подмеченные им в небогатых лондонских жителях, посетителях того театра пантомим, где популярный актер проходил всю артистическую подготовку? Найти и создать такой тип труднее, чем выдумать псевдоним, ибо он становится подлинно второю натурой, даже больше: Шарло полностью вытесняет Чарли Чаплина, и в каких бы ролях он ни выступал, всюду зрители узнают Шарло, и он может переменить свой традиционный костюм – внутренний образ остается неизменным.
Шарло – помятый котелок, широченные брюки, согнутая палка, крошечные усы. В подробных деталях узнается преемник знаменитого Литтл Тича. Он сам рассказал источники и приемы своего комизма, который веселит многотысячные толпы всего мира: оставить в дураках городового, извлечь все эффекты из падения предмета и т. д., – но главное, что позволяет ему из всех трудных положений выкручиваться, выпутываться из самых невероятных обстоятельств, это применение законов механики, которые для успеха должен знать один он, а всем остальным они должны быть неведомы. Вот он раскачивается на лестнице, так что у зрителей дух захватывает, – Шарло ничего, смеется и не падает. А если и упадет, то непременно так, что сам окажется наверху, а предмет, который заденет или на который свалится лестница, отскочит, полетит, пробьет окно и кого-нибудь другого обязательно ударит по спине. Кто-нибудь сильный гонится за Шарло: незаметно между [ними] окажется стол, или труба, или лестница, и без всякой силы, путем простого нажима, Шарло заставит другой конец ударить и смять силача. И так всегда спасается Шарло, Иванушка-Дурачок, на помощь которому приходит не здравый смысл, счастье или Конек-Горбунок, но современная общеобязательная механика.
Маленький, хилый, слабый, несчастный, на него сыпятся несчастья и злоключения, которые вынести и атлету было бы впору, и все же всюду изворачивается Шарло, трагические положения обращая в комические, и толпа тем радостнее приветствует щуплого героя, чем неожиданнее его победа. Вот тащит Шарло рояль по лестнице; он так мал и слаб, а рояль так громаден, так тяжел! И рояль катится вниз, давит Шарло, но прошла минута, и каким-то чудом он умудряется задержать рояль. Контраст этих двух фигур действует неотразимо; но сквозь хохот невольно пробивается грусть и печаль. Не таков ли всегда результат комического?
В Брюссельском музее есть коллекция знаменитых скульптур Менье. Рядом с гигантскими фигурами мускулистых рабочих, символизирующих мощь и силу труда, мощь всего класса, поддерживающего общество, жмутся другие, щуплые, чахоточные фигуры, показывающие изможденное, жалкое тело, сгибающееся под бременем непосильной работы и слишком смелых и широких заданий. Рабочий-символ и рабочий в жуткой реальности представлены в разительном контрасте.
Такова роль Шарло. Потому и рукоплещут ему миллионы замученных и загубленных людей, видя в нем своего представителя. На Мориса Шевалье столько ведь не падает, а те, кто встречаются, он их обходит и отводит с грацией и иронией. На одного Макара-Шарло все шишки валятся, но он, не без злобы, умудряется спастись и восторжествовать над ними.
Может быть, неуместно, говоря о Шарло, подымать социальные темы? Но толпа требует себе и своих актеров, и Шарло, играя перед миллионами и для них, все же может быть не чужд самых высоких и серьезных идей. И если английская армия по окончании войны покидала Францию под напев «Au revoir Paris»[384], сочиненный клоуном Грок[ом], а французские солдаты всю войну распевали песню «Мадлон», обязанную творчеству шансонье Буайе[385], почему Шарло не обогатить своего искусства общественными мотивами? Недаром же в одной из [своих] постановок «Дитя»[386] он во сне представил социальный рай, где все будут как ангелы, где полицейских не будет или они будут ласковы, как родные, где все будут помогать друг другу и любить всех, в белых рубашках и с белыми крылышками, – ситцевый, конфетный рай доброго дедушки Диккенса. И как бы хорошо чувствовал себя в нем покойный Варламов!
Эти мысли и такие чувства никогда не явятся при виде третьего великого актера из той славной семьи фантазистов, эксцентриков и комиков – Макса Дэрли.
Он – победитель, герой, он всегда торжествует. Едва он входит на сцену, и уже сразу замечен. Грим, походка, одежда – все обдумано так, чтобы немедленно привлечь к себе внимание. И всегда все брошено резко, сильно, четко, красочно. Актер комедии, он не имеет раз навсегда определенного образа, напротив, он вечно меняется, и одно из свойств его – это неузнаваемо гримироваться и разнообразно одеваться, так что все роли, где требуется переодевание, мистификация и т. д., отдаются ему и исполняются им бесподобно, со всей фантазией, присущей английским эксцентрикам: когда в одной пьесе он должен изображать человека, едва не утонувшего во время купанья, он входит голый с пробковым поясом и лодочным рулем за спиной. Недаром он начинает свою деятельность вместе с Шарло в той же английской труппе.
Но при всем его разнообразии вы всегда узнаете Макса Дэрли по внутреннему его облику, который, непрерывно меняясь, остается в основе тем же.
Резкие, угловатые жесты, резкий, кричащий голос, – даже играя лакея, он держится повелителем. Это не изящная волнистая линия Мориса Шевалье: весь из углов Макс Дэрли. Но фантазия его так же неисчерпаема, как у первого, ни одного слова не пропустит он без того, чтобы не извлечь из него всех возможных комических эффектов. Заговорят о поездке по железной дороге – Макс Дэрли уже разыгрывает целые сценки на эту тему, упомянут о свадьбе – Макс Дэрли уже качает ребенка – подушку.
Вот расхаживает он широкими шагами по сцене в одежде английского пастора, невероятно высоко подымая ноги, поставив их на стул, усаживаясь на столе, облокачиваясь на голову сидящей в кресле старушки – так играет фантазия Макса Дэрли, беря поводом слишком сильно увеличивающие очки, наспех насаженные на нос. Вскочить на диван, спрятаться под ним, залезть под стул, сесть растерянно на клавиши рояля и сыграть таким необыкновенным манером причудливую мелодию – все это дело пяти минут, на все такие выдумки неистощимый мастер Макс Дэрли, герой гротеска, вырастающего в фантастику.
И, как Морис Шевалье, он без устали заставляет играть с собой всю окружающую бутафорию. Нет предмета, мимо которого он прошел бы без того, чтобы не разыграть с ним какую-нибудь пантомиму, и ничтожная подзорная труба в его руках превращается на протяжении акта в слуховую трубку, пожарную кишку, винтовку или пулемет.
В том, как они играют подобными предметами, видна вся разница между иронической и грациозной легкостью Мориса Шевалье и угловатой напористой резкостью Макса Дэрли. Одновременно с «Дэдэ», где действие происходит в сапожном магазине, шла в «Пале-Рояль» забавная пантомимная пьеска, где выступал Макс Дэрли, играя аптекарского помощника. Однородность обстановки и сходство позволяло особенно отчетливо отличить угловатую жестикуляцию комедианта рядом с волнистой плавностью шансонье.
Когда-то я высказал мнение, что Макс Дэрли отлично сыграл бы Хлестакова. Оно было подхвачено в России, занятой тогда обсуждением исполнения этой роли г. Чеховым[387]. Я продолжаю думать, что был прав, несмотря на то что в самозванце-ревизоре «ничто не означено резко». Артист сумел бы спрятать свои углы, но сама натура его вполне созвучна темпераменту гоголевского героя, мастерство же его в создании типов, меткость их характеристики у него совсем безупречна.
Если бы захотеть восстановить артистическую родословную его, пришлось бы отступить до итальянской импровизированной комедии и дойти до английской пантомимы, помянуть добрым словом и английских клоунов-эксцентриков, которые не чужды шекспировским комедиям. И в этой родословной находят свое место и Макс Дэрли, и Морис Шевалье, и милый Шарло с широкой улыбкой и грустными глазами.
Кинематограф, комедия, оперетка сливаются здесь в самой сущности сценического искусства – движении.
Соломон Поляков БУНТ БАРАНОВ
Вкус большой публики, заполняющей кинематографы и питающей своими пятиалтынными миллиардную промышленность, давно признан безнадежно дурным.
Директоры, сценаристы, режиссеры, за некоторыми исключениями, убеждены, что чем фильма банальнее, бессодержательнее, глупей, тем больше она публике нравится. Кинематограф не может существовать без миллионов зрителей, как не может без миллионов пассажиров окупаться большая железнодорожная магистраль. Не угодить публике – значит погубить несколько сот тысяч франков. В результате кинематографическое производство оказалось в плену у боязливого шаблона. Правда, отдельные деятели экрана, среди которых мы с удовлетворением могли бы назвать русские имена, не без успеха стремятся поднять производство выше общего уровня.
Но и они не могут позволить себе роскоши слишком рискованного отдаления от существующего уровня. А так как этот уровень весьма низок, то и отдельные дерзновения не очень высоки. Новшества сводятся главным образом к утончению технических приемов и к несколько более сносным вариантам господствующих мотивов, почти всегда несносно пошлых.
Исторические пьесы, в которых сюжет, естественно, более значителен, трактуются в духе самой удручающей условности. Об истолковании характеров и эпох нет и речи. Сценаристы приспособляются к ходячим и невыразительным уличным представлениям о данном герое или данной эпохе. И все это потому, что публика будто бы рада, когда ее обкрадывают и под видом искусства сервируют ей тухлятину.