«Руками и ногами» – фильм про то, как четыре выпускника гуманитарного колледжа отказываются вступать во взрослую жизнь. Но в стратегических точках фильма Баумбах разместил пять флешбэков, пять воспоминаний Гровера о Джейн. Эти эпизоды происходят на протяжении нескольких дней, когда начинался их роман. Он случился совсем недавно. Они познакомились в конце последнего семестра. Тем не менее эти воспоминания окрашены в цвета ностальгии. Каждый раз флешбэки начинаются со статичного черно-белого кадра, как если бы это была старая фотография – толчок к воспоминанию. Потом кадр окрашивается, и воспоминание оживает.
Понимание ностальгии как тоски по утраченной родине сильно заужено. В более широком смысле ностальгия – это состояние, когда прошедшее время ощущается острее настоящего. Человеку кажется, что в какой-то другой, прошлый, момент жизнь ощущалась гораздо сильнее. Часто такое ощущение прошедшего времени проецируется на конкретное место, но совершенно не обязательно. Поскольку в молодости все чувства острее, острее переживается и ностальгия.
Джейн улетает в Прагу, но время от времени звонит оттуда Гроверу и оставляет длинные сообщения на его автоответчике. Гровер не слушает сообщения. Он немедленно выключает автоответчик, как только раздается голос Джейн. Скорее всего, это не обида. Просто голос Джейн – это голос настоящего, а он не хочет его слышать. Не хочет впускать. Прислушиваться к своим воспоминаниям гораздо комфортнее. Пусть в конце фильма он и предпримет отчаянную попытку улететь в Прагу, чтобы увидеть Джейн. Эта попытка заранее обречена. Да, в общем-то, не очень-то и хотелось.
Стареющему мастеру из ибсеновской пьесы «Строитель Сольнес» кажется, что юность стучится в его двери, чтобы занять его место. А юные герои «Руками и ногами» никуда не хотят стучаться. Наоборот, они предпочитают жить воспоминаниями, даже если это воспоминания вчерашнего дня. Возможно, они могут это себе позволить, потому что впереди у них почти целая жизнь.
Впустивший в свою жизнь Грету Гервиг сорокачетырехлетний режиссер снимает вместе с ней «Фрэнсис Ха». В этом фильме бородатый сорокалетний нью-йоркский адвокат, случайно встретившийся с Фрэнсис в гостях у ее подруги и принявший в ней участие, предлагает ей пожить немного в его пустой парижской квартире. Если, конечно, ей случится быть в Париже.
Ну да, Париж – это место, где, по идее, происходит все самое главное. Париж – это почти Прага. Адвоката играет Джош Хэмилтон, игравший Гровера двадцать лет назад. Вероятно, это и есть сам Гровер, выросший и преуспевший. Он единственный из всех мужских персонажей понимает Фрэнсис, потому что сам из первого фильма Баумбаха. Неожиданно для себя Фрэнсис принимает его предложение. Ничего хорошего из этого не выходит. Одно сплошное недоразумение.
В фильме «Пока мы молоды» беспощадная молодежь громко стучится, требует впустить и наконец выламывает двери. «Госпожа Америка» 2015 года и «История Мейеровица» 2017-го чем-то напоминают его неудачный второй фильм, который тоже похож на картины Вуди Аллена старческо-романтического периода. Зато в «Брачной истории» 2019 года он явно обрел второе дыхание. В 2022 году на экраны должен выйти его новый фильм, снятый по новелле классика американского постмодернизма Дона Делилло. Похоже, что «эмоциональный паралич» Баумбаху больше не угрожает.
Баумбаху уже за пятьдесят. Скорее всего, у него впереди еще много интересных работ. Но в истории кино он забил себе место еще в двадцать пять. Пластиковой пластинкой для зубов Оливии д’ Або. И ее голосом на автоответчике:
Привет, Гровер. Это я, Джейн. Как дела? Мм… Я сейчас тут болтаюсь по Праге. Мм… Мне всегда кажется, что, когда звонишь по междугородному, нужно сказать что-то важное… Но мне сейчас, правда, нечего сказать. Подожди. Мм… Я была в Польше какое-то время… Это если ты пытался до меня дозвониться… И мм… о! Я наконец прочитала «Войну и мир», и это было хорошо. Тоже мне сюрприз! А когда была в Польше, я съездила в Освенцим. Господи, надеюсь, что это правильный номер. Ужасно звучит, да? «Я съездила в Освенцим». Не знаю. Ну ладно. Пока. О! Ты не можешь себе представить, какой в Америке ужасный кофе, пока ты здесь не окажешься.
Мы все встретимся в Праге. Когда-нибудь…
Выбирай: трахнуть овцу или потерять мать?
Любовь
«Осень». Любовь как вызов
Леха во дворе сказал: «Вчера в Доме кино показывали первый советский порнографический фильм. Называется „Осень“». Леха был на год старше, и его папа был известным артистом. Леха часто подслушивал родительские разговоры, а потом пересказывал их во дворе. Я спросил, что такое «порнографический». Он сказал, что это когда дядя и тетя лежат в одной кровати и… Я чуть не спросил, что такое «и…», но промолчал.
Не помню, когда и где я впервые увидел этот фильм. Мне кажется, еще до перестройки. Хоть его и положили на полку, иногда он выплывал в каких-то странных местах. В киноклубах, лекториях, домах культуры железнодорожников. Их надо было только знать, эти места. В фильме была пара кадров, за которые сейчас могли бы забанить на день в «Фейсбуке». Я запомнил какое-то стихотворение, в котором «слобожане» рифмовались с «обожанием», и неприятную женскую истерику после его прочтения. Я был очень разочарован.
Второй раз я посмотрел этот фильм совсем уже взрослым, и он произвел на меня гораздо более сильное впечатление своей совершенно не свойственной советскому кинематографу интенсивностью. Советское кино, по крайней мере в лучших своих образцах, почти всегда немного притормаживало, а этот фильм наезжал на тебя как паровоз. И еще мне тогда показалось, что он мало на что похож.
Совсем недавно, перелистывая превосходный алфавитный список из 365 главных фильмов мирового кино, составленный в начале нулевых лучшими российскими критиками, я почувствовал какую-то нехватку рядом с «Осенним марафоном» и «Осенней сонатой», вспомнил про «первый советский порнографический фильм», решил обязательно его пересмотреть и совсем не пожалел об этом.
Ну хотя бы за самые первые секунды этого фильма, сразу после мосфильмовских рабочего с колхозницей, но еще до всяких титров. За поцелуй. Странно, как я вообще мог забыть этот поцелуй. Возможно, когда я смотрел «Осень» в прошлый раз, я просто ничего еще не понимал в поцелуях.
Кино существует для того, чтобы показать то, что невозможно описать словами. На остальное есть литература. Коридор купейного вагона, оглушающе громкий стук колес, унылый среднерусский пейзаж, пролетающий за окном. Мужчина в роговых очках, светловолосая женщина со злым испуганным лицом. Обоим за тридцать. Я вспомнил, как Окуджава пел примерно тогда же, когда снимался этот фильм, про «след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной». Если устраивать конкурс кинопоцелуев, я бы точно отдал первое место этому мучительному, стыдному, ненасытному, украденному, незаконному поцелую. Впрочем, о конкурсе поцелуев я тут еще напишу.
В одном из своих стихотворных хитов Бродский сетовал на то, что «любовь как акт лишена глагола». Скорее всего он имел в виду, что единственный существующий в русском языке глагол, служащий для обозначения любовного акта, с любовью, мягко говоря, плохо сопрягается. И если акт невозможно назвать, не потеряв при этом дополнения (акт чего?), то еще труднее его показать без утраты этого его главного смысла. И последнее место, где ожидаешь увидеть акт любви именно как акт любви, а не что-то другое, – это советский фильм первой половины семидесятых. И вообще, советский фильм. И постсоветский, если на то пошло.
Один раз это удалось Тарковскому в «Зеркале», но в метафорическом смысле. Это когда Терехова говорит: «Вот я и полетела». Пересмотрите эту сцену: она гениальна. А за два года до «Зеркала» Андрей Смирнов сумел показать акт любви буквально. Не просто как акт, а как акт ЛЮБВИ. Эта сцена не менее гениальна. Кстати, очень занятно сопоставлять два этих фильма. В них есть удивительное, иногда почти покадровое сходство. А Наталья Рудная, исполнительница главной роли в «Осени», могла бы стать иконой советского кино, как Терехова, на которую она была немного похожа. Но, к сожалению, не стала.
«Осень» – второй фильм Андрея Смирнова. Первым был «Белорусский вокзал» – о встрече четырех фронтовиков на похоронах однополчанина через полтора десятилетия после окончания войны. Он мгновенно стал как официальной, так и неофициальной классикой, что, в общем-то, по тем временам большая редкость. Песню Окуджавы, превращенную Альфредом Шнитке в марш, играли и подростки в подворотнях, и инженеры на кухнях, и военные оркестры на кремлевских парадах, и в аэропортах на встречах почетных зарубежных гостей. Сам Окуджава со смехом вспоминал: «Включаю телевизор, а там под мою песенку Подгорный марширует!»
Но лично мне гораздо интереснее, что одновременно с «Белорусским вокзалом» по другую сторону океана вышел великий фильм Джона Кассаветиса «Мужья» о четырех старых друзьях, встретившихся на похоронах пятого друга. И сколько общего в двух этих фильмах, снятых режиссерами, которые в тот момент вряд ли могли даже услышать друг о друге! Это, в сущности, очень печальные картины, оплакивающие гибель мужского, патриархального мира. Плач по уходящей от самих героев натуре. Это фильмы о попытке возвращения ускользающего мужества. Герои искусственно разыгрывают ситуацию, когда быть мужчиной означало действовать, совершать поступки, рисковать, ставить жизнь на карту. Но время поступка для них безнадежно ушло. Из акторов – тех, кто действует, – мужчины превращаются в актеров – в тех, кто разыгрывает действие. Зато обе картины были заряжены такой невероятной, почти электрической какой-то энергией, что от них до сих пор легко можно прикуривать.
Вероятно, только благодаря сказочному успеху «Белорусского вокзала» советская власть позволила молодому режиссеру Андрею Смирнову снять то, что он снял. Впрочем, скандал случился сразу после премьеры «Осени». «Первый советский порнографический фильм» благополучно лег на полку. Хорошо хоть не смыли пленку. Третья его картина – о советских архитекторах – была настолько изуродована цензурой, что он, кажется, даже отказывался от авторства. После этого Смирнов не снимал художественное кино больше тридцати лет. В 2012 году на экраны вышел фильм «Жила-была одна баба», а в 2019-м – «Француз». Современному зрителю Смирнов гораздо больше известен в качестве исполнителя множества ролей пожилых мизантропов. В этом образе ему нет равных.