чно получилось! «Этой ярмарки краски, разноцветные пляски, деревянные качели, расписные карусели!»
Вот сцена, где избитый ворами и оглушенный Янковский валяется около железнодорожных путей, и стрелочница в телогрейке его подбирает. И она куда-то везет его по рельсам на дрезине. И вот они едут, а она на него смотрит и все повторяет восхищенно: «Какой мужик! Нет, ну какой мужик!» В том смысле, что такие мужики – и просто так валяются практически на путях. И вот я забываю о том, какой же этот персонаж неприятный и скучный человек, зато восхищение этой тетки передается мне. Какие мужики! Таких больше не делают!
Есть расхожая формула, объясняющая, почему мои современники-мужчины так дружно захотели отождествить себя с Сергеем: герой фильма = советская власть + кризис среднего возраста. Советская власть не дала ему раскрыться и превратила в неудачника. А кризис среднего возраста объясняет его безобразное поведение. Но мне кажется, что сейчас, по прошествии почти сорока лет, все это стало совсем ни при чем. Мы все хотим быть героем фильма, как хотел Сергей, а выглядеть хотим как Янковский. Мы узнавали себя в истерике и неудачнике Сергее, а видели при этом себя Янковским. Отождествляя себя с героем фильма, мы видели себя исполнителем. Впрочем, я так до сих пор себя и вижу. За сорок лет ничего не изменилось.
«Старшая сестра». Советский кэмп
В восьмидесятых годах у меня был один очень харизматичный приятель-гей. Он боготворил Татьяну Доронину, называл ее «Великая актриса» и вообще высказывался о ней не иначе как в каком-то религиозном ключе. Может быть, так и было на самом деле, а может, просто я так решил из-за него, но мне казалось, что среди артистических московских геев существовал культ Дорониной, примерно как среди американских – совсем непонятный со стороны культ Джуди Гарланд. В то время я еще не знал, что такое кэмп. И об «особой связи между кэмповским вкусом и гомосексуальностью» (Сьюзен Зонтаг) я тоже не знал.
Я и до сих пор с точностью не могу сказать, что это такое, и «Заметки о кэмпе» мне не очень помогают. Кэмп – он ведь как порнография: его узнаешь, когда видишь. В моем самом приблизительном, неточном и (я знаю) циклическом определении кэмп – это гипертрофированная искусственность, возвышенная до искусства. Иными словами, это что-то такое дурацкое, что оно прямо прекрасное. Я хочу рассказать о фильме, который считаю высочайшим образцом наивного советского кэмпа, и о великой актрисе, которая была его воплощением, – о «Старшей сестре» и о Татьяне Дорониной.
«Старшая сестра» – фильм 1966 года, снят Георгием Натансоном по пьесе Александра Володина. Вот это все, начиная от «Любите ли вы театр, как я люблю его, то есть всеми силами души» и до «О ступайте, ступайте в театр, живите и умрите в нем, если можете!» – если этот совершенно безумный текст Белинского кажется вам знакомым, то, скорее всего, вы либо когда-то сами видели, как Доронина читает его в «Старшей сестре», любо видели или слушали чью-то пародию на это чтение. Пародировать Доронину вообще удивительно легко и приятно. Особенно смешно это получается у крупных волосатых мужчин, потому что в этом случае это еще выходит как-то неприлично.
К моменту выхода фильма Доронина уже почти разменяла четвертый десяток, была популярной актрисой БДТ, но широкая публика про нее не знала, потому что в кино ее не снимали. Это было вполне понятно: она была какой-то уж слишком во всех отношениях крупной фигурой и никуда не помещалась. Режиссеры справедливо полагали, что если поместить в кадр слона, то слон в кадре разнесет этот кадр к чертовой матери.
Но вот Натансон рискнул, пробив сопротивление кинобюрократов и даже недовольство автора пьесы. Володин хотел Немоляеву! Фильм немедленно, еще до российской премьеры, отправили в Италию на декаду советского кино. Итальянцы были без ума от Дорониной и сравнивали ее то с Мэрилин Монро, то с Джульеттой Мазиной. Но сравнивать Доронину с кем бы то ни было – дело безнадежное. «Живущий несравним». Сам фильм сразу же записали в советский «неореализм», хотя никакого неореализма в СССР не было. Неореализм – это кино про жизнь маленьких людей, а маленькие люди в СССР не жили. Тем более Доронина, играющая учетчицу в порту, – это скорее издевательство над маленьким человеком. На самом деле этот фильм был чистейшим, кристальным образцом советского кэмпа – гипертрофированной искусственностью, возвышенной до искусства.
Содержание фильма малоинтересно: две сестры-сироты, воспитанные дядей (Михаил Жаров), живут в непонятно как доставшейся им отдельной квартире в центре Ленинграда. Старшая, Надя (Доронина), работает в порту учетчицей, младшая, Лида (Наталья Тенякова), поступает в театральный институт – и проваливается на вступительных экзаменах. Надя врывается на заседание приемной комиссии, чтобы убедить экзаменаторов дать сестре второй шанс. Однако получается так, что она читает наизусть ту самую статью Белинского про театр, экзаменаторы сразу понимают, кто тут настоящий артистический гений, и немедленно записывают ее на курс.
Но тяжелые материальные обстоятельства, необходимость поставить на ноги младшую сестру и давление материалистически настроенного дяди заставляют Надю отказаться от артистической карьеры и закончить вместо этого финансовый техникум. Весь фильм она разрывается между стремлением к нормальной, благополучной жизни и простому женскому счастью и тягой к искусству. В конце концов искусство побеждает, и она наконец становится актрисой. Но тут выясняется, что по дороге она растеряла свою гениальность и осталась просто талантливой актрисой. Героиня в отчаянии, но в конце фильма она понимает, насколько ее талант нужен простым людям, а зритель испытывает надежду, что, возможно, гениальность к ней еще вернется.
В финале есть даже и слабый намек на возможность будущего семейного счастья в лице простого и скромного советского инженера (Леонид Куравлев). Есть еще в фильме какая-то странная и изломанная любовная линия младшей сестры, из которой становится ясно, к чему девушку могут привести отношения с женатым мужчиной, но это все совсем уже на полях.
В миллион раз интереснее внутренний сюжет этого фильма. Чтобы его объяснить, я прибегну к мысленному эксперименту. В 2010 году выдающаяся художница-перформансистка Марина Абрамович представляла в Музее современного искусства в Нью-Йорке проект Artist is Present («В присутствии художника»). Она сидела за столом в одном из залов музея каждый день по двенадцать часов подряд. А зрители могли по очереди сесть по другую сторону стола и посмотреть ей в глаза. И так много дней подряд. Очереди выстраивались огромные.
А вот теперь представьте себе, что она сидит за этим столом, а все проходят мимо и не обращают на нее никакого внимания. День сидит, другой сидит: ноль реакции. В конце концов она не выдерживает, начинает выскакивать из-за этого стола, хватать людей за руку, тащить их к столу, заискивающе смотреть им в глаза и спрашивать: «Вы что, меня не узнаете? Я же Марина Абрамович!» А зрители от нее шарахаются и стараются побыстрее куда-нибудь смыться.
«Старшая сестра» как раз об этом. Весь фильм Доронина чуть ли не в ухо орет всем остальным персонажам: «Ребята, вы чего? Я же Доронина!» А все остальные актеры честно округляют глаза и делают вид, что ее не узнают. Она уже и пошутила, и спела, и станцевала, и чуть не разделась перед ними – никакой реакции. Но время от времени практически с каждым персонажем случается секунда просветления, он осознает, что находится в присутствии художника, и в его глазах проявляется отчетливый ужас: «Господи, что же я тут делаю! Это же Доронина!»
В «Заметках о кэмпе» Сьюзен Зонтаг делит кэмп на осознанный и неосознанный, «наивный». Наивный кэмп она ставит выше. Действительно, в наивном кэмпе искусственность как бы безыскусна. В этом парадоксе таится огромный потенциальный заряд. В нем есть какая-то невозможность, элемент чего-то чудесного. В фильме «Старшая сестра» Доронина – воплощение наивного кэмпа. Даже ее вечные юбки до колен, ее странная стрижка, весь ее облик типичной женщины-вамп в советском прикиде – все это кристальный, ничем не замутненный кэмп.
В Дорониной все женское настолько гипертрофировано, она всем своим обликом и поведением так навязчиво транслирует свою женственность, что в этой агрессивной женственности как будто даже выходит за ее границы. Если взять бинарную шкалу «женщина – мужчина», которую в последние годы стало так модно подвергать сомнению, то пол Дорониной размещается где-то в левой женской бесконечности, так далеко, что там, в принципе, наверное, сходятся противоположности. Ее женственность переходит в какие-то отчетливо мужские качества: жесткость, твердость, прямоту, агрессивность, бесстрашие. Хорошие режиссеры и драматурги это чувствовали, и поэтому в своих лучших фильмах и спектаклях она оказывалась единственным настоящим мужчиной, а брутальнейшие мужики в ее присутствии скукоживались самым постыдным образом.
Она какое-то явление природы, данное мужчинам в напоминание о нашей мужской слабости. И слово «природа» здесь ключевое. Бывают в природе такие вычурные вещи, что в их природность невозможно поверить. Доронина с этим своим столько раз спародированным невозможным грудным полушепотом, с этим немыслимым почти неподвижным алебастровым лицом, в облаке этой своей полусонности-полумечтательности кажется абсолютно искусственной – и в то же время она есть такая, как есть. Абсолютно настоящая.
Интересно сравнивать ее с Ренатой Литвиновой (постсоветский кэмп), которая, в сущности, ее порождение. У Литвиновой все до последней черточки сыграно, создано, продумано, отрефлексировано. Литвинова – продукт тяжелейшей работы над собой. Она воспользовалась существующим образом, сыграла Доронину (один раз даже почти в буквальном смысле), и стала не-Дорониной, анти-Дорониной. А Доронина есть, потому что она существует. Она явление, потому что явилась. И ничего подобного не будет никогда.
Главная героиня фильма Надя Рязаева, уже ставшая актрисой, сидит за столом в окружении старших подруг, портовых учетчиц. В руках у нее гитара. Взгляд вроде бы такой наивно нежный, такой почти беззащитный. А одновременно в ее глазах сверкает что-то голодное, почти волчье. Эта одновременность немножко пугает. Она начинает петь: