Предприниматель предлагает ему 60 долларов. Шарло пожимает плечами.
– Я удваиваю сумму, – говорит хозяин цирка.
– Меньше ста долларов я не возьму, – отвечает Шарло.
Обсчитать самого себя с уверенностью, что совершил выгодную сделку, стремиться быть практичным и не уметь этого очень характерно для Иванушки-дурачка – Шарло.
Его рассеянность доходит до того, что, стирая пыль с предметов, он заодно обтирает пыльной тряпкой рыб, которых предварительно вылавливает пальцами из аквариума. Но зато немало поэзии в его беспомощном, простоватом и комическом житье-бытье.
Вспомните замечательный танец булочек в «Золотой лихорадке». Вспомните влюбленного Шарло…
По счастью, Чаплин никогда не приторен, как многие другие артисты. Растрогав зрителя, он тут же умеет перебить впечатление и показать себя откровенным эгоистом, равнодушным к чужому «горю». Так, жалея цирковую наездницу, он преспокойно взбирается, как на бревно, на лежащего в пыли человека, чтобы удобнее наблюдать сквозь дырочку балагана за предметом своей страсти.
О «Цирке» в связи с грустным финалом этой картины писали, что она вносит трагическую ноту в искусство Чаплина. Это вряд ли справедливо. «Цирк» – серия «поэтических» сцен, местами печальных, местами беспечных, нигде не трагических. Чаплин никогда не был и, вероятно, никогда не сможет быть трагиком. Всегда в его сценах есть налет грусти, иногда она чувствуется очень сильно и почти ранит зрителя, но в целом фигура Шарло не имеет ничего общего с трагедией, комическое в этой фигуре, наоборот, очень разительно. Есть сцены, заставляющие смеяться неудержимо. Напоминать о них не стоит – их слишком много. При этом одно свойство Чаплина делает его несравнимым с другими комиками экрана: комическое в нем всегда облагорожено, одухотворено.
В заключение мне хочется отметить еще одну особенность Чаплина, о которой я уже говорила мимоходом в статье о Менжу[407].
Чаплин как никто угадал значение искусственности и условности в кинематографе. Такой фигуры, как показал этот артист, в жизни, вероятно, не найти. Шарло почти кукла, почти марионетка, о которой мечтал Гордон Крэг. Благодаря этой своей исключительности фигура Шарло резко бросается в глаза, прекрасно запоминается и представляет большие выгоды при съемке. Само собой разумеется, кукольным, точнее – цирковым является наряд Шарло и некоторые ужимки. Игра этого артиста – сложное психологическое явление, она человечна и совсем не кукольна. Но внешний облик Шарло – торжество условности, искусственности, артистичности. Меня несколько удивило, что такой ценитель кинематографа, как кн. С. Волконский, считает едва ли не самым ценным на экране то, что безыскусственно. Артисты, играющие свою роль, их грим, условные жесты, костюмы и т. д., в самом деле нередко проигрывают от сравнения с природой, животными и обыкновенными людьми (не артистами). Тут кн. С. Волконский совершенно прав. Но сила и обаяние кинематографа далеко не исчерпываются фотографией живой природы.
Мне хочется нарочно прибегнуть к примеру, самому незаметному и все-таки стоящему серьезного внимания. Я говорю о кинорекламе. Бумажные драмы, где рекламируют шоколад такой-то фабрики или запонки такого-то магазина, нередко художественнее, чем иная длинная пьеса с живыми людьми и живой природой. Картонные фигурки часто веселят и забавляют публику; многие во время антракта не покидают место только для того, чтобы не пропустить «Пюбли-Сине»[408]. Какой-нибудь невероятный бумажный негр, совершающий героические подвиги, чтобы раздобыть драгоценную зубную пасту, или страшный раскрашенный лев, становящийся тихим и кротким при виде плитки шоколада, имеют иногда самое прямое отношение к настоящему искусству
Я не случайно заговорила об этих картонных фигурках в статье, посвященной Чаплину. Есть в костюмах Шарло и в некоторых его нарочито механических жестах что-то общее с персонажами «Пюбли-Сине». Мне приходилось сравнивать обаяние Дугласа Фэрбенкса с тем чисто звериным обаянием, которое исходит от головы беззвучно рыкающего льва в медальоне «Метро-Гольдвин». Костюм и кое-какие жесты Шарло имеют что-то общее с картонными фигурками кинорекламы[409], например хотя бы с котом Ратапуалем. Этот на редкость удачный образ «Пюбли-Сине» одним своим появлением вызывает тот же смех и ту же симпатию, какую вызывает фигура Шарло. Походка Ратапуаля, его длинный пушистый хвост и все, что он делает, напоминает о серьезной роли искусственного и условного на экране. Внешность Шарло напоминает о том же.
По внутреннему содержанию эта фигура, конечно, неизмеримо сложнее. Шарло – яркий и глубокий кинематографический тип, это пока что лучшее достижение «великого немого».
Приглядевшись к игре Чаплина, нельзя не согласиться, что кинематограф – самостоятельное и новое искусство.
Валентин Парнах НОВАЯ ПОБЕДА ЧАПЛИНА
Больше двух лет со времени первоклассной «Погони за золотом» в Европе не появлялось новых фильм Чаплина.
И снова в фильме «Цирк» Чаплин лишний раз доказал, что он не только замечательный актер, далеко оставляющий за собой Кейтонов, Фэрбенксов и др., но большой поэт, подлинности и изобретательности которого не устаешь удивляться.
Безнадежно разочарованный в жизни, Чаплин глазеет на всякого рода приманки. На ярмарке карманный воришка, вытащивший у некоего джентльмена из кармана бумажник и накрытый владельцем, успевает вложить деньги в карман Чаплину. Чаплин обнаруживает столь непривычное для него богатство, гордо заказывает себе вафли, готовится расплатиться, когда его неожиданно накрывают. Начинается неизбежная погоня. Он мчится по направлению к баракам, где вращаются механические истуканы; подражает им. С большим трудом полисмен узнает в нем живого человека. Погоня возобновляется. Оба попадают в галерею зеркал, в лабиринт, откуда нелегко выбраться. На ощупь, кое-как они вырываются из этого плена и стремительно вбегают в цирк в разгар клоунского действия, на арену, где вращается деревянный круг. Чаплин и полисмен, вскочив на него, гонятся и борются. Публика принимает этот бег за новый номер программы и неистово рукоплещет небывалому актеру.
Не понимая, в чем дело, возмущенный директор цирка выгоняет полисмена. Мало-помалу он замечает, какой клад нашел в Чаплине. Директор хочет сделать из него клоуна, но на репетициях ничего не выходит. Чаплин слишком самобытен, чтобы исполнять обычные трюки. Тогда его делают своего рода помрежем. Он вбегает с целой башней посуды в руках, падает, раскланивается, и даже эти простейшие движения непобедимо действуют на публику. Он знакомится с наездницей-танцовщицей, дочерью директора, очаровательной Мэрной Кеннеди.
Директор держит его в черном теле. Чаплина заставляют вдунуть в рот большой цирковой лошади пилюлю – слабительное. Чаплин изо всех сил дует, но пилюля катится обратно и попадает в желудок не лошади, а самого лжеветеринара. Чаплин проглотил лошадиную дозу, вызвав безудержный смех зрителей.
Между тем Чаплин влюбляется в кроткую Мэрну Кеннеди, которая питает к нему нежную дружбу. Но тут появляется новый герой – «красавец-мужчина», танцор на канате. Мэрна восхищена им. Чаплин ревнует. Когда как-то этот эквилибрист не является к спектаклю, директор заставляет Чаплина заменять его. Все циркачи в ужасе, но директор заявляет: «Наплевать! Пусть убьется, я его застраховал на случай смерти».
Чаплин привязывает себя к веревке, соединенной с куполом, и номер начинается. Ему на голову вскакивают обезьяны, у него падают штаны, наконец, веревка обрывается, но Чаплин кое-как удерживается на высоте. Он спасен.
Но его ждет горшее испытание: он обнаруживает, что Мэрна влюбилась в танцора. В унынии Чаплин больше не веселит публику. Когда директор по какому-то поводу набрасывается на свою дочь, Чаплин, ринувшись в бой, украшает глаз своего эксплуататора большим фонарем. Его выгоняют из цирка. Он опять в голой степи, у котелка, где кипит вода. Ночью в отчаянии прибегает к нему Мэрна, умоляя спасти ее от отца и взять ее с собой. Вместо этого Чаплин бежит в цирк к своему сопернику и предлагает ему жениться на Мэрне. Он сам ведет их к мэру и женит. С притворным восторгом он провожает их к отцу. Тиран-директор прощает дочь. Бродячий цирк должен тронуться в путь. На радостях директор с подбитым глазом прощает и Чаплина и предлагает ему ехать с ними. Мэрна благодарно обнимает Чаплина и просит его ехать в одном фургоне с ней и с ее мужем, но Чарли смущенно отвечает: «Вам лучше остаться наедине, я сяду в последний фургон». Цирк снимается, как цыганский табор. Фургоны трогаются. Остается только один из них. Но Чаплин пропускает и его. Скрывая отчаяние, решительно замахав руками, он пересекает большую арену, на которой мы еще видим следы кольев, и, подняв голову, одиноко удаляется в степь. Так заканчиваются и пушкинские «Цыганы»: одна телега, где жил Алеко с убитой им Земфирой, остается в степи, а табор уже двинулся в путь.
«Цирк» – не только трагедия любви и голода, как «Погоня за золотом»: в новом творении Чаплин жертвует собой.
Лев Максим ЧАРЛИ ЧАПЛИН
Революция, освободившая в человеке многое, что было под замком, выпустила на волю и его энтузиазм, раньше довольно сурово регулировавшийся полицейскими правилами. Теперь за долгие годы заточения он как бы мстит тем, что не знает удержу. Как бурный весенний дождь он выливается на что попало, так что под него одинаково попадают и достойные, и недостойные.
Я, конечно, отнюдь не отношу к недостойным Чарли Чаплина, которого Европа встречает сейчас с таким неслыханным восторгом. Наоборот – к самым достойным. Обидно именно то, что Европа, отучившаяся отличать, что подвернулось ей под руку, с таким же точно восторгом встречала недавно какого-то победителя в эстафетном беге, словно между кем-то случайным, на миг вынырнувшим из неизвестности, и человеком, которого знает в лицо и обожает население, вероятно, всех пяти частей света, нет разницы.