— Но господин про…
— У вас же в пятницу, — не дал я ей договорить, — было партийное собрание. Неужели вы серьезно думаете, что Босков это проглотит?
И я так энергично помахал бумажонкой перед ее носом, что она отпрянула. Опять Анни оказалась между двух стульев, и мне было ее даже жалко. Но помочь я ей ничем не мог. Я взглянул на часы и попросил:
— Пожалуйста, соедините меня с моей женой, она, должно быть, уже дома.
Анни набрала номер и передала мне трубку — длинные гудки, три, пять, десять раз. Я нажал на рычаг и, не прощаясь, вышел из комнаты.
В отделе химии дверь в главную лабораторию была распахнута настежь. Видно, приказ по институту здорово взволновал хадриановских химиков. Но их устрашающая, установка по-прежнему мирно булькала, а мешалка, сделанная Трешке, усердно крутилась. Мне сообщили, что Хадриан и Шнайдер ждут меня в новом здании. На вопрос, что же теперь будет, я ответил уклончиво:
— Приедет Босков, все прояснится.
Спускаясь по лестнице, я столкнулся с фрау Дитрих. Теперь уже она спросила:
— Есть пять минут?
А я ответил ее словами:
— Для вас хоть пятнадцать!
Сказано это было совершенно спокойным тоном, но на душе у меня совсем не было спокойно; и вообще, противоречие между внутренней растерянностью и внешней собранностью с каждой минутой росло. Мы зашли в ее кабинет. Ей пришлось снять целую кипу книг и бумаг, чтобы освободить мне единственный стул рядом со столом. Затем она достала из кармана халата сигарету, я поспешил дать ей огня.
— Спасибо, — поблагодарила фрау Дитрих и, откинувшись на спинку стула, начала разговор: — Помните, в пятницу о чем вы просили меня? Так вот, сегодня днем мне звонили, как я полагаю, по вашей инициативе. Или я ошибаюсь?
— Вы не ошибаетесь, — подтвердил я.
Она кивнула.
— Я ответила, что не бросаю слов на ветер, — продолжала она. — Но дело в том, что до меня доходят разные институтские сплетни, и теперь я не совсем уверена, соблюдены ли те условия, о которых я говорила.
— На сто процентов, — ответил я.
— Эта оценка может быть очень субъективной, — возразила она.
— Тогда позвоните дядюшке Папсту. Думаю, что он полностью разделяет мое мнение.
От удивления фрау Дитрих замолчала, и ей понадобилось какое-то время, чтобы продолжить спокойно.
— Ваша смелость, коллега, достойна восхищения, — сказала она. — За нее я многое готова вам простить! Мне кажется даже, что мы с вами кое в чем схожи — в отсутствии того здорового правосознания, которое и в социалистическом обществе пока еще довольно распространено. Похоже, нам обоим наплевать на то, что мы рискуем навлечь на себя гнев небезызвестного господина и заработать кучу неприятностей.
— Во-первых, мы никогда не пользовались расположением этого господина, а во-вторых, оно вряд ли подняло бы нас в собственных глазах.
Мой ответ ей, видимо, понравился, она одобрительно кивнула. Некоторое время она смотрела мне прямо в глаза. Я выдержал ее взгляд. Она со слабой улыбкой сказала:
— В самом деле, чем это у вас все кончится? Какая-нибудь банальная афера вам не подходит. Я удивляюсь вашему спокойствию, или вы просто наивны!
— Наивен? — повторил я. — Может быть, не знаю, но уже поздно об этом думать. Я вовсе не так спокоен, как кажется.
— Это хорошо! — сказала она. — Потому что, хоть мы с вами не обращаем внимания на институтские сплетни, вы должны знать, что ваша личная жизнь с тех пор, как ваша жена улетела в Москву, стала всех сильно занимать. Теперь она вдруг раньше времени возвращается, и вдобавок в институте уже несколько дней плетется какая-то интрига. Нет ли здесь какой-нибудь связи?
Я снова попытался что-либо понять, но мысли путались, ни на чем не задерживались, наваливалось какое-то отупение.
— Вы это уже видели? — Я протянул фрау Дитрих приказ. — Если это его рук дело, он разобьет себе голову о Боскова.
Она прочитала, вернула мне назад бумажку и стала закуривать. Наконец она произнесла:
— Это действительно пахнет интригой, — и прибавила задумчиво: — Странно, в самом деле странно… Почему он чувствует себя так уверенно?
И тогда я сказал, понимая, что выкинул из своей фразы одно ключевое слово:
— Быть может, он рассчитывает на слабость других?
— Или что противник замешан в какой-то банальной афере? — подхватила она.
— Но аферы-то нет, — я так и не произнес слово, которое вертелось у меня на языке. Стоя уже в дверях, я спросил: — А вы знаете его поговорку: у нас у всех рыльце в пушку?
— При мне он ее никогда не употреблял, — ответила она.
И если во взгляде, которым она меня проводила, и сквозила задумчивость, то теперь это уже не имело значения.
В операторской уже собрались все: Харра, Леман, Мерк, Шнайдер, Хадриан, Вильде и Юнгман. Обычной деловой атмосферы не было и в помине. Обстановка была напряженная, раздавались выкрики, такого прежде никогда не бывало. Но я невозмутимо прошагал к столу, на котором стоял телефон.
— Да где ты пропадаешь, Киппенберг, мы что, должны тебя ждать, пока не превратимся в древности, или прикажешь кристаллизоваться, как фенноскандийские метаморфиты?
— Вот это мне нравится: начальство устраивает себе выходной, а мы должны вкалывать!
— Нам казалось, коллега, что вы могли бы все же немного поторопиться!
Я набрал свой домашний номер, но Шарлотты не было, вероятно, она поехала к отцу. Я позвонил Ланквицу, даже если там кто-то и был, трубку не снимали. То, что мне никак не удавалось поймать Шарлотту, начинало действовать на меня угнетающе. И когда Вильде проревел своим трубным голосом:
— Прошу прощения, но мы хотели бы знать, что означает этот приказ! — я сперва только молча посмотрел на него. Потом попросил всех успокоиться и сказал:
— Это выяснится завтра, когда шеф будет в институте.
— Мне кажется, что в таком случае можно было бы позвонить профессору и домой!
— Я же не идиот, — ответил я спокойно. — Как ты думаешь, кому я только что звонил? — Эта моя фраза, как ни странно, их несколько успокоила. Но тут я добавил: — На самом деле речь может идти лишь о недоразумении.
В ответ раздались возгласы:
— Недоразумение!
— Слушайте! Вы что, шутите? Идите вы с вашим недоразумением!
— Что с тобой происходит, Киппенберг? Недоразумения бывают между шаманами, а не между учеными-естественниками, которые употребляют слова в их точном значении.
Настроение Шнайдера меня мало волновало, еще меньше — очевидное недовольство Харры. Но мои молодые сотрудники с явным одобрением встречали каждую фразу, направленную против меня; чувствовалось, что в них зреет протест. Я воспринял это как вызов.
— Может, вы позволите сообщить вам результаты моей поездки к Папсту? Или господа хотят бросить начатую работу из-за какого-то — я повторяю — недоразумения?
Теперь я снова завладел вниманием группы. Коротко я рассказал о проекте договора с Тюрингией и едва кончил, как затрещал телефон. Несколько рук одновременно потянулись к трубке, но Мерк всех опередил.
— Вычислительный центр института активных веществ слушает!
Шарлотта! — подумал я.
— Понял, он здесь, передаю ему трубку!
Это была Анни. Она почти хрипела:
— Господин доктор Кортнер хочет поговорить с господином доктором Киппенбергом…
— Я занят, — перебил я ее и положил трубку.
Звонить еще раз домой было бессмысленно. Я уселся на стол поближе к телефону и попросил Харру доложить мне о состоянии работ. Он стал подробно рассказывать о проблемах, связанных со стационарностью, непрерывностью процесса, но до меня доходили только отдельные слова — временная зависимость, скорость реакции, спектр, следить за тем, что Харра говорил, я не мог, ибо впал в то же рассеянное состояние, что и днем. Я как будто бежал от своих собственных мыслей. Голос Харры звучал откуда-то издалека. «Альбрехт меня окончательно добил!» — подумал я, и в этот момент зазвонил телефон. Опять Анни, на этот раз официально:
— Господин заместитель директора института срочно просит к себе господина доктора Киппенберга!
Я очнулся:
— Если Кортнеру что-нибудь надо, то пусть уж потрудится сам прийти ко мне, здесь работают, а не просиживают штаны.
И положил трубку. По общей реакции я понял, что совершил ошибку: все были в восторге.
— Так его! Правильно, а как с ним еще разговаривать! Приказ-то ведь его рук дело, это как дважды два!
— Продолжаем работу! — сказал я. — Харра, пожалуйста, мы тебя слушаем.
Харра снова заговорил, Леман перебил, они заспорили. Я сидел спиной к двери. Леману видна была дверь. Через несколько минут в комнате вдруг наступила странная тишина. Харра умолк, замолчал и Леман, только лицо его дергалось в гримасе. Я обернулся и увидел Кортнера.
Он всегда был бледен, с острой физиономией и неискренним взглядом. Но сейчас он был бледен как никогда, глаза горели, а лицо до того вытянулось, что он стал похож чуть ли не на привидение. Он попытался нацепить свою сердечную улыбочку, но из этого ничего не получилось. Ему лишь удалось выдавить из себя:
— Прошу извинить, что помешал. Но у меня срочное дело. Сочувствую: сколько вы мучились с этим методом, а господин профессор взял да и…
— Вот как! — сказал я. — Это что-то новенькое! — Я ведь помнил эту бумажонку, этот приказ, наизусть. — Значит, не министерство, а шеф решил вопрос о прекращении работы!
Кортнер сразу понял свою ошибку. Голос его дрогнул, но он тут же взял себя в руки. И тем же иезуитским тоном — приторно дружеским и в то же время угрожающим — заявил:
— Этого я не говорил, Киппенберг! Ты совершенно напрасно так истолковываешь мои слова!
— Позвольте! — Это сказал Леман, вежливо, но с сарказмом. — Вы это говорили, все присутствующие слышали. Поэтому имеет смысл обсуждать не то, говорили вы это иди нет, а в какой мере то, что вы сказали, правда. Предположим, можно установить, солгали вы или правду…
— Курт! — остановил я его.
Кортнер не обращал на Лемана никакого внимания: