ко бубнит скучный мужской голос: «Друзья налогоплательщики и дольщики Америки! В первый вторник ноября мы должны будем принять важнейшее решение по поводу нашего руководства». Вагончик выезжает на уродливую улицу американского провинциального города и медленно движется в потоке огромных, как динозавры, автомобилей между убогими трех-четырехэтажными сооружениями с уродливыми вывесками, вдоль тротуаров, лишенных пешеходов. Громкоговорители продолжают бубнить. Такое ощущение, что этот фургон вот-вот взорвется. Но он не взорвется.
Филлип Уолкер, которого мы так никогда и не увидим, кандидат от популистской Партии замены, кинопредвидение Росса Перо и Дональда Трампа, приезжает в Нэшвилл, чтобы принять участие в предвыборном концерте, организованном как часть его избирательной кампании. Нэшвилл – Голливуд кантри-музыки. Здесь находятся основные звукозаписывающие студии. Здесь всегда можно найти главных звезд этого самого американского из музыкальных жанров. Концерт должен состояться в нэшвиллском Парфеноне.
Дело в том, что в Нэшвилле действительно есть здание, которое представляет собой точную реплику афинского Парфенона. Вплоть до каждой колонны. Потому что жители этого прекрасного города мыслят его в некотором роде Афинами Соединенных Штатов Америки. И это многое говорит и о Нэшвилле, и о его жителях, и о Соединенных Штатах Америки.
На дворе 1975 год. Соединенные Штаты Америки, и жители Нэшвилла особенно, готовятся к встрече двухсотлетия страны. И сразу после кадров с фургончиком мы видим, как Хейвен Хэмилтон, некоронованный король кантри-музыки, записывает в студии патриотическую песню. В этой песне перечисляются подвиги, которые совершили американцы за прошедшие двести лет. И все мучения, которым они при этом подвергались. И как они все-таки всегда побеждали. Рефреном к этому рассказу служит оптимистический припев: «Нет, все-таки что-то мы сделали правильно за эти двести лет!» В том смысле, что было тяжело, но какие же мы молодцы!
Вот фильм только еще начинается, а мне уже хочется сделать паузу. Я, как ни странно, помню двухсотлетие США. В Москве тогда проходила выставка, которая так и называлась: «200 лет США». Посетителям выставки выдавали пластиковый пакет с фотографией американского космонавта на Луне и американским флагом. Внутри пакета был цветной проспект со снимком президента Форда на первой странице и маленькая пластинка-сорокапяточка, игравшая американский гимн.
Президент Форд был человеком с очень большими зубами. Музыку американского гимна я, прожив тридцать лет в США, до сих пор не могу распознать. Кстати, прерывая мои неожиданные воспоминания, голос кандидата в президенты Филипа Уолкера, транслируемый с крыши агитационного фургона, сейчас жалуется на то, что никто не знает слов национального гимна и не понимает, про что там вообще. Он предлагает поменять его на что-нибудь, «что люди могли бы понять».
Еще про американскую выставку: туда с утра выстраивалась многокилометровая очередь. Чтобы на выставку попасть, нужно было отстоять на морозе часов шесть или восемь. Мне с моим другом-одноклассником каким-то чудом удалось пристроиться сразу в середину, так что мы мерзли всего четыре часа. Этот пакет я носил потом несколько лет и раз в месяц стирал, пока картинка совсем не стерлась. И у меня, и у моих друзей тогда не было сомнений в том, что что-то американцы, конечно, делали правильно. Например, пластиковые пакеты. Почему я смотрю этот самый американский из всех американских фильмов, а думаю о своем советском прошлом?
Я совсем не разбираюсь в кантри и не знаком с его историей. Я знаю, что это простые ритмичные баллады, главная особенность которых в том, что по-русски называется странным словом «задушевность». В этом слове сразу и внутреннее расположение к слушателю, и искренняя готовность разделить самые сокровенные эмоции, и жалоба человека, у которого буквально нет ничего за душой. И в этой задушевности кантри родственна старой советской эстраде. Короче, это старые песни о главном.
Я помню, как хохотал, когда первый раз смотрел на Хейвена Хэмилтона – короля кантри-музыки. Он одет в какую-то немыслимую белую ковбойскую курточку, белые расклешенные штаны, и все это в блестящих разводах и золотых нашлепках. Он крошечного росточка, у него большие седые бакенбарды, и его лицо почти все время хранит выражение настороженного тушканчика. Но в особо пафосные моменты пения он закидывает головку вверх и глаза его наполняются слезами. Чем-то он напоминает мне Иосифа Кобзона, тоже маленького человечка с глубоким голосом и парадным выражением лица. Только у того нашлепка была на лысине. Я тогда думал, что «что-то мы сделали правильно» – это такая отвязная пародия на американский патриотизм.
А сейчас я вдруг вслушиваюсь в идиотские, но такие искренние слова этой песни – и ох, какой же у него задушевный голос, прямо жалко его, такой он наивный, и мне одновременно хочется и смеяться, и плакать. И я вдруг испытываю гордость за свою страну, про которую можно петь так задушевно и искренне. Господи, как же я всегда ненавидел всю эту псевдопатриотическую дребедень обеих империй, в которых мне довелось прожить по одной из половинок своей жизни! Доктор, что со мной?
Из студии, в которой Хейвен Хэмилтон записывает свою трогательную дребедень, мы на минуту попадаем в другую, где черный хор записывает госпел: «Do you believe in Jesus? Yes I do!» А солирует белая Лили Томлин. Господи, ты видишь, как она солирует? В зале сидит восхищенная заезжая журналистка из Британии – Джеральдина Чаплин, которая шепотом спрашивает своего спутника: «Она, наверное, миссионерка?» Ну, точно молодая иностранка в брежневском СССР в поисках приключений! Все время вспоминаю СССР. Вот мы уже и познакомились с шестью или семью главными героями фильма, а на экране все еще титры!
А всего в этом фильме двадцать четыре главных персонажа. У каждого своя четкая сюжетная линия. Поскольку тут нет главных и второстепенных героев, пересказывать каждый из двадцати четырех сюжетов бесполезно. Действие фильма происходит во время фестиваля кантри-музыки в Нэшвилле. Герои – либо постоянные жители Нэшвилла, либо гости фестиваля. Почти все так или иначе связаны с музыкой. Это и знаменитости, и амбициозные любители, мечтающие об успехе, и просто фанаты и группи. Одни на самой вершине успеха, другие, наоборот, на самом дне. Цели некоторых становятся ясны только в самом конце фильма. Все это замешано на политике и сексе. Можно сказать, что фильм о музыке, политике, сексе и жажде успеха, но ведь это фактически не говорит ничего. А можно сказать, что это самый американский из всех американских фильмов.
На протяжении пяти дней (столько длится фестиваль в Нэшвилле) они сталкиваются друг с другом как шары на сукне бильярдного стола, чтобы разлететься в разные стороны. У каждого из них есть свое представление о лузе, в которую непременно нужно закатиться. Вместо этого они больно стукаются о стенки и друг о друга и отскакивают к центру стола. Но при этом каким-то чудом они все движутся в одном направлении. Среди них есть одна святая, несколько юродивых, и все они немного одержимы.
Чудо этого фильма состоит в том, что ни один персонаж не теряется в этом хаосе и ни один сюжет не пропадает. Фильм захватывает с первой секунды, и следить за происходящим очень легко. Это достигается, во-первых, тем, что каждая роль сыграна, что называется, на разрыв аорты, а во-вторых, совершенно феноменальным умением Олтмена переходить от одной сцены к другой. Собственно, вся плоть этого удивительного фильма состоит из непрерывного перехода – от эпизода к эпизоду, из состояния в состояние. При этом создается впечатление, что фильм снят будто одним непрерывным кадром без монтажа.
И еще в нем больше часа музыки. Поет больше половины персонажей. И большинство песен написаны самими актерами. Но это точно не мюзикл. По жанру этот фильм можно назвать религиозной мистерией. И все эти дурацкие, наивные песни со смешными идиотскими словами очень похожи на молитвы или заклинания. Еще, помимо музыки, в «Нэшвилле» очень много любви.
В начале фильма все герои случайно оказываются в аэропорту в момент встречи великой исполнительницы Барбары Джин (Рони Блэкли). Если Хейвен Хэмилтон – король кантри, то Барбара Джин – королева. Ее встречает целый оркестр, а группа герлскаутов устраивает в ее честь военно-танцевальный номер: девочки-подростки в коротеньких юбочках маршируют с винтовками и отдают честь. Они такие милые и совсем не воинственные, где-то я это уже видел.
«Каждый герой этого фильма влюблен в кого-то из героев. И все влюблены в Барбару Джин», – объяснял Олтмен своим актерам перед началом съемок. Барбара Джин всегда в белом платье, как вечная невеста. Она альфа и омега этой истории. С нее все начинается и ею все заканчивается. Она божество, и она же пасхальная жертва.
Через пять дней Барбара Джин будет петь в нэшвиллском Парфеноне на концерте, на котором все герои фильма снова окажутся вместе. И там произойдет, там случится – ну, не знаю, как даже объяснить. Для меня это одна из самых главных сцен в мировом кино, и вот совершенно точно, если вы хотите узнать про Америку что-то очень важное, что-то такое, что составляло и, я надеюсь, до сих пор составляет (или уже не составляет?) самую суть ее мифа, вам необходимо досмотреть этот фильм до конца.
«Эта картина говорит: вот это Америка, и я ее часть, – писала Полин Кейл сразу после выхода фильма. – „Нэшвилл“ появился в тот самый момент, когда Америка поздравляет себя с тем, что ей удалось избавиться от плохих ребят, которые запудривали людям мозги. Фильм говорит, что не только политики живут по лжи. Мы все способны на большую ложь». Надо же, как актуально.
В финале фильма, когда на сцене Парфенона происходит неизбежная катастрофа, к которой Олтмен ненавязчиво подводил нас все два с половиной часа, Хейвен Хэмилтон кричит в микрофон: «Спокойнее! Это не Даллас! Это Нэшвилл! Они не смогут с нами этого сделать! Пойте!» И он сует микрофон случайно оказавшейся на сцене дурочке в рваных колготках, жалкой и сумасшедшей тетке, сбежавшей от мужа, чтобы попасть на фестиваль и спеть там, если вдруг удастся. И, конечно, потереться рядом с великими.