(церемония в буддийском храме, священные танцы, процессии, стычки, перестрелки) чередуются с действием, сосредоточившимся в одном лице Тимура. И лицо это – поразительно и незабываемо. Инкишинов (Тимур) – актер, подобного которому мы еще никогда не видели на экране, почти не мимирует: неподвижная бесстрастная маска, под которой таится такая сила страсти, ненависти и ярости, что зритель не в силах оторваться от этого широкого, свирепо-нежного лица. И когда после напряженных и острых эпизодов борьбы степь взметается неистовым вихрем мятежа, и она несет полчища всадников на бешеных кобылицах, когда из застылости взлетает буря лошадиных грив, разметанных знамен и ощетинившихся винтовок и захватывает дух от ветра, скачки и мчащихся туч, Тимур, потомок Чингис-хана, – впереди всех, как олицетворение стихийной силы, как сама степь, принявшая вид человека.
Екатерина Кускова В КИНО
В самом центре Праги, на Спаленой улице стоит советское кино «Olympic». Кино, конечно, чешское; но у него – монополия на фильмы «Совкино». Публика особенная: чешские и русские коммунисты. На премьерах бывают и посторонние.
И, кажется, только в этом кино на премьерах распаляются страсти: «свои» и «чужие» шумно и резко выявляют чувства, за что и получают выговор от дирекции кино. Так было и на последней постановке сов[етского] фильма – «1917–1929» (юбилейный)[439].
Надо сказать, что фильм производит сильнейшее впечатление. Россия… Живая Россия в прошлом и настоящем… Впечатление усиливается ощущением напряженного интереса зрителей. В других кино – это развлечение, приятный вечер. Здесь – жгучий интерес к событиям в великой стране.
Чехи знают Россию. По отношению к России это – не вполне иностранцы. Многие жили в России старой и страстно хотят жить в России будущей, обновленной. Есть тут, в Чехословакии, большая организация: чехи из России. Выселенцы после революции. Они знают русский язык, хорошо знают и старую Россию, связаны с ней не только воспоминаниями, но и сложным переплетом интересов. Поэтому и советскую пропаганду вести здесь труднее: из черного здесь не сделаешь белого…
Картина должна изображать Россию с октября 1917‐го по 1929‐й. Февраль 1917 г. пропущен. Хотя падение царизма произошло в феврале, но разве для большевиков это была революция? Февраль не осмелился даже растоптать «железной пятой пролетариата» исторические памятники.
Картина начинается изображением Октября: на земле – эмблемы поверженного царизма – валяется корона, гигантский памятник разломан, изрублен на части. Среди обломков – мальчик в полушубке; молодое поколение без царя.
Да, все это мы видели в натуре там, в Москве. Когда ломали памятник Александру III около храма Христа Спасителя. Так же долго валялись и ржавели металлические части: корона, рука, куски плаща и т. д. И так же были пытливые дети – среди обломков…
Улицы Петрограда. Толпа. Демонстрация. У Смольного автомобили. Солдаты… Вольница в костюмах: шапки набекрень, шинели нараспашку. И это все знакомо. Не хватает лишь… семечек.
«Аврора». Зимний дворец. Разрушенный угол дворца. Это – неправда. «Аврора» ведь не стреляла… Временное правительство было взято вооруженной толпой солдат с Антоновым-Овсеенко во главе. Неверна и надпись на транспарантах: «Мира! Мира!». Тогда так не писали. Было написано всюду: «Долой войну!». Есть все-таки разница – в смысле.
Троцкий на автомобиле. Его речь – к солдатам. Деревня. Поезда разбрасывают массу прокламаций. Вооруженные крестьяне. Разрушение усадеб не показано. Поэтому и «вооруженные крестьяне» выглядят статистами без движения. Ненатурально.
Брестский мир… Австрийский генералитет… Германский генералитет… И штатские, большевики… Среди них всем нам знакомая левая эсерка Биценко. Увековечена и она, и они, большевики в Бресте…
Опять Петроград. Ленин… Говорит речь несметной толпе… Бурные аплодисменты в кино… Крики чехов: «To je hanba, hanba!» («Это – стыд, стыд!»). «To je hanba, hanba…»
Гражданская война… Русские города. Беженцы. Жалкие, несчастные, с застывшим ужасом в глазах.
Генерал Юденич. Колчак. Каледин. Корнилов.
Опять аплодисменты в кино… Шум. Свист. Голос дирекции сверху – по-чешски: «Просим вас, pane a panove[440], своих симпатий не выражать…»
Своих симпатий не выражать… Это можно? Во время русской Гражданской войны? Нет, нельзя даже в маленьком чешском кино, на Спаленой улице… И потому возбуждение публики неостановимо…
1918–20 гг. Умершие улицы Москвы. Кузнецкий мост. Опустевшие витрины когда-то блестящих магазинов. Надпись: «Продовольственный магазин МСПО», но в окнах нет даже конской ноги или чечевицы… Так тогда было. Продовольственные магазины – без продовольствия…
Интеллигенция, бывшие представители аристократии продают вещи на рынке… На лицах – прекрасно переданное страдание. Трудовая повинность, интеллигенты-горожане рубят в лесу дрова.
А вот и они, беспризорные дети… Крики чехов: «Ого-го-го!» Шум. И снова: «To je raj!»[441]
А вот хлеб, его не забыть никогда… Черно-серый камень. Его держат [на экране] долго-долго… Под все усиливающиеся крики: «Ого-го-го! To je sovetsky raj! Hanba, hanba!»[442] Шум, движение.
Нет, это не вечер удовольствия. Нервы натягиваются… К мелькающим картинам прибавляются свои, в воображении… И стучит сердце… А сейчас, сейчас?.. Какой хлеб там едят? Теперь, теперь?
Пусть скорее мелькают эти страшные картины прошлого. Что теперь? Ведь будет показан 1929 год, двенадцатый год революции… Какой хлеб?.. Где сытые дети?
Кто составлял эту картину? Контрреволюционер? Потому что – где счастье? В ней отсутствует счастье, в ней нет достижений. Кто составлял?
Понятно. Надо сначала показать страдания, «цену революции». А потом то, что на эту цену куплено. Ждем…. Пусть уберут скорее картины этих лет, мы ведь их пережили.
Да, несомненно, картину составлял какой-то закоренелый контрреволюционер; достижений не показано.
Нет ни белых булочек, ни магазинов, полных добра. Почему?
Да ведь эта картина показывается в России. Как же там показать то, чего нет. Очереди 1929 года. Их не показывают. Но зато не показывают и витрин советских магазинов 1929 года. Нельзя… Быть может, и там закричали бы: «Стыд, стыд, ложь!» Покажите, как стоят в очередях! Покажите хлеб 1929 года с тараканами, с гвоздями – серо-черный, мокрый, мокрый… Тот самый, сообщениями о котором полны советские газеты.
Никаких достижений нам не показали. Ни духовных, ни материальных…
Нет, все-таки достижения есть: армия. Показана новая советская армия… Солдаты – уже не разгильдяи 1917 года. Подтянуты. Военные шеренги такие же стройные, как и во всяком буржуазном государстве.
Убраны плакаты: «Мира! Мира!». Не о мире говорит это достижение… Бронепоезд. Матросы. Крейсер… И демонстрация… Приветствуют свою новую, подтянутую, организованную армию…
Ну что же. Конец революции? Военное государство со всеми операми военщины?.. И только?..
Это мы видели. Это то, чем был завершен 1929 год.
Царь и поэт…[443] Николай I и Пушкин. Военщина николаевских времен воспроизведена превосходно. И сам царь, Николай.
Так и на картине: лихой полковник, красавец, прельщенный Натальей Николаевной Пушкиной…
Роскошь двора. Петергоф. Фонтаны. Блеск нарядов. И никакой большевистской тенденции… Как в «Потемкине» или в «Буре над Азией». Только новая версия пушкинской личной драмы: рядом с Дантесом – Николай I. Было ли так? И неужели нужна была революция, чтобы эта версия стала достоянием не одних только исследователей?
Пушкин… Он плох, Пушкин сладок[445]. Для Николая I, Дантеса, придворных нашли гораздо более подходящих актеров. Зато волнует Михайловское. И Пушкин в нем.
…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Отшельником два года незаметных.
И рощи. И зеленою семьей кусты теснятся. И в гору поднимается дорога. И домик… Все как живое… С громадным, напряженным интересом смотрит картину чешско-русская публика… Это – большое достижение: показывать историю России без агитки. Затихли страсти… Показана правда, историческая правда без навязчивых комментариев. Вероятно, с таким же интересом смотрится эта картина, полная глубокого смысла и драматизма, и там, в России. И невольно задаешь себе вопрос: зачем показываются две эти картины рядом? Россия Николая I и Пушкина и Россия большевиков. Сравнение – не в пользу России октябрьской… Когда показывается Николай I, сильный, могучий, уверенный в себе и в своей мощи, на экране – пояснение из Пушкина:
Эмблемы царские лежат поверженными… Но ведь и мальчику, стоящему среди растоптанных регалий, приходится ежедневно считать «чудасия» Октября: сколько повешено, расстреляно, замучено, сослано? И снова, и снова, как и сто лет тому назад, повторять послание Пушкина декабристам:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы