Отвлечемся от сюжета. Просто оценим игру этих двоих, Фиби Уоллер-Бридж и Эндрю Скотта. То, что происходит между ними, нельзя определить приевшимся определением «актерская химия». Это то редкое, почти забытое ощущение от актерской игры, когда кажется, что они играют не для зрителей, а друг для друга. Оказывается, на экране все еще возможно сказать «я тебя люблю». И сказать правильно. Как будто в первый раз. Оказывается, с экрана все еще можно произнести такой вот пафосный монолог, монолог-проповедь, который произносит священник в финале. И он не прозвучит фальшиво. И заставит нас если не расплакаться, то хотя бы вздохнуть про себя.
Каждый из нас мечтает о любви, но когда она к нам приходит, оказывается, что мы попали в ад. Неудивительно, что мы не хотим заниматься этим в одиночку. Меня учили, что если ты родился с любовью, то вся твоя жизнь должна быть про то, как найти для нее правильный объект. Люди много об этом говорят. Ты просто должен это почувствовать. А когда ты почувствовал, то это легко. Но я не уверен, что это так. Для того чтобы понять, что правильно, нужно очень много сил. И любовь – она не для слабых людей. В романтике до черта безнадеги. Но я думаю, что все-таки… Когда ты находишь кого-то, кого любишь, то это… Это как надежда…
Если ты слышишь эти слова и веришь им, то это как надежда.
«Бог, да?» – спрашивает Дрянь священника в прощальной сцене, имея в виду, что он выбирает Бога, а не ее, Дрянь. «Да», – отвечает священник. Она улыбается и кивает. Потом говорит: «Блин!» А потом еще раз: «Блин!» А потом: «Ты знаешь, ужасно то, что я, блин, тебя люблю». – «Я тебя люблю», – говорит священник.
Дрянь поворачивается и уходит. Камера остается на месте. Когда Дрянь отходит совсем далеко – так, что ее еле видно, – она поворачивается, улыбается и прощально машет рукой. Потом опять поворачивается и уходит в ночь.
Как она нас и предупреждала в начале, это была история любви. И хотя любовь и терпит крушение, четвертая стена восстанавливается, и теперь можно жить дальше.
«Зеркало». Вместо послесловия
«Вот, смотри», – говорил мне Н. – и рисовал такую картинку:
Фильмы Тарковского в хронологическом порядке. Ну ясно, Иван – Сталкер, тут и там – Зона, и «блаженны нищие духом» к тому же. Только в зеркале все меняется местами. Правое с левым. И наоборот. Ребенок, засланный взрослыми на вражескую территорию. Взрослый в теле ребенка. Ребенок в теле взрослого, в роли святого Христофора. Взрослый ребенок на плечах у ребенка взрослого. Зона ада и зона рая. Россия снаружи в «Рублеве» и Россия внутри – в «Ностальгии». К нам пришли, мы пришли. Возвращение домой в финале «Соляриса» и поджог дома в финале «Жертвоприношения». Терехова проводит по зеркалу рукой и видит мать Тарковского. Впрочем, в этой сцене она и есть его мать. Только в молодости.
Н. был учителем в одной московской матшколе. У него был совершенно завораживающий голос, как у мхатовского актера старой школы, и пронзительные глаза. В Н. постоянно влюблялись матери его учеников. Они дарили Н. дорогие французские одеколоны и часто звонили ему и устраивали скандалы. «Софья Хаймовна! – кричал Н. в трубку. – Умоляю вас, оставьте меня в покое!» Когда Н. кричал, жилы у него на шее вздувались, как у Высоцкого.
Бутылка водки на двоих для меня и в двадцать лет было чересчур. У меня кружилась голова, и уже начинало тошнить. Н. попытался посадить меня к себе на колени и расстегнуть мне ширинку. Н. пах дорогим французским одеколоном. Мне было не противно и не страшно, а как-то скучно и немножко тоскливо. Я засобирался домой. Н. пошел меня провожать. По дороге мы хором пели Высоцкого и блевали под метромостом. Потом мне два месяца подряд снились чудовищные гомосексуальные сны.
Н. рассказывал, что был на одном из первых просмотров «Зеркала», устроенного специально почему-то для школьных учителей. После финала фильма в зале гробовое молчание. На сцену выходит Терехова и начинает пытаться разговаривать с залом. Заставить людей высказать свое мнение. Им тогда было это очень важно – получить мнение народа. Зал неловко молчит. Никакой реакции. Потом встает один и веско так говорит: «А я Фрейда читал!» – «Да?» – с надеждой спрашивает Терехова. «В подлиннике!» – с достоинством добавляет дядя и садится на место.
У меня на первом курсе была курсовая по топологии. Нужно было придумать такое преобразование, которое бы выворачивало шар наизнанку через маленькую дырочку. Я ни хрена в этом не понимал. Да мне было и не очень интересно. У меня получалось, что осевая симметрия вполне подходит. Я даже как-то это умудрился доказать. Правда, выходило, что, если встать перед зеркалом и открыть рот – увидишь себя вывернутым наизнанку. Но мне было неохота разбираться. К тому же у меня тогда в жизни хватало и других забот. Короче, преподаватель посмеялся и поставил четверку – за чувство юмора. Потом он женился на девочке, в которую я некоторое время был влюблен, а сейчас он живет в Нью-Джерси один и экономит деньги.
Первый раз я посмотрел «Зеркало», когда учился в девятом классе. Был такой специальный абонемент для старшеклассников. В кинотеатре «Фитиль» на «Фрунзенской» показывали по два фильма встык. Сначала какой-нибудь полузапрещенный, потом – без паузы – комедию.
Гипнотический сеанс в прологе. Мальчика лечат от заикания: «…громко и четко: я могу говорить!» – «Я-мо-гу-го-во-рить!»
Потом – бах… и титры.
Бах и Титры.
Я не помню, что бы такое меня потом в жизни сильнее поразило. До конца фильма я сидел сам как бы загипнотизированный. Ничего не понял. И сразу без паузы врубили «Никаких проблем», где весь фильм возят труп в багажнике.
А человечество потом долго делилось для меня на тех, кто посмотрел «Зеркало» и кто нет.
Прошло довольно много лет. Тарковский эмигрировал и умер. В кино показали фильм «Покаяние» и фильм «Скорбное бесчувствие». Советская власть линяла и рассыпалась на подробности. В каком-то огроменном кинозале показывали «Зеркало» за много лет в первый раз. Как-то я туда пролез – не помню как. Еще перед началом мне несколько знакомых успели шепнуть, что в зале Арсений, и я нарочно продефилировал мимо первого ряда, пытаясь его высмотреть.
Посредством «Зеркала» Тарковский сотворил из своего отца чуть ли важнейшую поэтическую фигуру двадцатого столетия – голос, как бы, не бывшего поколения, утраченного как бы звена. «И птицам С НАМИ было по дороге…» И от этого С НАМИ через двадцать лет – мурашки по спине.
Тарковского ругали за голос Смоктуновского, читающий текст от автора. Дескать, его артистическая, гейская даже, манерность не соответствует материалу. Все бы так, когда бы это не был голос, идеально похожий на голос Арсения. В «Зеркале» есть, может быть, самая откровенная сцена во всем мировом кино. Это когда автор показывает момент собственного зачатия. И ничего неприличного. Просто Терехова и Янковский лежат на траве. И голос за кадром спрашивает: «А ты кого больше хочешь, мальчика или девочку?» Сначала кажется, что голос – Смоктуновского, потом понимаешь – нет, это Арсений спрашивает. А Терехова отворачивает голову, чуть вытянув шею. Ведь тот, кто это видел, – никогда не может забыть. Ну, не может ведь?
Я не могу.
Рассказывали, что Тарковский не давал Тереховой читать сценарий. Чтобы она не могла подготовиться и сыграть. Ему нужна была непосредственность, а Терехова была для этого дела слишком профессиональна. Терехова стояла от этого на ушах – ненавидела режиссера, выклянчивала текст, у кого могла. Говорят, эта сцена была снята так: Терехова лежала на траве и ждала съемки. «Рита, у тебя что, с шеей что-то не так?» – спросил Тарковский и включил камеру. «Что?»
А голос Арсения звучит в фильме еще один раз. В сцене «папа приехал». В дверях стоит молоденький лейтенантик. «Маша. А где дети?» Голос чуть-чуть надтреснутый. Как старая пластинка. Сейчас таких не делают. А Янковский выглядит в точности, как Арсений на фотографии в военной форме. Я ее потом в трехтомнике Арсения обнаружил.
Мой отец иногда объяснял мне, почему он не может хорошо ко мне относиться. Он тогда на меня не кричал, не размахивал руками, а с чувством, подробно аргументировал. Я в этой ситуации выходил в сабспейс. Я сидел молча, не мог выговорить ни слова, по щекам у меня текли слезы, и было мне хорошо, сладко и стыдно. А он был прав.
Терехова немножко неловко вытягивает шею и улыбается. А? И бабка ведет за руки по какому-то полю двух маленьких детей. Зигзагами. Но очень решительно. Через высокую траву. Которую шевелит ветер. И мне сладко и стыдно. А?
Потом «Зеркало» стали регулярно показывать по телевизору. И я смотрел, пока не уехал. Лучше всего про это у Гандлевского: «В молодости я был без ума от этих кинокрасот и смотрел „Зеркало“ раз восемь. Но в прошлом году фильм крутили по телевидению, и было мне неловко и скучновато».
А потом наступило то время, когда моя дочка выросла и поступила в колледж. И я подумал, что, если я не покажу ей «Зеркало», она не увидит его уже никогда. «Если он свернет от куста, то это отец, а если нет, то это не отец, и он не придет уже никогда». Терехова сидит на заборе и нервно курит папиросу. Я ужасно волновался. Все ведь надо как-то объяснить. По-русски дочка говорит хорошо, а вот читать и писать фактически не может.
С прологом все легко. Бах и Титры – это на все времена. Как и следовало ожидать, с последнего раза Терехова сильно помолодела. Первая сцена. Подпрыгивающая походка Солоницына. «Слушайте, у вас там кровь…» – «А!..» Здесь надо просто сказать: «Этого человека ты больше не увидишь. Он исчез, как появился. Неважно, зачем…»
А вот перед сценой в типографии надо остановиться и объяснить подробно. Ошибка в Важном Государственном Издании. Да, могли посадить. И расстрелять могли. Дальше – испанские дети. Дирижабль СССР. Письмо Пушкина Чаадаеву. «Мы шли на юг, держали пыль над степью». Понимаешь, Россия – такая единственная в своем роде страна, которая как бы постоянно себя спрашивает, зачем она существует на свете. Ни одному народу такой дурацкий вопрос больше в голову не приходит. А если и приходит, то на него всегда есть готовый ответ. Ладно, проехали. Я когда в школе посмотрел – тоже ни фига этого не понимал. А правда же, Терехова охренительно красивая?