— Не верь ни одному слову! — повторяет мастер, обращаясь к Еве. — Год назад или около того у нас в парткоме получили эту бумажонку: «…весьма сожалеем, но наша нынешняя ситуация не позволяет нам…» и так далее. Вежливое письмо! И подписано профессором! А доктор Киппенберг даже привета не передал, хотя мы специально адресовали письмо лично ему.
Теперь Киппенберг вспоминает эту историю, которую он забыл, потому что хотел забыть, Действительно, уже год прошел с того дня, как он обнаружил у фрейлейн Зелигер письмо на свое имя, так же как совсем недавно письмо доктора Папста. По штампу отправителя он не мог ни о чем догадаться, и название фирмы ему ничего не говорило, ведь до сегодняшнего дня он не знал, что за это время несколько предприятий слили. Но когда он прочел подпись: «По поручению партийной организации. Альбрехт, мастер», — в нем должно было бы что-то шевельнуться, но этого не произошло, и, вероятно, потому, что в тот момент он был просто в бешенстве. Ведь эту просьбу так легко было удовлетворить: устроить в адские кухни Хадриана еще двух-трех человек ничего не стоило. Заводу нужно было провести серию срочных опытов, и он просил предоставить нескольким химикам возможность работать в лаборатории одну-две недели, не больше, поскольку у них из-за реконструкции положение тяжелое.
Но письмо, несмотря на пометку «лично», не было передано Киппенбергу, его распечатал шеф, и, когда Киппенберг на него наткнулся, под ним уже стояло зеленым карандашом «Не представляется возможным» и ответ, который Ланквиц сам продиктовал, был уже отослан. Поднялся, конечно, шум, обычный, бессмысленный скандал, спор за уютным журнальным столиком о том, что и в чьей компетенции, и последнее слово осталось за Ланквицем: «Скажу прямо! Посторонних людей я в нашем институте терпеть не намерен!» И Киппенберг так же, как и две недели назад, смирился. Сидел тогда за своим столом с отвратительным чувством опустошенности и думал: все совершенно бессмысленно, и еще: иногда просто жить тошно! Места нашлись потом в лаборатории какого-то факультета, хотя там было гораздо теснее, чем у Хадриана. И Киппенберг не пошел к Боскову, он постарался как можно скорее выбросить из головы эту историю.
И если бы тогда, год назад, он вспомнил фамилию Альбрехт, все равно ничего бы не изменилось, на этот счет у Киппенберга нет никаких иллюзий, пусть даже в нем что-то зашевелилось, он постарался бы отодвинуть все это от себя, потому что только сегодня Киппенберг созрел для того, чтобы по-настоящему осознать слова, сказанные ему когда-то этим человеком: «Иди учиться, парень, и не забывай, ты за всех нас идешь».
— Я увидел ваше письмо, — произносит Киппенберг безжизненным голосом, — когда ответ на него был давно уже отправлен.
Но Альбрехт его не слушает.
— И для этого господина, — кивок в сторону Киппенберга, — ты просила такой сарай? С трудом верится, Ева, — тот же кивок, — что этот господин станет возиться с заводской установкой!
Никогда еще Киппенберг не чувствовал себя таким униженным, он хочет оправдаться, рассказать, что они задумали сделать вместе с Папстом, объяснить, что в будущем многое изменится, но он понимает — сейчас все это пустые слова. Поэтому он молчит. Ева говорит Альбрехту:
— Это для производственного метода, который доктор Киппенберг разрабатывает вместе со своей рабочей группой! Ведь мы с вами уже договорились насчет этого цеха, он же закрыт, его все равно собирались сносить.
И Киппенберг:
— Мы можем построить тут нашу установку?
А мастер Альбрехт спокойно, без иронии и без злобы:
— Мы очень сожалеем, но наша нынешняя ситуация не позволяет нам, как ни печально, сразу сказать «да». Мы должны по крайней мере обсудить это с руководством. Может быть, вы позвоните в конце недели?
Киппенберг кивает, подает старику на прощание руку и уходит. Уже на улице он слышит сзади шаги. Ева хватает его за руку.
— Я все улажу, — говорит она, с трудом переводя дыхание, — мы ведь даже хотели, чтобы ученики вам помогали! Я думаю, проблемы не будет.
— Проблема, к сожалению, есть, и очень серьезная, — отвечает Киппенберг.
Он поднимает воротник пальто, кивает на прощание Еве и идет, продуваемый холодным ветром, обратно к заводским воротам.
Не знаю, почему я не поехал прямо в институт, а вместо этого остановился в Трептове, зашел в почти пустой ресторан «Ценнер» и уселся за накрытый белой скатертью столик. Голоден я не был. Мысли разбегались: я видел себя то у доктора Папста в Тюрингии, то в пустом цеху с бывшим моим мастером. Да, его слова были как пощечина, и я подумал, что это мне тоже придется стерпеть! К еде я почти не притронулся, выпил только чашечку кофе. Может быть, сказывалась еще усталость от ночной поездки. Небо было затянуто облаками, за весь день солнце так и не проглянуло, поэтому я потерял всякое ощущение времени. Когда я взглянул на часы, было уже три. И все мои заботы разом обступили меня: подружка Вильде и то, что меня ждет рабочая группа. Я расплатился и спросил, где телефон. Монеты у меня, конечно, не оказалось. Подъехал автобус, в гардероб набилась куча народу, и прошла целая вечность, пока я наконец сумел разменять монету. Вильде на месте не было. Я попробовал позвонить на машину.
То, что за этим последовало, нельзя было назвать неожиданностью, это назревало уже давно и все-таки вызвало у меня такую тревогу, что я, сам того не сознавая, постепенно утерял ориентацию.
— Где ты пропадаешь, скажи, пожалуйста? — Это был Леман. — Мы тут как на иголках..
— Позови Вильде! — перебил я его.
Вильде, не дав мне сказать ни слова, закричал:
— Прошу прощения, но здесь такая неразбериха, сам черт ногу сломит. И Боскова тоже нет… — голос его прерывался, — что-то у нас тут непонятное творится.
— Ладно, не томите, что случилось?
И Вильде объяснил наконец:
— Ваша жена вернулась и уже полчаса сидит у профессора, у института ждет такси, моя подружка призналась, что дала подписку никому ничего не сообщать, иначе ее будут преследовать судебным порядком. Я объяснил ей, что это незаконно, и наседал на нее до тех пор, пока она не разревелась и не заперлась от меня в туалете. А Кортнер потихоньку отпустил ее домой.
— Через десять минут я буду в институте, — сказал я.
Шарлотта вернулась из Москвы! Всю дорогу я только об этом и думал. Когда вахтер поднимал шлагбаум перед моей машиной, никакого такси уже не было, я опустил боковое стекло и спросил:
— Где моя жена?
Оказалось, что она десять минут назад уехала вместе с Ланквицем. В кабинете на моем столе уже лежал приказ. Я пробел его, ничего не понял и прочел еще раз.
«В настоящее время в нашем министерстве рассматривается вопрос о передаче разработки ранее планированного нами метода Харры. Вследствие этого институт освобождается от ведения данной темы. Все отделы продолжают свою работу в соответствии с планом». Подпись: проф. д-р Ланквиц. С распоряжением ознакомить: 1. Партийное руководство. 2. Заместителя директора института (отдел апробации). 3. Отдел химии. 4. Рабочую группу Киппенберга».
Первая моя мысль была о Боскове, но он находился далеко. И вторая мысль: неужели ты и в самом деле думал, что можно многие годы жить полуправдой и изменить все одним волевым актом? Тут я потерял всякую способность соображать и выбежал вон из кабинета.
Я бросился в старое здание, к шефу. Я сунул бумагу фрейлейн Зелигер под нос и, еле сдерживаясь, спросил:
— Вы печатали эту чушь? — И уже вне себя: — Где моя жена? Где шеф?
Но Анни тут действительно была ни при чем, и мне следовало бы вести себя посдержаннее. Она, чуть не плача, забормотала:
— Господин профессор будет в институте только завтра. Ваша жена уехала вместе с господином профессором. Господин профессор просил, чтобы его не беспокоили, и дома тоже… И чтобы вы связались с доктором Кортнером.
Я сделал несколько глубоких вдохов и сказал уже мягче:
— Если ему что-нибудь от меня надо, пусть приходит сам. — Я ногой придвинул к себе стул, сел на него верхом и, положив руки на спинку, сказал: — Ладно! А теперь давайте выкладывайте, что тут в пятницу после обеда разыгралось с подружкой Вильде?
— Но, но… — забормотала она.
— Да не волнуйтесь.
И тогда Анни заговорила с неожиданной горечью в голосе:
— Ее вызвали к шефу, то есть сначала господин профессор пил с доктором Кортнером «курвуазье», а потом Кортнер привел эту… эту…
— Сотрудницу, — помог я ей.
— …сюда, — продолжала она. — Он даже принес блокнот для стенограмм! Потом что-то ей диктовал, и печатала она тоже там на портативной машинке…
— Еще раз поточнее! Кто диктовал, шеф или Кортнер?
— Нет, это был не господин профессор. Но после того, как Кортнер вышел из института с большим конвертом, господин профессор еще что-то ей продиктовал, и потом эта… эта…
— Сотрудница, — снова помог я ей.
— …тоже сразу же вышла из института, — закончила фрейлейн Зелигер.
Я попытался обдумать ситуацию. Но все без толку. И я спросил:
— Почему моя жена вернулась из Москвы?.
— Не знаю, — ответила Анни, — но, когда я приносила коньяк и кофе, ваша жена показалась мне очень расстроенной. Профессор несколько раз повторил: «Но, пожалуйста, пойми!» А потом, когда я уже выходила… — Она замялась.
— Ну, ну! — подбодрил я ее.
— Я слышала, как профессор сказал, что для вас и в личном плане лучше, если ваша жена…
Если бы в тот момент я вытянул из Анни все до конца, то узнал бы о сплетне, которая ходила обо мне и фрау Дегенхард. Тогда, наверное, я лишь пожал бы плечами и почувствовал себя увереннее. Но почему-то я вбил себе в голову, что Кортнер кое-что подозревает и выложил все шефу. И этот Киппенберг, который всегда был выше сплетен, начисто потерял равновесие, уже не мог в ту минуту отличить важное от неважного.
Я встал и, ткнув в приказ пальцем, произнес:
— Если кто-нибудь спросит, что все это значит, скажите, произошло недоразумение.